Константин Корсар - Досье поэта-рецидивиста
Настоящий врач хочет знать, как прожить вечно и как запродать подороже это знание людям.
Настоящий поп хочет узнать, скольких людей он привёл в рай и как ему за это воздастся.
Настоящий учёный более всего на свете хочет познать истину, исполнить все желания рабочего, учителя и врача, наркомана, алкаша, курильщика и прав ли поп.
Настоящий философ больше всего в жизни хочет понять, кем и для чего создан учёный и зачем он всё время что-то познаёт.
Настоящий Бог хочет знать, когда же до философа наконец что-то дойдёт.
А меня больше всего в жизни интересует, почему мой сосед-бухарь называет меня за глаза пи***ом, хотя я никогда не был им замечен в порочащих меня связях, и полудурком, хотя образование и скорость освоения нового у меня несравненно выше, чем у него.
Берсерком в бойню
Не привыкать, касаясь шрамов,
Вновь проглотить любви настой
И, устремясь берсерком в бойню,
Палаш омыть в крови густой.
Не из огня – из динамита
Сотворена артерий ртуть,
Чтоб уничтожить тех, кто праздно
Захочет в сердце мне взглянуть.
Как нам обустроить Россию?
Никакая модернизация нам уже не поможет! Спасёт нас только вот что: строим два ракетных двигателя со средний город величиной – один под Москвой, другой под Владивостоком, соплами в разные стороны, и запускаем. Разворачиваем Землю на девяносто градусов и тормозим.
Все наши проблемы сразу решены – нефти, газа, дров и угля Европа будет покупать у нас в пять раз больше. Россия станет главным мировым производителем и продавцом ватных тулупов образца Второй мировой – не прогорим. Японцы через полгода перестанут от нас что-то требовать (кроме тулупов со скидкой по старой дружбе). В Сомали прекращается пиратство в связи с обледенением.
У нас появляется свой Лазурный берег и своё Русское Майами. Все красивые девушки из Ниццы и города далеко не ангелов сразу переедут во всемирно известный курорт Новый Уренгой – от Москвы и Владивостока до него ехать одинаково близко. В Москву никто больше не будет переезжать. Тех, кто жил в Чертанове и Бирюлёве переселим в Салехард, из Бутова, Тушина и Кузьминок – в город-курорт Надым. Остальные пусть в Москве проверяют свою выносливость и дальше поют «Я лублу тя, Массква». Музеи из Питера перевезём в город Лабытнанги, а всех питерцев – в город Муравленко и посмотрим, так ли они культурны сами по себе.
Америка, Канада, Индия и Китай окажутся, как и мы, на экваторе – скажут нам только спасибо. Европу постепенно переселим на новые материки – в Антарктиду и Гренландию, правнук Шпенглера напишет мировой бестселлер «Расцвет Европы». Африку нужно будет в срочном порядке, пока не засыпало снегом, раскопать на природные ресурсы – тут затраты и отобьём.
Всех бывших наших эмигрантов будем принимать обратно и расселять по Дальнему Востоку за пожизненную ренту и барщину. Вот тогда наконец и заживём. Тогда-то все как один бросят пить, давать взятки и займутся чистым творчеством.
Память народная
Он был, как Цезарь, многогранен
И десять дел шутя ковал,
Читал Малерба и Бодлера,
Писал, считал, учил, ваял.
Умел, под стать своей Матроне,
Супы варить и жарить кур,
Толочь и печь, томить и парить,
Месить, при этом петь «l`amour».
Он мудр был и пунктуален,
Высок, красив, как юный князь,
На шпагах дрался и стрелялся,
Переводил на русский вязь.
Он у станка, у домны старой,
В музее, в танце средь зеркал,
Но чтоб запомнили в народе,
Он на заборе «х*й» писал.
Как я взорвал рыбака
Ненасытное детство моё прошло в краях весьма скупых на впечатления и развлечения. Ножички, «валет, ни у кого нет», самострелы и рогатки – вот из чего состоял летний день пацана с неуспевающими заживать, изодранными об асфальт коленками и локтями. Костяные шахматы пылились дома в шкафу, потому как среди соседей – сыновей и дочерей не слишком работящих, тихо, за бутылкой далеко не порто, раскулачивших Компартию рабочих – найти серьёзного и интересного соперника по силам было заоблачной мечтою.
Позади моего дома, метрах в трёхстах, тухло и зеленело озеро. В детстве родители рассказывали, что когда-то очень и очень давно – лет эдак на двадцать поближе к ГУЛАГу и Виссарионычу (когда в стране был полный порядок) – озеро было вполне приличным. И плыла по нему Царевна-лебедь, и плескалась в нём форель, сама выпрыгивая в суп, и чайки кружили над водной гладью, торпедируя немых склизких обитателей водоёма на бреющем серыми бесформенными снарядами. Так это было или иначе, видеть мне, увы, не довелось.
