Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
…Утром раза три Петр вздрагивал от легкого хлопка по животу и груди: фонтан дыма и оранжевой от пламени пыли пыхал из шурфа. После весь день грунт вынимали с помощью навесного блока и брезентовой люльки; иногда в ней на пересмену поднимались и сами землекопы – до половины, забавляясь. Геолог иногда сам копал, но больше ходил вокруг, фотографировал. Видно было, что ждет отлучившегося на кордоны Хашема.
Хашем вернулся с птицей, стал ставить ее на приманку. Вбил колышек, что-то сделал с дрофой, пустил ее пастись на толстой леске. Птица ожила и давай куролесить, запуталась в привязи, Хашем ее освободил. Скоро она привыкла, нашла границу свободы, порываясь и вспархивая по кругу. Успокоилась.
Петр очнулся чуть свет. Предметы не откладывали теней. В такой час больней, чем во мраке, хотелось залпа солнца. Но рассвет всё никак не подымался. И тут Петр увидел двух мальчиков, взошедших из-за косогора и теперь спускавшихся к палаткам. Сыновья Мардана, егеря с кордона Север, сейчас спешили зачем-то к лагерю. Дети уже были здесь с отцом, хотели помогать, но Хашем запретил им. Мардан остался на шурфе, мальчиков Хашем отправил на машине. Дети что-то кричали, размахивали руками. Отец их выбрался из палатки, побежал за ними. Оттуда же выполз Ильхан, сел в машину, выжал сцепление, машина покатилась, завелась, нагнала, погрузились, поехали, пропали… Привязанная на подсаде красотка поднялась из укрытия, побежала за машиной, затем кругами, подскочила несколько раз, пробуя лететь, угомонилась.
Петр знал, что степь еще надо научиться видеть.
Еды хватало, скорей потому, что есть на жаре не хотелось. Мешочек с соленым сыром, корками чурека, сахар, канистра воды и вино. Он разбавлял вино водою – тем и жив был.
Петр перевернулся, взял приклад со снайперским прицелом, снял звонкий, как пробка, колпачок и с удовольствием приложился к прибору. В правом верхнем углу задрожала, мигнув, зеленая цифирь: 5768 футов. Он задумался. Но вновь не справившись с ответом, отнял окуляр. Показания прибора день ото дня отчего-то сдвигались – в большую сторону, набирая наутро десятки шагов. Либо прибор был неверен, либо Ширван был живой.
По ночам лунный свет, будто вино забвения, лился в глаза, гнал прочь сон: в степи пробуждались прозрачные великаны. Их отвлеченный взгляд высоким рассеянным светом, будто опадающая кисея, плыл через пространство. У Петра леденели уши, лопатки, и он с усилием старался заснуть, нарочно впасть поглубже в дрему, как бы замаскироваться, чтобы воображаемое было больше похоже на сон и жуть понемногу отступила в терпеливое бессознание. Однако в одну из ночей Ширван ясно ожил. Он всё еще не видел, но почуял – медленным холодом, сокращавшим хребет, сковывавшим плечи, скальп: что-то пристально наблюдало за ним, сгустившись из той лазурной пустоши, давившей в полдень на оголенный мозг. Следующей ночью, ежась в дреме под этим размывающим взглядом, он увидел очертания, составленные из длинных теней, пролитых чистым и потому мертвенным – очищенным от мути жизни лунным светом.
В четвертую ночь он различил цельность: холмы текли под луной складками, словно штора, обдутая сквозняком, скрывающая человеческую фигуру. Человек сидел на корточках и смотрел прямо перед собой. От страха Петр немедленно заснул.
…И снова солнце подымается в зенит. Шурика нет вторые сутки. Заболел, что ли? Кровь от жара уже загустела. Где Шурик? Голова ему чудится распухшей во всю степь. Петр отходит вдаль – побродить, стравить томление. Берет голову в руки и тянет – пробует на отрыв. Степь полушарием качается в ней, громыхает светило. Сил мало, кажется, что не хватает на то, чтобы от колючки отцепить штанину. Ложится вздохом на землю, замирает – слушает телом, как сохлые соки почвы чуют токи крови: будто просят юшку – выйти, напитать, напоить. Петр пугается, но остается лежать, решив, что страх его – от жадности, а не слышать землю – ошибка, потому что земля дольше его живет и за это время стала ближе к Богу; а если Его нет, то больше всех Бога искала – отсюда и уважение.
На горизонте появляются две черточки. Долго виднеются, шевелятся, становятся четче, плывут в мареве, удлиняются – и соединяются в одного человека. Петр узнает Геолога. И он тоже оглодан зноем.
Геолог опускается на колени перед лежащим в обмороке человеком.
Петр поднимает голову. Геолог поит казака из солдатской фляги очень крепким, страшно сладким чаем. Петр, почуяв жажду, с силой всасывает влагу.
Вечером вернулся Мардан, сказал, что утром отвез жену в больницу и что в обед уже родила, легкие роды, девочка. Через три дня поедет забирать. Так что у нас на шурфе был праздник. Мардан привез сыра, пахлавы и шакар-чурека – успели испечь соседки, и извинился, что мяса не смог добыть. Хашем поздравил его и поругал за то, что извиняется.
