Анатолий Мерзлов - России ивовая ржавь (сборник)
«И страшного-то ничего нет – хочет с мужем посетить наши прелести? Как много, как страстно я рассказывал ей о них, как безуспешно пытался зажечь в ее сердце хотя бы искру участия!»
Чтобы не терзаться догадками, отправился в районный центр и оттуда дал «молнию»:
«Кредо квиа абсурдум. Шурик».
Прошло время. Набирал силу июнь – самое время для отдыха.
«Смогу уделить им немного внимания», – не терял я подогреваемой надежды.
Сердце подколачивало от каждого постороннего звука, редкого здесь мотора, от каждого громкого слова. Старался все дальние поездки свести в одну. Месяц прошел в ожидании – вспыхнувшее возбуждение попритухло.
Дни шли своим обычным чередом.
Однажды, возвратившись поздно из дальней поездки, спешился, как обычно задолго до дома, давая отдохнуть напряженным мышцам. Еще издалека увидел свою калитку приоткрытой – нонсенс, не похожий на меня. Если калитка закрыта, всем понятно: приема нет – в это правило были посвящены все. Подойдя ближе, на скамейке у входа увидел расписанную пальмами походную сумку. Я едва не сорвал дверь с петель: ворвался вовнутрь – на краешке моего потертого топчана сидела Она – ослепительная, загорелая, в броском, под стать сумке, сарафане «Акапулько» с… ребенком на руках. Сердце сладко трепыхнуло. Я остолбенел, не в состоянии промолвить ни слова. Наташа хладнокровно переложила спящего ребенка на кровать и тихо, без слов обняла меня. Потом резко отстранилась.
– Не хочу недомолвок. Ты остался единственным кого хочу и могу любить. Сможешь, прости за грандиозную ошибку в моей жизни.
Как я мог в те минуты думать о чем-то для себя виртуальном?
– Сейчас можно и умереть, – сказала она, увидев мои любящие глаза, съежилась под моим боком и, казалось, перестала дышать.
Наташа боялась услышать пустые, никчемные в этом случае слова. Лицо белобрысенького мальчика напоминало мне самого себя.
– Кто отец ребенка? – тем не менее, спросил я, растягивая наслаждение ожиданием.
– Но ты ведь не сомневаешься? – медленно, тонко чувствуя меня, тихо прошептала она.
Мы пролежали с ней, обнявшись, до крика петухов. Не спали, но и ни о чем не говорили. По ускоренному бою ее сердца я и так слышал все ее слова. Каждый из нас в деталях вспоминал вернувшееся прошлое. Я со страхом представлял себе другой возможный сценарий. На рассвете наш малыш завозился – мы положили его между собой.
«Вот и недостающее звено в моей привязке к этому миру», – подумал я и провалился в сладкий утренний сон.
– Ветелинар, мать твою, Сан Колянович, спишь, что ля…?!
В распахнутое окошко бликовало выплывающее из-за плетня ленивое августовское солнце. В утренней мгле у калитки маячил силуэт деда Пигулевского. Этот вездесущий дед по ночам охранял почтовое отделение, заодно принимал экстренные вызовы.
Я вскочил, с бьющимся в беспорядке сердцем, оглянулся: все наяву.
– Из Стаек, слышь, позвонтили: первестка Морозовых, значит, хай ее грець, не телиться и не мычить. Тебе-то, конешно, не до тогось таперича.
«Знает, балабол, конечно, уже все новости».
– Ан, знашь, детки у их, детки все ж, мал мала миныне, все ж… – нудил дед.
– Слышу, дед, слышу, передай: качу, прям сичас, напрямки, – подыграл я ему.
Коровешка та отелилась благополучно – успел помочь ей. Спеша назад, сомлел от жары, спешился по пути назад у знакомого родничка, хлебнул водицы впопыхах. Огляделся наспех: отвесы ядрено зеленой шелестухи начисто законопатили вход в овражек. Не мешкая, схватился педалями в сторону дома, лежащего в пяти километрах за кособоким бугром.
Наташа боролась с собой, зря я принижал достоинства городских девушек, и они, оказывается, способны на сильные поступки. На стыке нашей разлуки Наташа с отчаяния влюбила в себя похожего на меня молодого прапорщика той же части. И как-то получилось, вскоре родила от него дитя, но когда увидела в нем мои черты, затосковала. Обман мог бы сойти с рук, но Наташа в короткое время поняла: меня ей не заменит никто. Сам Господь подвиг в ту свирепую метель на короткое послание, спасибо Небу. Потерять бы мне Наташу навсегда где-нибудь на закраинах страны, на целине или в дебрях сибирской тайги, на одном из полустанков строящегося БАМа – не знал я тогда в ней этих возможных крайностей.
