Константин Корсар - Досье поэта-рецидивиста
Наверное, она хотела, чтобы сын вырос для неё опорой, заботился о ней и охранял её от жизненных невзгод и неурядиц. Но сын излишне прямолинейно воспринял материнский порыв и стал охранником, притом не слишком профессиональным. На службе злоупотреблял спиртным, причём с людьми малознакомыми и потому по определению ненадёжными (видимо, памятуя, что лучшая оборона – это нападение, решал каждый раз сблизиться с группой риска и отвести, таким образом, от себя и охраняемого заведения угрозу), за что пару раз был изгнан из приличных организаций и, спускаясь в подвал по карьерной лестнице, наконец снизошёл до секьюрити аптечного пункта в доме быта, который был построен сразу после войны с фашистами и с тех пор о его существовании помнили лишь люди, возводившие этот железобетонный дзот.
Когда судьба столкнула меня с этим колоритным персонажем времён распада Союза и становления капитализма в России, был он уже не просто толстым, а жирным, неуклюжим коротышкой с маленькими детскими кулачками. Казалось, что Лёша сам нуждается в ежеминутной заботе и охране. Нисколько он не походил на человека, способного эффективно словом и делом противостоять хулиганам или грабителям. Взяли его на службу, как оказалось, из уважения к его далёкой, уходящей в толщу веков, спортивной карьере и нетребовательности к уровню заработной платы, что, думаю, было всё-таки доминирующим фактором при трудоустройстве в это далеко не райское место.
На работе Лёшу все звали просто и чётко – Пятак. Поначалу я решил, что тому причиной форма его лица, напоминающего свиное рыло. И как культурный человек, избегал именовать Лёшу таким уничижительным прозвищем. Распив как-то с Алексеем «по писсяшке» семидесятиградусной настойки боярышника, узнал я о его жизни почти всё. Оказалось, что Алекс в прошлом был относительно успешным, как он сам выражался «боксёрчиком», участвовал в чемпионатах Союза и занял на одном из них высокое и весьма почётное пятое место, за что и получил кличку «Пятак», которой он сам очень гордился. Я не стал огорчать собеседника сутью своих первоначальных предположений о генезисе его прозвища, дабы не проверять на себе его знаменитый хук слева.
Общение наше с Пятаком не было официальным (так как был я, как вы уже догадываетесь, для Алексея малознакомым собутыльником), и вскоре мне показалось, что я стал различать еле заметные лучики добра, рассудка и гуманизма в душе моего незатейливого приятеля. Несмотря на то что Алексей рассказывал мне истории о своей бандитской юности в эпоху лихих девяностых, я не мог поверить, что предо мной откровенная мразь. Лёша часто вспоминал (и было очевидно, что не без ностальгии и светлых чувств) времена, когда он жил легко и красиво, зарабатывал на жизнь рэкетом, избивал и грабил людей, был на короткой руке с местными бандитами и транжирил жизнь, как заезжий московский гуляка в тверской пивнухе. Лишь пара эпизодов бытия этого кутилы заставила меня задуматься о существовании в нём души, души, что в детстве впитала доброту передачи «Спокойной ночи, малыши» и верность своей родине и своему долгу.
Из рассказов Алексея я помню немногое, так как были они весьма однообразны и ни фабулой, ни художественными средствами не изобиловали. Обычно он с «ребятами» кого-то встречал, с кем-то что-то «тер», обязательный «хук слева на отходе для профилактики» (из него, думаю, получился бы отличный врач-дезинфекционист) и вечерняя пьянка до упаду. Лишь пара рассказов запомнилась мне и произвела на меня неизгладимое, но весьма горестное впечатление. Оба рассказа звучали неоднократно. В голосе рассказчика слышались аккорды гордости и синкопы эйфории.
Первый спич начинался всегда словами: «Вот когда я служил в Президентском полку», а заканчивался: «Вот так я служил в Президентском полку». Две эти фразы заменяли пролог, завязку, развязку и финал. Более-менее прилично и относительно многословно и живо Леша формулировал лишь суть своей службы в Кремле. А суть была такова.
Алексей стоит в наряде. Несёт службу не где-нибудь, а в самом центре родины своей – в коридорах кремлёвских апартаментов президента России – тогда Бори Ельцина. День прошёл незаметно, в думах… а может, и в их отсутствии. Под вечер вваливаются в коридор к Алексею Ельцин, несколько его гостей сильно навеселе и Наталья Ветлицкая, тоже не отличающаяся трезвым взглядом. Вся эта сановная шушера ещё больше надирается и танцует на вековых столах, валяется на старинных гобеленах и справляет нужду в вазы времён Иоанна Грозного. В этот момент Алексей отворачивает с одной из дверей золочёную старинную ручку, которую впоследствии увозит как трофей в родной Асгард.