В мою бытность красовалась посреди нашего убогого жилмассива лишь обширная лужа, обильно запруженная двухметровым камышом и усыпанная зеленоватыми россыпями тины. Летом на самодельных плотах мы катались, как Том с Геком, по узким протокам, то и дело калечась об острые побеги низкорослого сибирского болотного тростника. По осени иссохшие стебли нами же втихаря поджигались, и красно-чёрно-седое фееричное марево уносило нас в сказочную страну грёз, возвращаясь из который мы получали по шее от кого-нибудь из взрослых, которые в своём детстве так же, как и мы, с удовольствием хулиганили со спичками.
Со временем на берега болота-озера стали приходить странные люди, из недр которых постоянно что-то сыпалось – пустые бутылки, не менее порожние консервные банки со вспоротыми животами, гнилые помидоры, канистры из-под краски, худая обувь и прочий хлам. Весьма скоро озеро-болото превратилось в большую помойку и, как-то незаметно, ещё и в кладбище домашних животных пострашнее, чем у Стивена да у Кинга. Ароматы и виды царили в местности той «не смотри нос, не дыши глаз».
Меж тем в центре этой стихийной помоины ещё уцелел островок животворящей водной глади, что зимой превращалась для мелких горе-хоккеистов в каток, а летом для крупных экстремалов с лужёными желудками в Мекку рыбной ловли.
Где взяли мы в тот прекрасный летний день несколько увесистых кусков карбида кальция – уже не припомню… Да и не проблемой это было – через одного у моих друзей отцы, братья или зятьки были сварщиками да, что ещё удобнее, несунами, и недостатка в материалах для газовой сварки никогда не наблюдалось, благо что и ЖЗБК был в пяти минутах ходьбы от дома – прямо на территории танкового завода имени благословенной Октябрьской революции.
Ещё не проведя в храме знаний ни одной мессы, мы точно знали, что при попадании в воду странный серо-белый кусочек, похожий на высохшую какашку, начинает шипеть и свистеть, выделяя из своего чрева горючий газ, обозначаемый дивной морфемой «а-це-ти-лен».
Всей голопузой ватагой мы ближе к закату взобрались на водокачку, безрезультатно пытавшуюся заглотить остатки водоёма в свои два тонких хобота. Заблаговременно разыскав меж барханов мусора пол-литровую пластиковую ёмкость с плотной винтовой крышкой и широким горлышком, наполнив её до половины водой из лужи, мы взгромоздились на уже чуть подостывшую железную крышу, в полдень раскаляемую солнцем так, что на ней мы пару раз жарили яйца как на сковородке, и не спеша раскинули партейку в «дураков».
Долго играть нам не пришлось. День засыпал на своем посту, и сменщица-ночь была уже на подлёте – самое время закинуть донку и ждать скорого поклёва. Ловец не заставил рыб и нас долго ждать. Не подозревал только в тот день мужик в прорезиненном зелёном комбинезоне, весело пришедший под наши детские очи, что наслаждаться рыбалкой предстоит не ему, а нам, что оказаться на крючке выпадет сегодня на его лихую долю и рыба в водоёме для него станет не вожделенной добычей, а нашей хитрой приманкой.
Усатый коротышка на виду у десятка пар любопытных невинных глаз деловито накачал автомобильным насосом свой небольшой округлый фрегат, погрузил в него снасти и снедь, свои телеса-балласт и неспешно погрёб единственным веслом в камыши. По извилистому чёрному ручью он вышел на оперативный простор, где и занял выжидающую позицию, туповато уставившись в непроглядную темень болотного омута. Мы не спешили. С бутылки был снят белый круглый винтовой предохранитель и аккуратно помещен рядом с запалом.
Первая поклёвка. Рыбак дёрнул за леску, потянул её на себя, стал травить конец, чуть привстав на шатком днище, круги побежали по воде, птицы притихли. Мы вскочили на босые ноги, и чья-то рука занесла над горлышком кусок карбида. Мозолистые руки вытянули леску, и зад тут же вновь уныло осел на пластиковую скамью. Крючок был пуст.
Снова прозвучал маленький колокольчик, и детские руки вновь схватились за банку и комок волшебного пористого камня. Рыба снова сорвалась с крючка и, чтобы не обжечь пальцы, камешек вновь был помещён на железное полотно. Ещё поклёвка… Ещё… Солнце почти село. Рыбак взглянул на тонкий багряный серп, окрасивший горизонт, и в последний раз без веры в лучшее макнул грузило в водную пучину.