Дни летели прожорливой саранчой. Наступила осень, бабье лето еще держало дневное тепло, но по ночам подстывало. Паутина обвисла, обозначив проходы мертвыми белесыми качелями. Если приходилось посетить две деревни – возвращался после полудня, ближе к вечеру. Тогда так и произошло: «подгребался» на взгорок к знакомому родничку, солнце скатывалось на вечер. Пожухшие листья орешника обозначили скрытую тропку. Задними мыслями обратил внимание на разорванные путы паутины. Хотя пить и не хотелось, углубился в лес – заглянул в стылую прозрачность родника. Сквозь упавшие на поверхность листья, на дне, как прежде, пылили три упругих ключика. Любил эту осеннюю пору особенно: за открытость, может быть, больше за легко ранимую незащищенность? А ведь это в точности элементы собственного образа. Все, вроде, по местам, все ко времени, но взгрустнулось непомерно. Пунцовевшие над оврагом ягоды рябины обострили осенние мысли.
Успокоил себя:
«За осенней плаксивостью придет глубокое осознание еще одного не зря прожитого счастливого лета…».
Качнувшийся пожелтевший лапник орешника заставил вздрогнуть – без сомнения, твердо, в упор вычернилось наблищенное воронье дульного среза. В то же мгновение раздался шорох стремительного броска, за ним рык и лязг челюстей… На траву, подминая посыпавшиеся дождем листья, рухнуло извивающееся в конвульсиях тело. Инстинктивно кинулся вперед, успев разглядеть отдаляющуюся, западающую влево, рыжую спину матерого волка.
Взметывая листья, катался и визжал от боли бородатый мужик в камуфляже, из зажатого запястья сочилась кровь.
– Сегодня твоя взяла… все равно тебе не жить!.. – хрипел голос.
Борода сильно усугубляла звериный, с кровавыми прожилками, блеск глаз.
Возбужденный, я упал на колени рядом, пытаясь зажгутовать рану, но мужик с отупевшим взлядом оттолкнул меня.
– Пошел вон! – срываясь прорычал он, – здесь и звери на твоей стороне. Живи пока и жди! Каждый день жди, и живи в страхе быть отмщенным.
Полу выпроставшейся из штанов рубашки мужик скомкал на ране. Так, с капающей сквозь пальцы кровью, пошел тараном через поросль от меня прочь.
Нашел меня прапорщик, выследил. От безнадежности, наверное, и отчаялся на мое убийство.
…Мы живем с Наташей уже много лет, наш сын давно врач, нейрохирург, в крупном городе Витебске. У него хорошая практика и имя. Если мы каждый в отдельности и вместе счастливы – значит, семья наша состоялась.
С выходом на пенсию время, которого почти всегда катастрофически не хватало, полилось через край, вот прежнее желание жить на опережение притупилось. Меня эта потеря угнетала. К тому добавилось и охлаждение ко мне Наташи. Возможно, я как-то не очень проницательно предупреждал ее желания?
Ее два лучика вспыхивали навстречу мне не всякий раз, да и то лишь иногда утром, когда ласковое солнце откровенно ластилось у нее на лице. Наташа меня целовала, прислонялась головой к груди, и, казалось, чего-то ждала. Днем лучики гасли. Я копался в себе, пытаясь отыскать в кулуарах памяти момент той необходимой истины.
– Наташа, милая, а не перебраться ли нам на Юг? – решился я однажды на свою крайность.
Каким ярким мгновением загорелись потускневшие лучики ее глаз?!
– Да, да, да! – подтвердил я, понимая теперь, что я на нужном пути, – в эту же осень и едем…
Она обвила мне шею объятием без слов, совсем, как когда-то.
…И мы приехали, и я смог увидеть красоту в другом, не менее значимом для человека месте.
Обиход, горы, чертополох растительности, оказывается, могли иметь и здесь свои притягательные особенности – я принял их сознанием и научился видеть не в объемном сочетании, а в отдельных прекрасных миниатюрах. Прогулки в горы вернули мне ощущение продолжающегося счастья. Наташа – она больше урбанистка, ходила со мной не часто, и я не настаивал. Зато вечером, заряженные каждый своим позитивом, мы, как прежде, сидели обнявшись. Нам не надо было слов, таких никчемных в тот миг.
… Молоко несущихся в лоб облаков пролетело сквозь пустое от тебя пространство, пронеслось дальше в простор бесконечности. Промчалось над перелесками, над петляющей по жнивью грунтовой дорогой.
Синеющая васильковыми границами, убегающая за далекий перелесок, она отпечаталась конфигурацией памятных сердцу изгибов.
Лед на полюсах – не что иное, как извечное напоминание о дремлющем в нас несовершенстве, своеобразный карт-бланш райской жизни. При полном благополучии вряд ли кого-то тронешь будущей глобальной неизбежностью. Может быть, именно поэтому и происходят в мире аномалии: гибнут обманутые ростки, а предполагаемый булат превращается в пустой звук.
