Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
«Высокородный и высокопочтенный бригадир и кавалер Антон Андреевич Головатый, имея командование Каспийским флотом и войсками, на полуострове Камышевани состоящими, января в двадцать восьмой день окончил живот свой, а двадцать девятого с отличною церемонию от морских и сухопутных сил погребен на острове Сара́», – говорилось в рапорте секунд-майора Ивана Чернышова от 25 февраля 1797 года. Листок из картонной папки с надписью «Дело №» с сообщением секунд-майора, оставленный Шурику казаками в качестве охранной грамоты и лежащий рядом с полотенчиком, на котором помещалась закуска, подносился вплотную к глазам и прочитывался всякий раз перед тем, как в очередной раз поднимались в небеса стаканчики с домашним винцом. Так что попойка выглядела вполне панихидой или ученым собранием. На казачьи могилы Шурик с Мысником ходили раз в неделю, по пятницам. Встанут, помнут в руках кепки, постоят посреди пустоши, снимут с креста наползших по росе улиток (хрустит высохшая слизь), вырвут вокруг подросший сладкий корень или колючку. Идут обратно к Шурику и под ворчание жены его любезной, с удовольствием рифмующей «пятницу» с «пьяницей», раскладывают на Головатом камне свою нехитрую, но поэтическую снедь.
3
Иногда в степи со мной происходили странные события. В них я как раз подозревал Шурика и Петра.
Я не мог долго беспечно идти по Ширвану, в какой-то момент хотелось остановиться, достать бинокль. Оглядеться. Пустить по зрачку плавкую линию горизонта, столкнуться нос к носу с сусликом, или жующим джейраном, или соколом, рвущим перья стрепету, подолгу замирающим набок неподвижным антрацитовым глазом… Но я никогда не доставал бинокль внезапно – не подносил его сразу к глазам, не хватало духу. Я останавливался и какое-то время держал его в руках, раздвигал, сдвигал окуляры, посматривал на стекла, выжидал, когда тот, кто наблюдает за мной, скроется… Несколько раз случалось, что в степи на большом расстоянии я успевал рассмотреть неизвестные объекты, людей. Иной раз чья-то заполошная фигура мелькнет, поднимет облачко пыли. Сначала я подозревал Хашема – что это он установил за мной слежку: егеря послал или сам… Но, крепко подумав, понял, что ошибся. Теперь, когда я отметил, что у Петра отличный цейсовский морской бинокль, а у Шурика – мощный оптический прицел, примотанный изолентой к доске в форме приклада, – всё стало более или менее ясно: наши друзья чего-то затевают, поскольку стали играть в подглядки.
Решил и я за ними подсмотреть…
В том месте степь была похожа на сложенные горстью ладони. Десять увалов расходились сложенным веером к горизонту: цвет – солома, с неуловимым, мерцающим, будто слюда на сколе, серебряным отсветом. Увалы эти мне были интересны потому, что напоминали бугры Бэра – своеобразную форму рельефа, характерную для северо-западных прикаспийских областей. Бугры эти впервые были описаны и изучены в 1856 году академиком Карлом Максимовичем Бэром. Представляют они собой параллельно вытянутые волны, заполняющие низменность между устьями Кумы и Эмбы. Высота их колеблется от десяти до сорока метров, длина может достигать двадцати пяти километров, ширина – двухсот-трехсот метров, расстояния между гребнями – одного-двух километров. Мои бугры были значительно мельче бугров Бэра, зато имели то же широтное ориентирование. Мне не хватало квалификации подступиться к морфологическому анализу, но, насколько я мог судить, увалы эти так же, как и бэровские образования, были сложены песками и окатанной крошкой коричневых глин. Красиво там было необыкновенно – именно из-за такого призрачно-соломенного цвета, мерцанья всей этой сложной и необыкновенной размеренности, зовущей в ней пропа́сть.
До моря оставалось еще километра три-четыре. Кое-где ложбины заполняла полынь: горячий ветер доносил маслянистый терпкий дух. Я закончил очередной срез, внес замеры пробитого слоя, сделал несколько фотографий и, поскольку, пока работал, четыре раза что-то высекало искру в боковом зрении, сделал вид, что начал еще один срез, установил разметку, прокопал на глубину штыка, затем поставил палатку, а сам налегке скрытно метнулся за бугры, широкой петлей захватывая направление, в котором мерцал блеск бинокля. Имелся риск столкнуться нос к носу, но всё обошлось, и я обнаружил себя в полукилометре с тылу от наблюдательного пункта Петра. Так я сел ему (и Шурику) на хвост и неделю не слезал.
