Марк Берколайко - Фарватер
Кун. Не тебе о грабежах говорить, Цвелев! Весь Крым знает, что именно твои люди не просто грабили, а прямым разбоем занимались! Подследственных донага раздевали!
Цвелев. У меня здесь, товарищ председатель Крымского ревкома, подследственных не было! Враги были – и мы их, согласно указанию товарища Троцкого, уничтожали! И отбирали награбленное, как товарищ Ленин учил!
«Безнадежен, – думал Гунн. – Не понимает, что лозунги, с которыми в 17-м народ поднимали, в 21-м не ко времени. «Грабь награбленное!», «Экспроприируй экспроприаторов!» годится для толпы, штурмующей Бастилию или Зимний, а крепкой, уверенной в себе власти приличествует звать к труду во имя светлого завтра. Мы уже не экспроприируем – теперь мы просто изыскиваем ресурсы для рывка в счастливое будущее… И хватит Троцкого поминать, дурак! Троцкий теряет влияние, это всем понятно: армия свое дело сделала, ее демобилизуют – и наркомвоенмор, председатель Реввоенсовета, станет одним из многих. А Коба растет – и как быстро растет!..»
Кун. Как фамилия расстрелянного спекулянта?
Цвелев. Мешочников, бывший купец, второй, кажется, гильдии.
Кун. Русский?!
Цвелев. Какая разница? Я же сказал, самый злостный был…
Кун. А отпустили? Тоже русских?
Цвелев. Армянина, еврея, двух татар. Да разница-то какая?! Не пойму…
Кун. Арестован, стало быть, полный крымский интернационал, а к стенке поставлен только русский? От кого мы, мать твою, полуостров очищали и очищаем – от контры или от русского народа?! Наверняка этот вопрос в Москве был так поставлен – и направили к нам проверяющего не из ЧК, не из партконтроля, а из наркомата по делам национальностей! Это ты тоже не понимаешь?! А что мы не имели от ЦК, или от Реввоенсовета, или от Дзержинского, на худой конец, ни одного письменного распоряжения пускать в расход зарегистрировавшихся врангелевцев – ты понимаешь?! Понимаешь, что слова Троцкого, на которые мы любим ссылаться[21], могли быть сказаны сгоряча, спьяну, в бреду… Или вообще сказаны якобы?! Сказаны, а не написаны!! Что молчишь?! Понял, наконец: тотальная очистка Крыма наверняка будет расценена как наша личная инициатива!!! Моя, Землячки[22], Пятакова[23], Реденса[24], твоя!.. (Отдышавшись.) Кто у тебя еще в тюрьме?
Цвелев. Учитель истории в нашей гимназии. И брат его, приват-доцент Петроградского университета. Тоже историк.
Кун. Русские?
Цвелев. Интеллигенты, пришла пора и с ними разобраться.
Кун. Ах, какая планомерность! Когда же намечено разобраться с интеллигентом Максимилианом Волошиным, по просьбе которого ты много кого пощадил? Он тоже, наверное, вас, «глухарей», жалел? Может, даже стихи вам посвящал: баллады, сонеты, стансы?
Цвелев. Жалел… А насчет стихов не знаю, что в них толку? Скоро и с ним разберусь.
Кун. Опоздал, партизан! Волошин умнее караима оказался, сбежал от тебя в Симферополь. Ладно, пусть там пока попыхтит, посочиняет… Кто еще в тюрьме по твоей линии?
Цвелев. Доходяга один, завзятый кокаинист, офицер из штаба Слащова.
Кун. Наконец-то, хоть один белогвардеец! Теперь слушай внимательно! Арестуешь завтра одного богатого еврея, одного богатого крымчака и любого татарина. Вместе с анархистами, братьями-историками, офицером и караимом будет десять человек. Всех их я через день от тебя заберу. Понял?!
Цвелев. Не понял, но выполню.
