Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
Петр, не веря тому, что слышал, привстал и потихоньку оправился – запахнул, обил ладонями китель, растянул на коленях галифе и внатяг опутал штрипками лямки сандалий.
Вдруг над нашими головами вскрикнула птица. Мы посмотрели вверх. Видимо, засекши хубару, хищник снизился и теперь закладывал виражи зигзагами, пытаясь снова поймать восходящий поток, подняться.
Хашем вынул из рюкзака бинокль, что-то рассмотрел вверху, черкнул в блокноте и продолжил как ни в чем не бывало:
– Взгляните на хорошую, ясную карту, и вам станет очевидно. Дельта Нила совпадет с дельтой Волги, а Святая земля с Ширваном, если юг и восток отразить в север и запад зеркальным поворотом. Возьмите линейку и циркуль – ими удобно строить перпендикуляры. Проверьте. Так вот, симметрия и противоположность состоят в следующем. В нильской дельте властвовало рабство. А исход в обетованную землю был направлен к норд-осту – в свободу. В то время как в волжской дельте царили воля и сытость. Исход же – в долину Северского Донца – был на деле рассеянием – в рабство, в борение: как Моисей казнями убеждал фараона, так ваши казаки – разорительными изменами и набегами убеждали империю отпустить их в вольницу. Или – вот вы говорите, моряна… Ветер с моря, что нагоняет воду со взморья в плавни, затопляет замешкавшегося врага и делает проходимыми банки, россыпи, косы. Моряна скорее есть бедствие для пришлеца, чем благо для коренного жителя. А ведь именно та же моряна имеется и в лиманах Красного моря. Она-то и была явлением чуда – рассечения вод – при Исходе. Вот вам еще одна симметрия. Таким образом, мы имеем случай и смыслового, и географического отражения. Центр преображения, в котором сходятся меридиан и параллель зеркала Мебиуса, восставляется на точку в центре Малой Азии, близ Каппадокии. Я мечтаю там побывать…
Петр, потрясенный, всё это время кивал и шевелил губами, будто каждое слово Хашема произносилось им самим.
– В этом слиянии симметрии и противоположности мало удивительного. Как и в том, что подобным же перевертышем – жребием – в Судный день решается выбор высокой жертвы и исход к Азазелу козла отпущения, уносящего грехи: либо пан, либо пропал – Бог и здесь, и там. Случай – доля Бога, Его ясная явленность в мире. Орел на деле – тоже решка, единоутробный ее брат, а не сводный – как видится поверхностному взгляду.
Сокол в небе, за которым я следил и который несколько раз обводил крылом солнечный зрачок, два раза прокричал протяжно «кья-кья-кьяа-а» и – рванулся, заполыхал и, на форсаже со свистом впившись взмахами в воздух, вдруг сложился и ударил в степь. Подбитая красотка взмыла в пылевом залпе из-под удара и с фырканьем рухнула поодаль, копошась, увязая в тяжелой ране, охватившей ее изнутри. Не удержавшийся в воздухе сокол раскрыл крылья и волнами взмахов понизу настиг битую птицу. Встал на ней, потоптался, дожимая ей шею когтями.
Хашем проворно метнулся к соколу, тот попробовал взлететь, но когти, запутавшиеся в петлях кольчужки, надетой на хубару, превратили его добычу в кандалы. Сокол туго хлопал крыльями, Хашем проворно и бережно, чтобы не повредить оперенье балобана и самому не пораниться, опростал хищника, запеленал, надел ему колпачок, отнес в машину.
Хубару к костру принес улыбающийся Мардан. Он прикусил птицу, хищное выражение мелькнуло в его лице; в одно мгновение он отжал кровь, выпотрошил, в отвале из шурфа подобрал две горсти глины, обмазал и положил в костер.
Мясо хубары оказалось жестковатым, но очень вкусным. Скоро все легли спать.
Утром Хашем помчался на Крест. Шурик и Петр остались помогать закончить шурф. И каково же было мое потрясение, когда в обеденный перерыв я сам спустился в колодец и услышал запах нефти, а фонариком обнаружил, что стою в ее лужице, – черное масло, зернистый, блестящий пласт сочился по донной кромке. Далекое небо вверху смеркалось колодезной темнотою.
Шурф мы засыпали, уничтожили все следы пребывания, а вечером я отправился в город, чтобы с утра пойти на почту – отослать пробу в лабораторию.
Глава 29
Работа
1
В разгар Рамадана я стал ходить по мечетям. Я обучался быть невидимкой, наблюдал, осматривался, старался ретироваться до молитвы; лишь однажды ко мне подошел старик, спросил:
– Почему не молишься?
Я оглянулся и увидел среди колонн ряды единосклоненных спин.