4
Лежа в дозоре, Петр срывал щепоткою какую-то траву (потом спросил его – чабрец), поджигал спичкой и припадал ладонью к пеплу, вдыхая дымок в задумчивости…
Сейчас, на восходе, ладони, образуемые увалами, принимали солнце. Пока еще терпимые лучи уже хлынули в сухую балку. Там, за границей Ширвана, к небольшому поселку у плавней Куры шла белая от пыли дорога. Впервые за день по ней сейчас ехал автомобиль. Грузовик пылил у горизонта кометой. Ее хвост был хорошо виден.
В прозрачном горле воздуха звенит жаворонок. С запада, из-за солнца идет человек. Силуэт его похож на обгоревшую спичку. Это Шурик несет Петру винца в двухлитровой «сосасоле» – так зовет кока-колу ироничный Шурик. Скоро распухший, со свежесползшим ногтем, большой палец охватит горлышко пластиковой бутыли. Потрескавшиеся губы бесчувственно нащупают край и осторожно потянут влагу. Шурик с удовольствием смотрит на друга. Петр замер от потрясения. Нос – утес. На голове – казацкая фуражка с треснутой от солнца кокардой, подарок таманских кунаков. Галифе больше похожи на треники, одет он в китель на голое тело, рукав на плече надорван по шву, на седой груди – кипарисовый крестик на бечеве.
Весь день он следил за Геологом – так они с Шуриком зовут товарища Хашема, больше года живущего по кордонам в Ширване. Геолог повадился кататься по степи и вести разведку, цели которой не ясны ни им, ни Хашему. Шурик опекает Петра, Аббас опекает Шурика, Хашем опекает Аббаса и Геолога, потому что первому он начальник, а второму друг, как Петру – Шурик. Так и получается – былинка за былинку цепляется, а вместе сено Божье. А следят они посменно за тем, что происходит в степи, потому что скучно и иногда рады чем-нибудь кому-нибудь удружить.
Шурик делает вид, что идти в егеря к Хашему не желает. Да и Хашем строг, лучше его не беспокоить понапрасну. Зато пришла теперь Шурику в голову мысль принять магометанство. Как ребенок малый со спичками балуется. Зажжет, посмотрит, как спичка горит, но ничего не поджигает. Опять зажжет. К Хашему затем и ходит, чтобы обсудить момент веры.
Степь заменяет Петру море. Сейчас он в море не ходок – не с кем, а одному – утопнуть можно, да и опять скучно. А в степи – то же приволье, затерянность, хорошо дышать – куда хочешь иди. Так же почти в море, но шире, конечно, потому что баркас – транспорт более основательный, чем ноги. Хочешь на Гурьев плыви, хочешь – в Иран, хочешь – на Кара-Бугаз.
В степи всё хорошо и интересно. Петр считает, что, наблюдая степь, он приносит пользу. Вдруг кому пригодится. Везде разведчики нужны. Даже Богу… То егерям подскажет, что местные стали потихоньку выпасом баловать. То браконьеров засечет, да не браконьеров – а так, баловников, собаками джейранов потравить, ни одну антилопу еще не догнали. Да вот еще напасть в последнее время возникла – охотники с соколами. Когда первый раз увидел – струхнул: не то мужики, не то бабы, в белых длинных одеждах с птицами по степи ходят. Заедут неглубоко в Ширван – и давай рыскать за красоткой. Как убьют, так бегут к соколу – к тому месту, куда тот, полыхая путцами, рухнул. У Хашема теперь проблема с ними: повадились арабы эти бить красотку, зачем-то нужна им она до зарезу.
Но также Петр и за егерями присматривает. Всё по-честному. Они их с Шуриком наблюдают, потому что интересно. Дома делать всё равно нечего. Соседи все новые – кто с гор, кто из Ирана, никто с ним знаться не хочет. Работы никакой нет, пенсии только на хлеб хватает. Шурик, у которого американские запасы исхудали, но хозяйство обширно, то подкармливает, то поит.
В степи работы хватает. Теперь еще вот за Геологом надо присматривать – шут его знает, чего ему неймется, вдруг его куда-нибудь угораздит. Или потеряется. А мы тут как тут. И персиянин спасибо скажет.
…Утром раза три Петр вздрагивал от легкого хлопка по животу и груди: фонтан дыма и оранжевой от пламени пыли пыхал из шурфа. После весь день грунт вынимали с помощью навесного блока и брезентовой люльки; иногда в ней на пересмену поднимались и сами землекопы – до половины, забавляясь. Геолог иногда сам копал, но больше ходил вокруг, фотографировал. Видно было, что ждет отлучившегося на кордоны Хашема.
Хашем вернулся с птицей, стал ставить ее на приманку. Вбил колышек, что-то сделал с дрофой, пустил ее пастись на толстой леске. Птица ожила и давай куролесить, запуталась в привязи, Хашем ее освободил. Скоро она привыкла, нашла границу свободы, порываясь и вспархивая по кругу. Успокоилась.
