Ефим Гальперин - Аномалия. «Шполер Зейде»
В фургоне «Хлеб», стоящем на другом пригорке, суетятся техники СБУ.
Пункт наблюдения СБУ. Хата № 1. Вечер.Лейтенант Плоткин смотрит на монитор компьютера. Переводит результаты радиоперехвата полковнику Голодному:
– Звонок в Израиль раввину Лау. Международный центр каббалы. Иврит. Это для нас попроще будет. Вопрос по «Галахе», – поясняет затравленному полковнику Голодному. – «Галаха» – основной закон для религиозных евреев. Теперь контакт с Бостоном. Центр имени рава Соловейчика. Чистый идиш. Запускайте свою старушку.
Из соседней комнаты ввозят на кресле бабушку Могеншвицер. Она надевает наушники и сразу начинает диктовать перевод. Полковник отходит в угол и звонит генералу. Шёпотом:
– Господин генерал. Ну, очень высокий уровень. Президенты, премьеры, шейхи, бля… Не справлюсь. Жду вашего приезда. Вы заняты?! Понимаю.
Пункт наблюдения мафии. Хата № 2. Вечер.Диана продолжает перевод результатов перехвата:
– Через центр Симона Визенталя он запрашивает Москву. Федеральная служба безопасности. Архив. Договаривается на срочную ночную работу, в отделе комиссии по расследованию злодеяний фашистов. Ещё архив Министерства гражданской авиации. Запрашивает документы по авариям и катастрофам.
Пункт наблюдения СБУ. Хата № 1. Вечер.Лейтенант Плоткин:
– Областной архив загса. Архив роддома города Ирпень. Это где родилась девочка Рита.
– Ну, бля! – возмущается полковник Голодный. – Этот миллиардер просто как у себя дома «гуляет по буфету». И всё на мою голову…
Сельская гостиница. Большая комната. Вечер.Освещённые окна. Носятся между приборами спутниковой связи и телефонами сотрудники миллиардера. Тот сидит. Задумчив и суров.
Окраина села. Вечер.Опускается вертолёт. Из него выходит «Крёстный отец» в сопровождении двух телохранителей. Встречает его Юлия Свиридовна:
– Спасибо большое, Микола Трофимович. Вы же по радиоперехвату видите. Другая весовая категория. Это «гэбня» (СБУ) не понимает! Прислала сюда этого полковника. А сам генерал Косолапов отсиживается в Киеве.
– Потому и отсиживается, – улыбается «Крёстный отец», – что понимает. Толя Косолапов никогда не рискует.
Площадь перед сельской гостиницей. Вечер.На площади дежурит милиция. Подъезжает роскошный «Мерседес». «Крёстный отец» выходит из машины, В сопровождении телохранителей и прекрасной Дианы, пересекает площадь.
Диана передаёт визитку телохранителям миллиардера:
– Мистер Денисенко просит аудиенции у мистера Финкельштейна.
Сельская гостиница. Большая комната. Вечер.Входят «Крёстный отец» и Диана. Восемь старых железных кроватей без матрацев. На одной из них сидит Финкельштейн.
Встаёт. Здоровается с «Крёстным отцом».
– Речь идёт о возможности оказания содействия, – говорит «Крёстный отец», а Диана переводит его на английский язык. – Я имею неограниченные возможности на территории страны и в ближнем зарубежье.
– Простите, я не понял. – Финкельштейн крутит в руках визитку гостя. – Какую власть вы представляете, мистер Денисенко? Криминальную или государственную? – Диана переводит это «Крёстному отцу».
– Всю!
– Ну и чем вы мне можете помочь в моей ситуации?
– Да-а. Как-то… – Тут «Крёстный отец» задумывается. – А, действительно! Вы правы! У меня, знаете, тоже ведь с внучкой… С Иркой. Проблема! Каких женихов я ей не сватал! А она связалась с засранцем! Пустозвон!
Композитор, бля!
– И это все сложности? Вы что, не можете сделать из него звезду?
– Та-а. Хоть сейчас! – машет рукой «Крёстный отец». – Моцартом могу сделать. Дело в другом. Григорий Ау-эр-бах! Понимаете? Ну, жид он пархатый…
Диана спотыкается на переводе, делает огромные глаза и шепчет:
– Простите, Микола Трофимович, что так и переводить? Про «пархатого»?
– Ты что! Вырвалось! – спохватывается «Крёстный отец».
– Мистер Денисенко огорчён… – выходит из положения Диана, – что его внучка сменит его гордую фамилию Денисенко на фамилию Ауэрбах.
– Ничего страшного. Ауэрбах заслуженный еврейский род.
К ним подходит Саймон Стерн. Извиняется. Отводит Финкельштейна в сторону. Докладывает на идиш:
– Первое. Справка из центра рава Соловейчика.