Шурик тоже сидел у костра. Он сегодня был виноватый. Два дня держал Петра без воды, без опохмела. Чем-то был занят, сказал – жена замотала: ездил в Ленкорань за саженцами, мукой, текстиль ей привез. Петр, благодарный за приют, накормленный, напоенный, пришел в чувство и был бодр.
Шурик, как правило, верховодивший во всех компаниях, сейчас помалкивал. Хашем вежливо расспрашивал Петра о его жизни, о рыболовецком деле на Каспии, о казачестве. Оказалось, Петр умел рассказывать историю казаков богаче Шурика. Много времени провел в библиотеке в Пришибе, где присматривал за церковью, пустовавшей уже лет двадцать, но стоявшей в целости и сохранности.
«Простоит ли мечеть на православной земле так же долго нетронутой?» – подумал я, слушая его рассказ о том, как они с Шуриком подновляли иконостас, мыли окна, чинили полы.
Поговорили еще о том о сем. Вдруг Петр подхватился, снял фуражку и спрашивает:
– А можно, люди добрые, я вам историю одну расскажу? Раз вам за казаков интересно, то, может, нескучно будет, – Петр осмелел.
– Пожалуйста, слушаем вас, – сказал Хашем, и я замер от смущения, что казак оконфузится.
Петр, от которого раньше невозможно было и двух слов связных услышать, хлебнул еще чаю и откашлялся.
– Извините за сумбур, как говорится, – прохрипел он и выпрямился.
В это самое мгновение преображение стало очевидным, и я будто прозрел. Я увидел в этом высохшем, изможденном мужике с серыми выцветшими глазами и задубевшей от солнца кожей, клочками обросшем щетиной, которая никогда не станет бородой, в нелепой этой заношенной униформе, – ясного человека, исполненного достоинства и ума, а не смиренного соглашателя, не робеющего самого себя пропойцу. Раньше я всё никак не мог понять, как он в море выходил, теперь же решимость, написанная на его лице, всё мне разъяснила. Рассказ Петра был красочен, напоминал народное творчество и вызывал в памяти истории, услышанные когда-то от Столярова.
– Ниже по Волге, над самым взморьем, среди великой степи стояла когда-то речная страна, – протяжно начал Петр. – Разум, воля и сытость гуляли по ней хозяевами, как по райскому саду. Половодье богато шло весною в поля, клало по щиколотку ил на землю, что твою сметану на ломоть. В ильменях, в путанке проток и ериков кипела кишмя, как в садке, красная рыба – жирная, будто бычок, питаемый одним суслом…
Тут Петр полез во внутренний карман кителя, достал обрезанную до четвертинки школьную тетрадь, подул в нее, как в бабочку, чтобы раскрыла крылья, зачитал:
– Правил той страной царь Иосиф. Однажды он написал своему другу Хасдаю ибн Шарфуту, вельможе на дворе халифа Абдурахмана Кордовского, – Петр глянул вокруг, призывая всеобщее внимание. – «Дворец мой находится в речной стране, на острове; Восток наш омывается широкой рекой; Запад – узкой, через нее наведен мост; дорога с него ведет к ожерелью озер, оплетенных серебрёнными протоками. Край мой прекрасен, как Святая Земля, заповеданная нашим отцам Всевышним. Я часто вижу ее во сне: в этих снах я вижу и тебя, мой друг», – Петр пошевелил губами, будто попробовал мечту на вкус.
Он то мечтательно, увлекаясь, то спохватываясь и отодвигаясь в отрешенность, продолжал свою историю, а я всё никак не мог поверить, что казак обрел дар речи, и подозревал: многое излагает наизусть.
– Страна была желанной и неприступной, как иная дева. Или – тайна, что наследует смерти. Иудеи, бежавшие из Персии, священно правили ею, призвав Бога Израиля, Бога отцов их, на охрану и во благо своего нового прибежища. Царь и народ вняли призыву. В половодье протоки меняли русла. Моряна внезапно гнала в камышовые дебри волну со взморья – на погибель. Страна плыла, менялась вместе с дельтой, как рука, пытающаяся удержать горсть песка, то есть время. Для чужаков страна была неприступна, будто призрак. Через несколько лет вернувшиеся для осады войска русичей не узнали изменившуюся местность, перепугались. Ерик, где в прошлом году был отбит княжеской ладьей абордаж, зарос рогозом. Там, где волоком перекатывали ладьи, теперь полноводная протока, и в излучине тихо ходит черным глазом за стремниной круговерть омута. Водяной водил за нос ладьи по протокам, кружа, рассеивая, окружая мелями, увлекая в быстрины. Русалки хватались за весла, оплетая их своими косами. Пловцов, выпутывавших весла из стеблей лотоса, из плетей водяного ореха, хватали за белые пятки «водяные» – вспугнутые сомы, оглушительно бившие хвостом на плесе.
