Юлия Качалкина - Источник солнца (сборник)
Дело Евграфа Соломоновича, хоть и было огромно, между тем не оказалось делом его жизни. Для «дела жизни» он был староват и в принципе ироничен в недопустимой степени. Он не верил. Блажен, кто верует: тепло ему… эти строки русского посла в Персии долгое время звучали для Евграфа Соломоновича гимном чужого оптимизма. Он на полном серьезе завидовал людям, к которым они были применимы. Потому что сам, как последние лет двадцать ни пытался, ни во что поверить не мог. К работе Евграф Соломонович относился исполнительно, но посмеиваясь. Над самим собой посмеиваясь. Странно и печально смотрел он на лихое ВГИКовское студенчество с высоты штурмуемых лет: оно казалось ему неудачным подвигом юношеского энтузиазма. Высшее образование, как гласит народная мудрость, не тянет. В годы советского Средневековья какому-то работнику более технического профиля, чем наш Евграф Соломонович, оно гарантировало стабильную прибавку к зарплате рублей в пятьдесят ежемесячно. Некоторые особо прагматичные работники научно-исследователь ского фронта тогда охотно обменивали свои авторские свидетельства и на куда более скромные прибавки. Словом, мысль шевелилась там, где шевелилась деньга – самая деревянная во всем подлунном мире. Помню, дядя мой… кхм-кхм… прости, читатель. Я отвлекся и отвлек тебя. Не место здесь моим мемуарам. И не время.
Прознав о существовании на свете девушки Нины где-то тому год назад, Евграф Соломонович совершил акт доброй дружеской воли: отловил Валю то ли поутру, то ли повечеру – сам уже не помнил точно – и всучил ему поэтический сборник Малларме с немногословной просьбой передать его Нине. Валя, особо не задумываясь, передал, и Евграф Соломонович отныне был доволен, время от времени вспоминая, что живет же в самом деле облагодетельствованный им человечек. Знал он, что круг интересов этой необщительной девушки вряд ли превышает Валин. Что этот пресловутый круг скорее похож на цирковой манеж, а они – на лошадей, которые скачут и скачут, не меняя траектории движения никогда. Не умея ее изменить.
Ломаные строчки французского авангардиста, прошедшие горнило творческой мысли Георга Асаховича, представлялись Евграфу Соломоновичу чем-то вроде спасительной соломинки, за которую утопающие в эпопейной фантастике молодые люди должны были схватиться при первой же возможности. Поэтому на Малларме дарения не прекратились: последовал мятежный Рильке, Верхарн, трехтомник Киплинга и небольшая антология итальянских поэтов – и ко всему этому пером приложился Георг Асахович. Евграфу Соломоновичу иной раз думалось, что друг у него наподобие многорукого индийского бога – одна его рука пишет один перевод, другая – второй, нога – еще что-нибудь успевает править. А голова – полна творческих идей, и даже морщины на челе от постоянного промысливания этих идей разглаживаются.
Смешно было признаться себе в том, но Евграф Соломонович сделал одно чрезвычайно интересное над собой наблюдение: если долго-долго думать и чего-то там решать очень серьезное, сера из ушей начинает выделяться активнее, а брови – расти быстрее. Улучшается слышимость и ухудшается видимость. Впрочем, ни на то, ни на другое Евграф Соломонович не был в претензии. Было очень смешно, только и всего. Ни одна душа, понятное дело, о подобных странностях его организма не знала.
Дарения все-таки однажды прекратились – и по совершенно не зависящей от нашего героя причине: издательство на ближайшее время не анонсировало никаких новинок (ждали роста цен на бумагу).
Но семя прекрасного было брошено и давало всходы: лежал Верхарн на тумбочке возле Нининой кровати, и как-то поутру потянулся Валя к нему загорелой рукой… открыл на тридцать пятой странице, прочел, что человек, решивший умереть по своей воле, вправе называть себя бессмертным, – и целый день потом думал над прочитанным, обнаруживая, к немалому удивлению, в своем миропонимании признаки столь мало свойственной ему рефлексии. Евграфу Соломоновичу в тот знаменательный день было ясно одно: Валя наверняка поругался с Ниной, и значит, грядет вечернее сидение с Настей во имя успокоения их обоих. Ах, если б мог Евграф Соломонович помыслить… но он не мог. Валя никоим образом не ассоциировался у него с читающим человеком. Если Валя читал название романа Кафки «Замок» с ударением на последнем слоге, то это уже почти не огорчало Евграфа Соломоновича. Он и сам порой думал, что Кафка там писал не о замке, а о замке, от которого нет ключа.
В конце концов, есть на свете великое множество людей помимо нас, чтобы им экзаменовать детей наших!
– Однако ж ты постарался! Не вертись, пожалуйста, и подними руку, – попросил Артема сосредоточенный Евграф Соломонович, обмазывая его, как вареник, сметаной, – у тебя ведь и температура, наверное, есть? Саша, принеси мне градусник из Настиной комнаты, – попытался он отогнать любопытствующую Сашку от ее троюродного брата.