В принципе ничего особенного. Ну кто не видел Ельцина пьяным, пьяным и танцующим, не делал глупостей при виде красивой женщины и не воровал золочёных ручек в Кремле? Другой «подвиг» Алексея во мне вызвал более живую реакцию, потому что был направлен против самого, пожалуй, святого – детской веры в чудеса.
Алексей (каким-то чудесным образом переведясь в дивизию имени Дзержинского – впрочем, после пьяного Ельцина и Ветлицкой на троне российских самодержцев я ничему уже не удивлюсь) был в команде молодцев, защищавших телецентр Останкино во времена противостояния Хасбулата и Руцкого с Ельциным. Расположившись в здании Останкина, молодые парни вкупе с Пятаком осматривали помещения. Найдя аппаратную студию, в которой снимались передачи для маленьких телезрителей, они ничего более умного не придумали, как описать куклы Хрюши и Степашки.
Когда я узнал это, мне стало не по себе. Этот поступок подрывал мою веру в волшебство, в искренность, в добро. В этот момент мне захотелось ударить Пятаку в пятак.
С тех пор своим детям «спокойной ночи, малыши!» говорю только я и с Пятаком не общаюсь.
Мысли из никуда
Truhtism.
Очень часто глубокие люди на дне.
Кто-то падает в глазах, а кто-то на глазах.
Он не хотел быть руководителем, просто не хотел, чтобы руководили им.
Да пребудет с вами силос!
Не можешь излить душу – залей.
Широко неизвестен.
Де мангэ сигаретка!
Музыка сразу захватила все мои мысли. Весёлая, заводная, она, как ком с горы, с грохотом, со свистом, со звуками скрипки, с ударами бубна и цыганской певучестью речи вкатилась в сердце. Сакральное «епаш тукэ, епаш мангэ» заворожило и ни в какую не хотело отпускать разум и чувства несколько часов. Лишь закат и надвигающаяся ночь чуть смирили бушующий во мне интерес к странной композиции да к нежному, волнующему голосу исполнительницы.
Сон не приходил долго, и в моей голове достаточно скоро созрел план – вполне конкретный и практический…
Перекати-поле – так называли мы местных цыган. То здесь то там, и нигде подолгу – вот первооснова их жизни. Родина для цыгана – весь мир и одновременно то, что умещалось в их скромной поклаже. Странный, причудливый язык, позаимствовавший тягучесть у итальянского и суровость у кавказских диалектов, краткость и ёмкость в Европе, широту и глубину смысла в Азии.
Цыгане – народ вполне мирный и покладистый. Прожили они по соседству около пяти лет и в душе моей не оставили ни засечки, ни соринки, ни чёрной отметины. И хоть меж собой, судя по крикам, доносившимся сквозь плотно закрытые окна их дома, существовали они не на жизнь, а на смерть, к соседям относились всегда с уважением и даже, можно сказать, с пиететом. Посему я, ни минуты не сомневаясь, отправился на следующее утро прямо к ним – изрядно обрусевшим цыганам, жившим за ярко-зелёным, чуть покосившимся забором в стареньком насыпном доме, почти вогнанном упрямыми солнечными лучами, тяжёлыми струями дождя и давящими зимой на крышу сугробами в землю.
Протянул руку и опустил палец на чёрную засаленную кнопку. Раздался треск объевшейся помидоров свирели, и в дверном проёме, как про волшебству, возник молодой парень лет двадцати пяти с русскими именем, отчеством и фамилией – Александр Александрович Решетников. В этом отношении я Сашку всегда завидовал и с удовольствием сменял бы свою украинскую фамилию и византийское имя на его имярек, но всё же родное, исконно древнерусское отчество оставил бы на месте в паспорте.
– Привет, Саша, – с улыбкой на лице, протягивая руку, сказал я.
А. А. Решетников кивнул и нежно слегка потеребил мою ладонь.
– Саша у меня к тебе дело. Серьёзное…
А. А. напрягся и чуть опустил, как бульдог, нижнюю губу.
Вы думаете, я попросил его перевести мне текст песни? Или пропеть хоть один куплетик на русском под мой аккомпанемент? Нет!
– Научи меня цыганскому языку! – выпучив глаза, с испариной на лбу и открытым ртом пробормотал я.
Мхатовская пауза переросла сначала в милицейскую, а затем и в барбитуратный сон моего визави. Глаза Сашка забегали из стороны в сторону, но уж как-то очень флегматично-меланхолично.
Вскоре стоящая предо мной флегма изрекла:
– Хорошо. Я буду твоим учителем, – и удовлетворённо закрыла перед моим лицом дверь.