«Безнадежно глуп, – еще раз приговорил Гунн, – и это хорошо. Во-первых, поручу Реденсу прислать сюда комиссию Крымского ЧК, расследовать злоупотребления. Во-вторых, этот миньян[25] – ха! Забавно и глупо, что я, ни разу не побывав в синагоге, вспомнил вдруг это слово. Ах, злосчастный мой папаша, ты все же слегка замусорил мне голову!.. Да, так вот миньян – отличный для меня аргумент, лучше не придумаешь! Пока Москва будет вчитываться в доносы Султан-Галиева, есть время, месяц как минимум. Напишу Сталину, с просьбой передать лично Ленину. Примерно так: звонко-левацкая фраза Троцкого привела к разгулу террора, осуществляемого особыми отделами армейских частей. Замечательно! Пассаж про звонко-левацкую фразу понравится и Ленину, и Сталину – они Троцкого ненавидят. Далее, отличный работник Реденс – именно так, это будет приятно и Дзержинскому, и Сталину, – по линии ЧК действовал исключительно в рамках революционной целесообразности, а там, где случались злоупотребления, к примеру в Феодосии, – расследовал и пресекал. Иногда приходилось вмешиваться мне лично. Например, вырвал десять приговоренных к расстрелу человек из лап невменяемого Цвелева и объективно с ними разобрался. В результате: анархистов и офицера – к стенке (кстати, обнаружены они были лишь в середине апреля, враг умеет таиться, и это надо учесть!), еврея и крымчака – тоже к стенке. За что?.. Ну, скажем, за серьезную финансовую поддержку кадетского краевого правительства и лично Винавера… Как видите, товарищ Сталин, ничего национального, зря вы меня подозревали… Интеллигентов и представителей нацменьшинств – на все четыре стороны, они Советской власти могут быть полезны!.. Отлично, Бела, ты очень хитрый Гунн!.. И дружить, дружить с Реденсом, через него – ближе к Сталину! А миньян этот где держать?.. В Симферополе нельзя, там Землячка и Пятаков быстро пронюхают. Близко от Феодосии тоже нельзя. В Евпатории! Конечно же, в Евпатории, но не в тюрьме…»
– Чувствую я, товарищ Кун, шлепнешь ты меня скоро, – прервав молчание, проговорил Цвелев.
Так спокойно проговорил, словно никогда и не сомневался, что будет принесен в жертву. Будто бы гордился этим, как тот, из поповских побасенок, который назвался Сыном Божьим. Ох уж эти побасенки! Лживые они, ибо если б Сын этот Божий сострадал человекам, как о том толкуют, то для «глухарей» что-нибудь облегчающее давно бы сделал.
– Что ты, Цвелев, партия таких верных солдат всегда берегла, – зашептал Гунн, – и беречь будет…
Глупо было шептать, ведь Цвелев шепот про партию и верных ее солдат не расслышал, разве что по губам прочитал…
Наверняка прочитал по шевелению пухлых губ, доставшихся от нотариуса. Кальвинистка свои суровые губы, всегда недовольно сомкнутые, передать сыну никак не могла, они были созданы для строгих молитв строгому Богу.
С Борисом Эльяшевичем, духовным главой караимов, Гунн тайно встретился в Симферополе. Газзан явился на встречу выряженным в длиннополый, перепоясанный широкой белой лентой то ли кафтан, то ли халат. С пояса свисали две тяжелые, перевитые серебром кисти. Сидя на стуле, газзан аккуратно укладывал их на колени, но те подрагивали от напряжения разговора, кисти соскальзывали – и тогда казалось, что Эльяшевич, смахивающий на властительного византийца, прочно прикован к затоптанному полу.
И от этого Гунн особенно остро и пряно ощущал его трепет, трепет человека, с трудом балансирующего на тонкой грани между вежливостью и подобострастием.
Да, Эльяшевич трепетал, не сводя глаз с лица страшного комиссара, изничтожавшего людей с размахом разгулявшейся чумы. Однако не было на этом лице заостренных черт старухи с косой – нет, покойно-непроницаемым было мясистое лицо с округлыми линиями щек и пухлыми губами. Лишь изредка набегала на него тень, словно бы на безмятежность тонким слоем грима накладывалась толика жалости. Толика сочувствия к тварям, вчера еще живым, а сегодня – представьте! – уже нет.
И в эти мгновения возникал перед ненавидящими глазами Эльяшевича образ похоронных дел мастера, озолотившегося на удачно нагрянувшей эпидемии, и плотные черные усы казались эмблемой, на которой должно быть начертано: «Погребаем круглосуточно».
Эльяшевич. Семейство Бобовичей, господин комиссар, особенно почитаемо среди караимов. В начале прошлого века братья Самуил и Соломон руководили возведением по своему же проекту комплекса наших синагог, кенас, в Евпатории. Я являюсь старшим газзаном Большой соборной кенасы и буквально каждый день благодарю братьев Бобовичей, да будет благословенна память о них, за дивные строения комплекса.
Кун. Инженер Бобович способствовал эвакуации белой армии из Крыма. Это наказуемо.
Эльяшевич. Эзра Бобович всего лишь исполнял свои служебные обязанности! Караимы, господин комиссар, поддерживают любую власть, какой бы временной она ни казалась. В этом, смею напомнить, наше отличие от евреев-раввинистов. За это цари, талмудистов недолюбливая, к нам, караимам, были благосклонны и уравняли нас в правах с православными. Инженер Эзра Бобович следил за тем, чтобы суда врангелевского флота были в надлежащем состоянии, но за судами советского флота он будет следить с еще большим рвением. Советская власть, я уверен, навсегда. У нее ведь появится флот, господин комиссар?
