Елена Кузьмичёва - Мёртвое море памяти
Всю ночь я не мог уснуть. Девушка, которая лежала сегодня на моей кровати, когда-то была для меня целым миром, хотя теперь значила не больше, чем самый незнакомый человек в утреннем троллейбусе. Я любил её грустный взгляд и короткие, прямые и всегда блестящие волосы, но, по правде сказать, уже давно я не любил её саму. Раскутанная и погруженная в сон, она на долю секунды показалась мне самым красивым существом на свете. На долю секунды. Я накрыл её одеялом и прилег на самый край измятой простыни. Спать не хотелось. Она что-то пробормотала во сне и свернулась клубочком, как спящая кошка. Меня это не тронуло.
Я встал, накинул свой старый махровый халат и вышел на кухню. Было пять часов утра. На стеклянном столе были небрежно рассыпаны шоколадные конфеты из набора и уже почти высохли красные капли пролитого вина. На подоконнике стояла недопитая бутылка и пепельница с тонкими сигаретами, на которых остались вишневого цвета отпечатки её губ. Стрелки на кухонных часах еле ползли, растягивая время. В голове, в такт стрелкам, еле ползли мысли.
Я подумал, что мои любимые перчатки разорвались в прошлом году. Других таких я больше нигде не видел. Моя любимая девушка – та, которой со мной нет. Эта девушка была со мной этой ночью, и уже поэтому она не была любимой. Больше всего я ценил то, что навсегда потерял или никогда не имел. Я подошел к подоконнику и залпом опорожнил бутылку. Теперь это было моё любимое красное вино.
Анна почувствовала, что меня нет на измятой простыне рядом с ней, и проснулась. Её босые ноги зашлепали по холодному полу коридора. Она вошла в кухню сонная, улыбающаяся, на ней не было ничего, кроме моей старой, растянутой футболки с высохшим желтым пятном от пролитого чая.
Я стоял на той же самой кухне и думал о том, что стоял здесь и год, и два, и три, и семь назад. Напротив меня стояла та же женщина. Девушка. Девочка. Анна. Но я ничего не чувствовал, кроме неловкости. Мне было неприятно, что приходится стоять и просить прощения за то, что вчера открыл ей дверь, и смотреть в эти глаза, готовые в любую минуту заплакать. Мне было стыдно, что в этот момент, когда она с беспокойством перебирала пальцами прядь волос, я ничего не чувствовал. Ничегошеньки. Ни головной боли, ни лёгкого угрызения совести, ни тени любви, ни следа ненависти, ровным счетом ничего.
Чтобы отдалить решительный миг, я поплелся провожать её до поворота. Я весь превратился в слово. В слово «прощай». Я молчал. В этот момент это было легче, чем прощаться, но труднее, чем просто говорить. Я думал, что не смогу произнести это слово и просто уйти. Но я смог.
Вино вместо поцелуев согрело мне губы. Секунды стремительно утекали сквозь пальцы. Я не находил себе места рядом с ней. Слёзы нелюбви душили меня. Я отвернулся и пошёл прочь. За что мне было её жаль? За то, что она не такая, как я, за то, что она умеет чувствовать? Но ведь это счастье – быть ни в чем на меня не похожей. За что я жалел её? За то, что я не ответил на её чувства? Но было бы стократ хуже, если бы я ответил. Всё для неё сложилось хорошо. Просто она этого не понимает. Ещё не понимает.
Успокоенный этой внезапной мыслью, я уходил всё дальше со спокойной душой и сухими, бесчувственными глазами. После этого мне не стоило больше видеть её, сейчас я понимаю это – чувство меры, чувство меры во всем! Однако я боролся со своей нелюбовью ещё несколько месяцев и уничтожил этим все светлое, что ещё могло сохраниться в памяти. Я боролся со своей привычкой видеть её каждый день. Эта хитрая и слишком обыкновенная женщина была слишком проста для меня. Мне было мучительно тяжело расставаться с ней, несмотря на то, что я не чувствовал к ней любви. Но я знал, что эта боль лишь следствие закоренелой привычки, следствие того, что мы вросли друг в друга корнями, и теперь вырывали засохшие корни, чтобы найти для них новую почву.
Страница 34
В клетке
Мы не виделись несколько месяцев. Но однажды мне взбрело в голову пройтись по своему прошлому. По улицам, где бродил после школы, университета и работы. Я зашел к Анне, погруженный в мысли о минувших днях. Уселся с ногами на диван и молча посмотрел ей в глаза. Она тоже молчала.
– Мне хорошо, как будто это мой дом, – произнес я несколько сбивчиво, неожиданно ощутив себя в знакомой обстановке недалекого прошлого.
– Нет. Это мой дом. Для тебя он чужой, – отрезала она. Мне было неприятно. Не из-за того, что это было сказано с непохожей на Анну грубостью. Мне было неприятно из-за того, что она разрушила приятное чувство уюта, которое посетило меня в её тёплой комнате.
