Елена Кузьмичёва - Мёртвое море памяти
– Я видела вас вместе.
– Правда? Когда? Я тебя не видел.
Я снова соврал. Я видел её. Как я мог не увидеть её. Она думала, что видела меня с моей девушкой, а я просто держал за руку свою знакомую, чтобы она не поскользнулась, пробираясь на каблуках через груду первого осеннего льда, собранного дворниками с поверхности асфальта. Я решил не лишать её иллюзий. Не всё ли равно.
Я думал, что я смогу рассказать Анне, как мне хочется обнять её при встрече. Не потому, что я люблю её, а в силу долгой привычки обнимать это стройное тело, уткнувшись носом в короткие пушистые волосы, пахнущие духами. Думал, что смогу сказать, что мне больно каждый раз терять её из виду, но её лицо для меня уже стало чужим. Процесс отчуждения стал необратим. Я думал, что хотя бы смогу сказать ей, что она лгала. Но я не смог. Я только молча смотрел в её чужие глаза и ничего в них не находил.
– Ну, я пошла.
– Ладно. Пока.
Она ушла, ни разу не обернувшись. Я думал сразу о многом, не двигаясь с места. Захотелось курить. Я не знал, что именно чувствую к ней. Я знал, что она лгала, и что я лгал тоже. Что мы до сих пор не перестали друг другу лгать. Я подумал, может быть, хотя бы эта ложь что-то значит. Реальность била в глаза. Нет. И где же тогда искать правды, если даже самое последнее слово – ложь?
Подавленный и растерянный я побрел прочь. И бродил весь день, оставляя свои минуты и часы во дворах и парках нашего с Анной прошлого, вспоминая и ища в себе несуществующих чувств.
Когда я бывал там, где пережил самые счастливые минуты в своей жизни, мне всегда становилось не по себе. Я шёл по той же тропинке в том же осеннем парке, где мы просиживали когда-то целые вечера, и шуршал сухими листьями, которые быстро обсохли на солнце после дождя, в тех же промокших замшевых ботинках.
Я увидел того же человека. Я увидел Анну, которая, вероятно, тоже решила смахнуть пыль с воспоминаний о нас. Мы оба знали, что это бесполезно, что пыль не лежала на поверхности, она смешалась с образами из памяти, и больше нельзя отделить одно от другого. Мы знали это, но всё-таки сделали последнюю попытку вернуть то, что не приходит дважды.
Триста шестьдесят пять дней назад мои замшевые ботинки были совсем новенькими, а я бежал за Анной по лужам и обнимал её при встрече, растягивал секунды, стараясь продлить каждый взгляд и каждое слово. Ветер трепал и без того взъерошенные волосы, по щекам текла холодная дождевая вода, а я всё стоял и обнимал, руками и глазами, и прятал подальше часы, чтобы успеть рассказать всё, что неделями хранил в голове для этой самой встречи в осеннем парке.
Боже, как я любил говорить. Сейчас ботинки уже изрядно износились, но я больше не бежал по лужам. Я свернул на другую тропинку в том же самом осеннем парке и зашуршал листьями в одиночестве, не сказав ни слова человеку, для которого когда-то всегда были самые долгие объятия и самые длинные секунды. Хотелось бы зарыться с головой в ворох осенних листьев. Исчезнуть из жизни каждого и никогда больше не возвращаться.
Я бы стал молча вспоминать пройденный путь. Я бы разделил его в голове на тысячу предательских шагов и в беззвучной злости сжимал бы в кулаке сухие листья. Я бы понял, что всё осталось тем же самым, кроме осени, с деревьев которой осыпались новые листья. Кроме осени и кроме нас.
Я подобрал с земли несколько листьев и спрятал между страницами тетради, чтобы спасти их. Я хотел бы найти любимое произведение в твёрдом переплете, взявшись за руки с ней, лечь между страниц и захлопнуть за собой книгу. Но люди не годятся для гербария. Я знал заранее, что нас ничто не спасет и растягивал секунды для того, чтобы как можно позже свернуть на другую тропинку в осеннем парке.
Но было поздно. Я гулял в том же самом парке, но вспоминал совсем о другом. Я вспоминал, как однажды, когда мы с Анной были в ссоре, мы с Тимуром сидели в баре. Устав от моего понурого лица, он закурил и начал свое наступательное утешение.
– Сдалась тебе эта Анна… Где же твоя хваленая способность видеть людей с первого взгляда? Вы знакомы уже десять лет, а ты всё разглядеть не можешь. У неё глупое, к тому же симметричное имя. Неглубокий, поверхностный голос. Лицо, которое я не запомнил бы, даже видя её каждый день. Сухие, колючие руки, я пожал ей руку только однажды, и с тех пор избегаю этого жеста.
– Мне всё равно, как она выглядит. – Отвечал я. Мне хотелось говорить о другом, здесь он был прав во всем, моё возражение было фикцией.
