Геннадий Степанов - Оглянись, незнакомый прохожий…
– Петь. Всем петь. Кто петь не умеет, того за борт. За борт. Кто петь не умеет, того за борт.
В пылу ссоры все певуны решили выкинуть из поезда не умевшего петь. Тот яростно сопротивлялся и на шум из соседнего вагона пришел проводник-мужчина. Он сделал попытку успокоить разбушевавшуюся компанию, чем перекинул гнев на себя. Теперь его решили выбросить с поезда и даже тот, кого минуту назад самого пытались сбросить. Проводник оказался крепким малым и чтоб как-то с ним справиться, его треснули бутылкой по голове. Затем, разбив окно, выбросили бессознательное тело из вагона со словами: Иди поучись петь…
Потом, как ни в чем не бывало, стали допивать, что там у них осталось.
Вот когда я пожалел о своих словах. Очень пожалел.
Кто-то рванул СТОП-кран.
Наконец приехала скорая и пострадавшего погрузили в машину. Он, к счастью, оказался живой, но в очень тяжелом состоянии.
Спустя полчаса дебоширов погрузили в милицейский уазик и увезли. Оставшиеся целинники, разгоряченные спиртным, вызвались все как один выручать своих товарищей и сошли с поезда.
Поезд пошел дальше, но в проходе и тамбуре еще стояли люди и обсуждали случившееся. Я вернулся в свое купе и теперь уже ехал один. Пришла Вера. Прибралась в купе и присела на минутку, пустив слезу.
– Вот гады! Такого мужчину покалечили. А ведь у него жена и две маленькие дочки из рейса ждут.
Я молчал. Чувство вины не отпускало меня. Ведь это я в их головы вложил мысль о том, что надо кого-то за борт выбрасывать. Эх, знать бы, что оно так обернется!
– Тебе чаю принести? – спросила Вера, еще всхлипывая.
– Попозже, Вер. Я посплю.
– А-а… Ну, отдыхай. Пошла я.
Я уснул. Сколько проспал, не знаю. Проснулся от странного скрежета и позвякивания. Я открыл глаза и вот что увидел. В купе уже были новые попутчики. Напротив меня сидела опрятная бабулька. Она дремала, держа в руках вязание. Очки сползли на кончик носа. Глаза были закрыты и она смешно посвистывала во сне носом, слегка шевеля губами. Рядом с ней сидел тучный дед и читал газету. Он своим видом меня окончательно рассмешил. На нем были одеты пижамные штаны, майка и на голове кроличья шапка с ценником на ниточке. На носу у него тоже присутствовали очки и глаза его были прикрыты. Было невозможно понять, спит он или читает. Подо мной сидел очень толстый пацан лет десяти и ел. Ел все подряд. Ел без остановки и с каким-то зверским аппетитом.
Надо сказать, что от прежних пассажиров осталось на столе много чего и пацан скрябал вилкой в консервной банке. Тут он уронил вилку и полез ее доставать. Дед открыл один глаз, посмотрел на внука и, плюнув на пальцы, перевернул газету. Тут внучек извлек из под стола бутылку пива и половину бутылки красного вина, оставшегося от целинников. Мальчик присосался к горлышку с вином.
– Положь на место! – тихонько скомандовал я. Дед встрепенулся и, косясь на спящую бабку, выхватил у внучка бутылку. Он быстро вылил ее в себя и потянулся за пивом. Но внучек уже опорожнил пол бутылки и деду досталась только половинка. Смотреть на это нахальство мне не хотелось и я вышел в тамбур.
Через минуту вышла Вера из купе проводников и позвала к себе пить чай.
Я зашел и увидел там еще одну проводницу. У них на столе лежал бисквитный торт, порезанный на кусочки, и стояло три стакана чая, в подстаканниках.
Мы пили чай и болтали о том и о сем. Потом женщины начали жаловаться на судьбу, потом жалели проводника Юру, выброшенного с поезда, жалели свою уже прошедшую молодость и еще много чего жалели. Мне стало скучно и я пошел к себе в купе.
Зайдя, я увидел, что дед с бабкой уже спали, а внучек в это время обшаривал карманы дедушкиного пиджака. Увидев меня, он не на шутку испугался и замер с открытым ртом.