В Рамадан я ходил как во сне, слонялся по базару, полупустому утром и начинающему пополняться к вечеру. Разгорались каменные крылья жаровен, объявших вертела карских шашлыков, дымились тандыры, женщины, ныряя в ручьи дыма, пропадая в нем, укладывали по стенкам тесто, прихлопывали, выпрямлялись и тут же делали лаванги – начиняли куриные тушки смесью орехов, репчатого лука и зелени, их тоже помещали в тандыр, на подостывшие под шапкой золы угли.
Я смотрю на тщедушного ребенка с огромными глазами, удивленно глядящего на меня снизу вверх среди этих блюд, в которые он аккуратно укладывал куски обугленной баранины, скрипучие четвертинки граната, полные драгоценных зерен, прикрытых сотами желтых пленчатых век, – и не понимаю, чем бы этот благочестивый мальчик обладал взамен веры? Чем было бы можно его утешить, помимо величественности царящего времени, небесного великолепия архитектуры?
Обсахаренные края тонких стаканов (в миску в палец толщиной насыпается сахар, макнуть перевернутый стакан в теплую воду, поставить в песок), полных густого лимонного шербета, ждут молящихся. Я видел мало, но оно было огромно. Маленький мальчик, гуляющий среди верующих, склоненных мужчин, единственная маленькая фигурка, бритоголовая, смуглая, с отвисшей нижней мокрой губой, недоуменно глядящая куда-то вперед – туда, куда направлены помыслы и поклоны молящихся. Крохотная девочка, жалобно стоящая на коленях среди пустого зала, полного зеленых ковриков, вся в белом, с толстым бирюзовым браслетом на запястье; голова склонена, взгляд сокрыт…
2
Когда торговля птицами денег не приносила, голод грозил дотянуться до егерских семей, добравшись уже до самого Апшеронского полка. Выход был – питаться кашкалдаками, чье темное, напоминающее черное пеликанье, мясо густо воняло рыбой, их еще надо было уметь готовить. Все ели кашкалдаков и сравнивали одно приготовление с другим. Сона-ханум славилась тем, что набивала лысух портулаком, чабрецом и мятой – травы эти отбирали у птичьего мяса рыбный вкус. Прикинув, что срочная продажа лебедей или павлинов сейчас не спасет и что до соколиного базара в Кветте осенью они не дотянут, а барыгам облетанных шахинов по пятьдесят долларов за штуку он не отдаст никогда, Хашем созывал сход, все егеря совещались и пускали Аббаса на разведку к прорабам на стройки в Баку. После чего одной большой артелью шли на какие-нибудь тяжелые работы. На строительство дороги, на вынос земли, которую вынула из канала землечерпалка, а теперь прораб пытался сэкономить на аренде тяжелой техники и за треть или даже четверть стоимости аренды самосвала и бульдозера нанимал рабочих, таких, как мы, чтобы грузили в зембиля – двухпудовые ивовые корзины, на ремне подымали к плечу и несли, высыпали, возвращались и несли – до самого заката, иногда падая от изнеможенья: тут же следует посмотреть в глаза, что со зрачками, в сознании или нет, нашатырь, надо пить много воды, на воде прораб не экономил, пригонял облупленные цистерны из-под кваса.
Чего я только не навидался за эти шабашки. На Апшероне всегда роскошь соседствовала с ничтожностью рабочей жизни, сам в детстве видел, но не понимал. Ребенком я любил кататься на машине скорой помощи – поездка в любом автотранспорте для нас, мальчишек, была праздником, я до сих пор помню запах салона «Волги», помню мелкие вентиляционные дырочки, в шашечном порядке покрывавшие обивку салона. Запах «Волги» не спутаю с запахом «копейки», помню всю палитру выхлопов – от зудящего ЗИЛа до тарахтящей «инвалидки», помню бензомасляный аромат мотора, доносившийся от раскаленных цилиндров мотоцикла (присесть на корточки, обжечь любопытные пальцы о ребра радиатора). Мы не могли пройти мимо ни одного самодвижущегося механизма и не упускали случая прокатиться, включая пыточный «алабаш» (хоть раз да сблюешь, без газетного фунтика я в нем не ездил), перевозочное средство нефтяников. Роскошью была дальняя поездка с бабушкой Серафимой на прививки – непременный атрибут летнего пребывания в нобелевском поселке Насосный. Детей в отдаленных районах прививали выездные бригады. Водители меня знали – загружали в кабину, поближе к горячему, передающему в руку волнительную дрожь рычагу передач, и мы на рафике неотложки колесили по северной части Апшерона, поднимались и в предгорья, за Бешбармак, в так называемый «район», где сразу становилось дико, неуютно, лица отчужденные, непроницаемые для русской речи, обычно переводила медсестра или бабушка брала с собой водителя. Я же понимал в речи горцев только одно – уважительное: «Доктор, доктор».