– Разве она понимает тебя? – Произнес он, широко улыбнувшись, зная, что теперь у меня в запасе не найдется даже клише, чтобы ответить. Мы заговорили о другом.
Страница 38
Комната Тимура
Я часто приходил к нему в гости. Он создал в своей комнате искусственный, книжный рай, где было всё о жизни – и в то же время ничего близкого к ней.
Книжный шкаф занимал одну из четырех стен и доходил до самого потолка. В этом шкафу не было ни одной книги, которой бы он ещё не прочитал. Безразличный к форме, Тимур расставлял книги безотносительно к авторству и теме, я терялся в этой бессистемности и, зная назубок свой собственный хаос, никогда не мог ничего найти в чужом. Куда он дел все книги, когда уезжал? Неужели не взял с собой ничего? Но – как? Безупречный чтец, он никогда не мог жить, как живут остальные. У него никогда не было девушки и, хотя он не избегал их общества, все они претили ему, не могли потеснить писателей и философов, безраздельно властвующих над его умом. У него не было друзей, да и я стал его другом только благодаря случайной прихоти учителей, которые вечно сажали нас за одну парту. О моей все понимающей Алле он только слышал, но называл её бесплотным духом моей жизни и порой выражал свои сомнения по поводу её существования.
– Что-то сломалось во мне. Я перестал понимать людей. – Однажды сказал он, рассеянно глядя в окно, и глядел все тем же взглядом, каким глядел тогда, когда я впервые его увидел.
– С чего ты взял?
– Вот, знаешь ты мою соседку, хрупкую, белокурую женщину? – я кивнул, – Что ты скажешь о ней?
– Она кажется мне легкомысленной, болтливой. Думаю, она тщательно следит за собой, за последние полгода она стала заметно стройнее. И эта прическа. Не сомневаюсь, что она каждый месяц покупает себе глянцевый журнал и жадно проглатывает его за завтраком. Никогда не видел её с мужчиной, – должно быть, у её жизни какой-то другой смысл. Наверное, карьера. Что ещё?
– Когда я вчера поднимался по лестнице, она шла впереди меня, и вдруг, бросив пакеты, опустилась на пол, зажмурив глаза. Когда я подошел к ней и взял за плечи, чтобы помочь подняться, она закричала. Я отдернул руки. Она пробормотала: «Домой». Туда я отнес её на руках, ключ висел у неё на шее, как петля. Полупустые комнаты пропахли лекарствами. В хаотическом беспорядке валялись рецепты, инструкции, пустые упаковки из-под таблеток. Она быстро проглотила какую-то таблетку и взглянула на меня. Я молчал. Она сказала, что у неё рак. От этого она худеет. У неё на голове парик, мы оба ненаблюдательно думали, что она каждый день аккуратно укладывает волосы. Ты замечал, что у неё нет ресниц? Брови нарисованы косметическим карандашом, – я заметил это, когда наклонился к ней на лестнице. В комнате почти нет мебели. Спит она на полу, в углу я увидел одеяло и подушки.
– Ты говорил с ней?
– Да, в конце концов, я заговорил. У неё на подоконнике стояла стеклянная банка, а в ней – огромная бабочка с распахнутыми, широкими сиреневыми крыльями. Я не удержался и спросил про неё. Она не сказала, как называется эта бабочка. Она оказалась мертвой. Однажды она закрыла банку не той крышкой – где не было отверстий для воздуха – и бабочка задохнулась. У неё нет работы. Она живет между домом и больницей, деньги берет у родителей. Ей всего лишь девятнадцать лет. Уже семь лет она живет только для того, чтобы выжить. Я не понимаю. Зачем?
– Может быть, она верит, что наступит день выздоровления?
– Я думаю, что она просто не может убить себя, и ждет, когда, наконец, болезнь принесет ей смерть. Но болезнь не спешит… – Безжизненно, обреченно проговорил он.
– Ты не прав, – возразил тогда я, – легко каждый раз говорить о смерти, как о приятной бесконечности, пока ты здоров. Для неё же важны даже не часы – минуты – жизни, каждая из которых может стать последней. Думаешь, жизнь кажется ей бессмысленной? А как же Шопенгауэр – как же волнения и заботы, которые всегда держат человека в необходимом эмоциональном напряжении? Вся трагическая сущность жизни сосредоточилась в этой девушке.
– Но она не живет. Её жизнь пуста.
– Думаешь, от того, что ты читаешь книги, твоя жизнь наполняется смыслом? Как бы ни так. Ты только читаешь чужие мысли, усваиваешь их, проживаешь чужие жизни. Размышляешь о жизни – но в сущности, лишь об абстракции, которую принимаешь за единственно возможный жизненный план. Следуя за твоей мыслью, всех больных нужно сжигать в газовой камере. Её жизнь – борьба. Разве борьба не достойна жизни? Она живее всех на свете книг.