«Правнучка деятеля любавичского крыла религиозного еврейства Украины – известного цадика Шполяр Зейде Перл Махлевич и три её малолетних дочери расстреляны фашистами в сентябре 1941 года». Второе. Справка из архива ФСБ России «Информация о том, что Парася Панченко приходится дочерью Перл Махлевич и спасена семьей Василия Панченко при расстреле евреев не подтверждается».
Доклад Стерна улавливается микрофоном, который размещён на одинокой лампочке в центре комнаты.
Пункт наблюдения мафии. Хата № 2. Ночь.Старик Рабинович переводит его Юлии Свиридовне, а та быстро передаёт содержание в…
Сельская гостиница. Большая комната. Ночь.…наушник за ушком Дианы. Та сообщает шепотом всё «Крёстному отцу».
Тем временем Финкельштейн возвращается к визитерам и сворачивает аудиенцию. Жмёт руку «Крёстному отцу», он вручает свою визитку:
– Спасибо за протянутую руку помощи. Не забуду. Но я привык сам решать свои проблемы. Был рад познакомиться.
Гости выходят.
Финкельштейн Саймону на идиш:
– Значит, вероятность того, что бабушка этой девочки еврейка…
– Пятьдесят на пятьдесят.
Финкельштейн молчит. Смотрит на команду своих сотрудников и радистов.
У них поздний ланч. Кушает в своём инвалидном кресле рав Залцман. Ему помогает водитель.
В самом углу примостился Гороховский. Гутман ставит перед ним тарелку. Гороховский подносит ложку ко рту и ловит на себе взгляд миллиардера. Замирает.
Финкельштейн поворачивается и выходит во двор.
Пункт наблюдения СБУ. Хата № 1. Ночь.Броня Марковна переводит диалог Финкельштейна и Саймона про вероятность для полковника и лейтенанта.
– Во, бля! Расист! Проценты считает! Внук, значит, ему похер?! – возмущается полковник Голодный.
Двор сельской гостиницы. Ночь.Финкельштейн задумчиво ходит по двору. Резко останавливается и командует Саймону Стерну:
– Этого «швицера» Гороховского ко мне!
Пункт наблюдения СБУ. Хата № 1. Ночь.Полковник разворачивается к мониторам, на которых двор гостиницы. Говорит с тревогой:
– Всё! Это ж они сейчас своего трепача кончать будут. Я ж говорил – евреи! У них же, бля, шаг вправо, шаг влево. Не заржавеет!
– Как?! Сейчас?! Надо вмешиваться, товарищ полковник! – волнуется лейтенант.
– Стоять, лейтенант! Какая у нас задача? Собирать информацию и ждать приказа. В рапорте укажем: «Неожиданно споткнулся». Сам слышал? «Пятьдесят процентов!» Подставил он Хозяина? Подставил. «Галаха»! Как ты сказал, «основной закон для религиозных евреев». Да ещё к этому его, крутого миллиардера, дед Грицько так урыл! При людях! А он, видно, не привыкший, чтобы его «опускали». Хоть на ком-то, а отыграться этому денежному мешку надо.
Двор сельской гостиницы. Ночь.Во дворе прохаживается Финкельштейн. Саймон Стерн подводит к нему упирающегося Гороховского.
Финкельштейн не оборачивается.
– Я здесь, – робко пищит Гороховский.
Пауза затягивается. Над дрожащим Гороховским угрожающе нависает телохранитель миллиардера. У калитки, поглядывая по сторонам, ещё один охранник.
Пункт наблюдения мафии. Хата № 2. Ночь.В экран монитора слежения напряжённо вглядываются «Крёстный отец», Юлия Свиридовна, Диана и старик Рабинович. За спиной у них два «братка».[104]
– Учись, Сеник! – шепчет первый «браток» второму.
– А чего? Ну, обычное «мочилово»[105] будет.
– Тут важно, Сеник, не что будет, а кто будет. Выпускники Гарварда.
Двор сельской гостиницы. Ночь.Длинные тени от фонаря. Глухой двор за гостиницей. Тишина.
– Послушайте, босс! – не выдерживает Саймон Стерн. – Ну, учитывая репутацию КГБ как источника информации, можно всё-таки говорить о пятидесяти пяти процентах вероятности, что бабушка Парася Панченко и соответственно её дочь, мать Маргариты, еврейки. Следовательно, Маргарита… Даже шестьдесят процентов!
Дом милиционера. Ночь.Милиционер Нечипоренко на своём наблюдательном пункте у окна. Рядом с ним мэр Борсюк и механизатор Петро Онищенко. По очереди они смотрят в бинокль ночного видения.
– Жалко! Этот реб Гороховский мужик хороший… Был, – вздыхает механизатор Онищенко.
– Это же как всё хорошо начиналось! – волнуется мэр Борсюк. – В шляпах… Евреи… Аномалия… Ну ты ж, Сашко, милиция! Где ж порядок?!
– А всё будет в порядке, – говорит милиционер. – Сами говорите – «аномалия». Какой там радиус поражения? Двадцать километров. А я думаю, больше.