– Прикрой помойку, юный поганец! Плохо жизнь начинаешь.
Пацан закрыл рот и, сопя, улегся на свое место лицом к стене.
Утро было серым и дождливым. Поезд поливало как из душа. От прежней жары не осталось и следа. Москва встретила нас серым цветом как в старом не цветном фильме. Попрощавшись с Верой, я пошагал на метро…
Глава 27
… Приехав на Курский вокзал, я купил билет на электричку и вышел на улицу. Дождик уже почти перестал, хотя еще и брызгал мелко, несмотря на выглянувшее солнышко. Где-то громко играла музыка. Пройдя немного, я завернул за угол. Тут стояли киоски всех мастей, табачные, газетные и прочие. В конце ряда стояла бочка желтого цвета с надписью КВАС. К ней выстроилась огромная молчаливая очередь. В руках у людей были банки, бидончики и прочая посуда под квас. Глядя на них, я подумал: вот ведь русские люди, на дворе поздняя осень и уже довольно холодно, а они за квасом стоят, да еще мороженое зимой уплетают с удовольствием.
В конце очереди стоял необычайно худенький мужичек в выцветшем сиреневом трико с оттянутыми коленками. На голове у него была одета детская панамка. В одной руке мужик держал авоську с банкой, а в другой транзисторный приемник ВЭФ. Он глядел куда-то наверх, рот его был открыт и к нижней губе прилипла папиросина. Тут подошла бабулька и спросила у мужика.
– Милок, ты последний за квасом?
– Ба-а-буль, па-а-следний то я па-а-следний, но не за квасом, а за пи-и-вом.
– Так тут же квас продают. Вон и на бочке написано «квас»!
– Та-а-к эт че? Я выхо-о-дит два-а-дцать ми-и-нут за ква-а-сом стоял, что ли?
Очередь оживилась и захохотала. Появилась тема для обсуждения, юмора и прочей болтовни. Да еще радио у мужика громко обьявило погоду – без осадков – и все вообще развеселились. Мне до электрички было час свободного времени и я пошел дальше. Дойдя до конца ряда киосков, я заглянул за них. Там три цыганки охмуряли девицу, по внешнему виду провинциалку.
– Яхонтовая моя, положи еще монетку на ладошку и будет тебе счастье…
Я, сделав серьезное лицо, крикнул.
– Сержант, заходи с той стороны, а мы с лейтенантом отсюда. Давай-давай, тут они к девушке пристают.
Цыганок как ветром сдуло. Девица с лицом мумии шарила у себя в сумочке и вдруг заревела в голос.
– Последнюю десятку украли, заразы таки-и-е-е. На что я теперь билет покупать бу-у-ду-у…
– Откуда ты, царевна Несмеяна?
– Из Иванова-а-а.
– А-а. Город невест.
– Ва-а-ам смешно-о-о.
Я дал ей десять рублей и посоветовал держаться подальше от этой публики.
Кое как убив время, я в конце концов сел на электричку. В вагонах было почти пусто. Народу было мало. На улице опять пошел осенний дождь, затяжной и нудный. Электричка тронулась и за окном поплыли унылые осенние пейзажи, меняясь один за другим.
Я закрыл глаза и задумался. Думал я про тех людей, которых я попросту раньше не знал и которые стали мне бесконечно дороги. Где вы сейчас, милые моему сердцу люди? Где Володя Ткач, где добрый старик Мрыль, где Зося, Иван, Лиля, рассеянный Степаныч и все, все, все? Все теперь в далеком прошлом. Мне стало нестерпимо тоскливо от этих мыслей и дождь, стуча в окно, горько оплакивал мою тяжелую утрату.
… В небесах отсверкали зарницы,
и в сердцах утихает гроза.
Не забыть нам любимые лица,
не забыть нам родные глаза…
Уже смеркалось. Я подошел к родному дому. В окнах горел свет. Рядом суетился верный пес Тобик, облизывая мне руки. Я посмотрел на окна и у меня подступил ком к горлу. Постояв минуту, я тихонько постучал. Дверь открыла МАМА.
– Ты вернулся, сынок…
История, которую я Вам поведал, произошла со мной осенью 1972 года.