Артем, перегнувшись, через плечо весело подмигнул ей. Евграф Соломонович, занятый сметанной процедурой, ничего не заметил и продолжал:
– Нет, не надо. Я сам схожу. – Он ушел и вернулся с серебряным цилиндриком в руке.
– Саша, ты с ума сошла слизывать сметану?! – Евграф Соломонович поймал племянницу на месте преступления. Сашка виновато отползла от Артема и вытерла рот рукой. – А ты?! – он обратился к Артему, который делал над собой нечеловеческие усилия, подавляя улыбку, – чему ты улыбаешься, позволь спросить? – Речь Евграфа Соломоновича все больше напоминала каскад коротких выстрелов шрапнелью. Он переходил в стадию характерного раздражения с придыханием, – очень смешно! Так смешно, что просто я не знаю, как! Ты, что маленький? Тебе сколько лет? Ты иногда головой думаешь?
– Я загорал, – решился прервать бурный поток отцовских словоизлияний Артем. Но потерпел фиаско.
– Он загорал! Посмотрите на него! И что прикажешь делать? Везти тебя в ожоговый центр? А мама? Ты подумал, что я ей скажу, когда она вернется? Ты об этом подумал?
Артем, густо-белый по всей поверхности торса – до брюк, – недовольно скривился и опустил голову на грудь.
– Ты где вообще был? Ты с кем был? – Евграф Соломонович возобновил процедуру намазывания. Сам он перепачкался сметаной едва ли не больше, чем его сын. – С кем, я спрашиваю тебя?
– Со Славиком. – Артем постарался ответить строго, но вышло скорее смешно, и он мысленно обозвал себя дураком за неумение держать удар.
– С Молодцовым?
Артем молчал и сидел неподвижно. Евграф Соломонович молчание расценивал как согласие.
– Вот я сейчас возьму и позвоню Славе! И спрошу его, почему он за тобой не уследил! – Евграф Соломонович, как истинный живописец, наложил на нос сыну последний мазок. Нос сгорел сильнее всего прочего Артема.
– Ну пап! Что я, младенец, что ли, чтоб за мной следить?
– Младенец, – невозмутимо отозвался Евграф Соломонович, – младенец и есть, если не умеешь себя контролировать. Где вы были?
– В Коломенском.
– Лежали на грязном газоне! Крем с собой не взяли… о, яду мне!
* * *– Пап! – Артем почти взял фамильную нотку, к немалому, надо сказать, удивлению Евграфа Соломоновича.
– Не нуди, пожалуйста, как пятилетний аденоидный ребенок! Имей мужество расплачиваться за содеянное!
Артем не сопротивлялся: он всем своим существом чувствовал неизменность отцовского мнения относительно собственного, его, младенчества. И от этого становилось Артему гадко. Невыразимо гадко. И эта сметана, совершенно никому не нужная, казавшаяся совершенно не к месту! Артем понимал, что с этой минуты настроение его поползло вниз. Так что к вечеру он станет невыносим. Температура, пожалуй, все-таки была, но от градусника он отказался наотрез, предпочитая в данном случае открытую конфронтацию.
– Все, пап.
Артем сморщился, отчего его лицо приняло капризное выражение, и, отстраняя правой рукой гипотетического обидчика, встал, собираясь уйти. Хотя «его» комнатой, куда предполагалось уходить в подобных случаях, и была гостиная. Это обстоятельство, внезапно осознанное, заставило Артема уже в дверях остановиться.
– Пап, я сегодня часов в десять, наверное, пойду на салют.
Евграф Соломонович сидел с пустой сметанной банкой на коленях и вид имел удрученный.
– Конечно. А что ты спрашиваешь? Ты же теперь взрослый. – Евграф Соломонович, вознамерившись взять первенство ухода к себе в комнату в свои руки, встал и, не расставаясь с банкой, прошел в кабинет. Он закрыл за собой дверь. Через минуту открыл и, адресуясь к Сашке, сказал: – Саш, иди, прошу тебя, вымой рот. – Даже не посмотрел на нее и снова затворился в кабинете.
На одну минуту все в доме Декторов замерло: Артем, стоя на вчерашнем валином месте, откуда тот произносил свои обличительные речи, полуобернувшись, смотрел на закрытую дверь, за которой был отец. Сашка тоже смотрела на дядину дверь и колебалась: слушаться ей старших в их отсутствие? Идти или не идти? Артема она среди старших не числила. Итак, они оба смотрели, каждый на что-то надеясь. На что-то свое. А потом Артем перевел взгляд на Сашку, хмыкнул и поплелся на кухню чего-нибудь съесть. Обед Евграфа Соломоновича так и остался неоконченным. Артем выкинул холодную кашу в ведро и вымыл тарелку. Травмированное тело горело, и прикосновение холодной воды казалось поистине целебным. Сашка в ванной нюхала средство для мытья раковин и унитазов, по праву считая, что жизнь удалась. Еще она любила запах только что сгоревшей спички. Но испытывать это удовольствие сегодня было бы уже сверх меры. И она смирилась.