Она не хотела сидеть дома, и мы вышли на улицу, чтобы поговорить. Но между нами больше не было слов. Между нами было молчание, но не то, что я испытывал с Аллой – другое, полое молчание. Оно состояло из пустоты, которая незаметно выросла на месте наших прежних разговоров и долгих ночных прогулок по пустому городу.
– Мы стали так далеки.– Больше я не мог сказать ничего.
– Между нами не больше тридцати пяти сантиметров. – Это так на неё похоже. Делать вид, что она не понимает. Эта черта появилась в ней после того, что я часто упрекал её в непонимании, упрекал зря – разве её вина, что она видит мир по-другому – упрекал просто от злости. Я вновь замолчал.
Она встала и пошла прочь быстрым шагом, то и дело переходя на бег. Я догнал её, было видно, что она не уверена в своём намерении, просто считает неправильным наше свидание. Когда я поравнялся с ней, она сказала, почти крикнула, «иди домой!», но сама не сдвинулась с места и прислонилась спиной к стене дома. Потом она рассказала мне, что встретила другого мужчину. Того, с которым изменила мне, и которого использовала, чтобы понять меня лучше. Мне было всё равно, нашла ли она себе другого мужчину. Мне было жаль её. В её глазах было столько грусти, и в её спине, прислоненной к холодной кирпичной стене, была какая-то подавленная обреченность. Мне захотелось обнять её. Я чувствовал, что мне нужно что-то спросить у неё, нельзя оставаться совсем безучастным.
– Ты чувствуешь себя с ним как в клетке?
– Нет. С тобой я чувствую себя как в клетке.
Я не ожидал такого ответа и был несколько озадачен.
– Тогда почему ты здесь?
– Именно поэтому. Потому что я в клетке.
Я сжалился над ней и отвел её обратно домой. Мне хотелось облегчить её страдания, я видел, что они из-за меня, но знал, что я – только её выдумка. Она не чувствовала пропасти между нами, думала, что мы близки, как прежде. Она выдумала меня, но совсем не так, как я выдумал Аллу. Я выдумал только наши отношения. Анна выдумала нашу внутреннюю близость.
Она заварила мой любимый мятный чай, налила его в мою любимую прозрачную кружку и сама положила в него сахар. Я молча рассматривал её бледное и несчастное лицо.
– Я люблю тебя. Почему ты молчишь? – с еле слышной дрожью в голосе произнесла она. Я устремил глаза в чашку с чаем. Мне нечего было ей сказать, мне было жаль её, но я не находил внутри себя слов.
– Где ты был?
В чашке чая отражалась кухонная люстра. Она качалась на поверхности чая, стоило только пошевелить кружку.
– Скажи что-нибудь.
Я сделал глоток чая. Хотелось убежать.
Страница 35
Когда-нибудь
И я убежал, зная, что однажды всё повторится вновь. Когда-нибудь снова выпадет снег, и я снова ничего не увижу на его белом горизонте, жмурясь от падающих на лицо снежных хлопьев. Холодные руки будут ждать ледяной вьюги, чтобы стать ещё холоднее и равнодушнее ко всему, что есть на свете тёплого. Когда-нибудь я смогу снова лежать в снежном поле и смотреть в пустой провал серого неба над своей головой, отчаянно веря в свои несбыточные мечты. Когда-нибудь я смогу ответить правду на вопрос, почему у меня такие сильные руки. Потому что я строил ими непробиваемую стену до небес, и теперь нужно стать ещё сильнее, чтобы эту стену разрушить. Когда-нибудь я научусь различать родные голоса сквозь шум минут и километров. Когда-нибудь размеренный ход ночного поезда перестанет быть лёгким снотворным для моих непокорных мыслей. Я буду засыпать лишь под мягкими касаниями снега. Когда-нибудь я забуду всё, что полагается забыть перед долгим зимним сном, и это будет лучшим воспоминанием в моей жизни. Когда-нибудь я зайду в полупустой вечерне-зимний автобус и буду наблюдать за паром изо рта и столбами, мелькающими вдоль дороги. Когда-нибудь зима наступит снова, снег упадет на лицо, и с этих пор ни одна весна уже не разбудит меня нежностью ветра и тихим плачем прорастающей новорожденной травы.
Я хотел умереть при жизни. Я полюбил часами просиживать на чужих вокзалах, глядя на лица уезжающих и провожавших. Я видел их нескрываемую радость. Их нескрываемую боль. Нескрываемые слезы. Мне нравилось видеть эти обнаженные чувства, но вскоре и они показались мне мелкими, ничего не стоящими. Теперь я думаю, что они мне просто наскучили, потому что сам я этих чувств не испытывал, и никто не испытывал их ко мне. Меня никто не ждал, и я не искал никого глазами, выходя из вагона. Я был только безучастным наблюдателем, холодно взирающим на чужие эмоции и отчаявшимся увидеть их в себе самом.
