Лариса Райт - Алая нить
– Согласна только на sombra, за дополнительную плату возможна sombra y sol [57] .
– А что? – загорается идеей редактор. – Как это мне раньше в голову не пришло? Репортажи с арены в исполнении легендарной Долорес Ривера. Что может быть интереснее для любителя корриды?
– Сама коррида.
– Нет, Лола, серьезно. Это же отличная мысль! Просто великолепная! Кто сможет пояснить непросвещенной публике действия матадора лучше тебя?
– Мое место на арене, дон Диего, а не за ней. Комментировать корриду я не смогу.
– Но почему?!
– Даже пробовать не стоит, – вздыхает Лола. Думает о чем-то, улыбается, а через секунду уже заразительно хохочет, практически падая лбом на стол собеседника.
– Что с тобой?
– А вы только представьте, – захлебывается смехом Лола, – неискушенный зритель сидит у экрана и слышит примерно следующее: «Куда годится эта работа с бандерильями? Расстояние, пройденное помощником в de frente [58] , далеко от идеального. Что за несуразные движения мулетой? Это не коррида, а конкурс бального танца».
Девушка резко обрывает смех и качает головой.
– Боюсь, другого от меня не услышат. Первый же репортаж станет последним. Не стоит и пытаться. Кому нужны завистливые вопли бывшего матадора, уверенного в том, что никто из нынешних королей арены не может превзойти его своим искусством.
– А может, попытаешься, Лола?
– Исключено.
– А может…
– Не может!
– Да, что же мне с тобой делать, Долорес?! – в сердцах стучит по столу дон Диего.
Лола внимательно изучает чернильное пятно на столешнице.
– Отпустите меня.
– Куда? – ошарашенно спрашивает старый журналист.
– Домой. В Мадрид.
– И что ты там будешь делать?
– Найду чем заняться.
– Да-да. Знакомая песня. Ты уже два года собиралась это сделать.
– Теперь все будет по-другому.
– Не будет, Лола. Что тебе делать в Мадриде? Папа умер. Возвращаться на арену ты не желаешь, тренировать не хочешь и не умеешь.
– У меня есть друзья.
– Не сильно они тебя держали. Вот что я тебе скажу, девочка: если бы ты хотела остаться в своем Мадриде, не приехала бы сюда. А ко мне ты прибежала, чтобы найти себя. Так ищи, Лола! Ищи, не останавливайся! Тебе нужны перемены, и ты понимаешь это лучше, чем я.
Лола молчит. Она понимает, но…
– Я просто не знаю, что мне делать…
– Забыть о корриде. Раз ты решила уйти, попытайся связать свое будущее с чем-нибудь другим. Влюбись, наконец.
– Любовь как-то не приходит по заказу.
– Это я так. А если серьезно, подумай, что еще, кроме схватки с быками, интересует тебя в этой жизни. Что ты хочешь наблюдать, изучать, снимать? Чем ты готова восхищаться? Что может изменить твою жизнь?
Лоле не надо думать. Ответ давно готов:
– Снег.11
Солнце крадется к лицу Катарины, проникая любопытным сиянием в покои, вырывая женщину из плена видений. Она не торопится разомкнуть веки. Прежде чем окончательно вернуться в тошнотворную реальность, Катарина пытается зацепиться за последние мгновения утреннего сна. Она уже почти закончила, осталось совсем немного: сформировать атравматическим шовным материалом анастомоз, восстанавливающий проходимость желудочно-кишечного тракта, провести дренирование, послойную обработку раны и завершить операцию узловым кожным швом. Резекция нижней трети желудка закончена. Женщина открывает глаза. «Людям снятся кошмары, будто их режут. Мне – сладостная сказка, что режу я».
Катарина вытягивает руки перед собой – никакого напряжения в плечах, пугающая дрожь в пальцах отсутствует, по телу разливается легкая усталость опытного хирурга, великолепно выполнившего свою работу. Врач поворачивается набок и сталкивается взглядом со своим отражением в зеркальной двери шкафа: темные дорожки размазанной косметики покрывают уже довольно заметные мешки под глазами, покрасневший кончик носа шелушится от носовых платков, губы обметаны. Это во сне Катарина заведует отделением хирургии и простаивает часы с лапароскопом в руках, изменяя человеческие тела. В жизни ей не помешало бы сейчас изменить свое тело. Там, в ирреальном мире, у нее операционная, белый халат, маска, скальпель, выверенные движения, отточенная техника. Здесь – большой дом, куча ненужного тряпья, наборы кухонных ножей, шатание из комнаты в комнату, полнейший сумбур в душе и хаос в мыслях. По ночам ее окружают коллеги и пациенты, днем за ней бродит незримая тень похитительницы мужчин, изучающей психологию дельфинов.
«Что же в ней притягательного, Антонио? Не на дораду же в холодильнике ты клюнул, в самом деле! Это рыбу ловят на червей, а не наоборот. И где, в какой библиотеке она сумела тебя заарканить? И главное, чем? Конечно, раз она так хорошо разбирается в обитателях моря, то найти взаимопонимание с земными особями ей выеденного яйца не стоит. Как там пишут в книгах по дрессуре? Наблюдение и еще раз наблюдение. Ты просто подсматриваешь за животным, собираешь информацию и анализируешь, что твоему питомцу по нраву. Испытывает он восторг от прыжков – развивай полеты в высоту, любит топтаться на месте – разучивай вальс, обожает подвижные игры – купи ему мячик. Какие желания обуревали тебя, Антонио, о которых я не знала? Нет, не просто не знала. Не имела ни малейшего представления, ни единой догадки.
Помнишь, три года назад ты примчался в приемный покой с двухлетней Анитой? У нее была высоченная температура, она плакала и тянула ручки к затылку. Я проорала тебе в трубку: «Приезжайте немедленно» и ушла на ваготомию [59] . Два часа я резала и шила, пытаясь справиться с начавшимся кровотечением из желудочных артерий. Я спасала лежавшего на столе пожилого мужчину, и все это время молилась о спасении маленькой девочки. У меня шевелились губы под повязкой, и медсестры в недоумении переглядывались, не сошла ли доктор с ума. А я механически вынимала и вставляла тампоны, повторяя как заведенная: «Только не менингит! Только не менингит! Только не менингит!» Я вышла из операционной на ватных ногах и стояла у стенки, боясь пошевелиться. Не могла сдвинуть себя с места и пойти в приемную педиатрии. Ты всегда говорил, что твоя жена – страус, предпочитающий спрятать голову в песок вместо того, чтобы посмотреть в лицо опасности. Моего пациента вывезли на каталке, и стук колес, убегающих в реанимацию, вывел меня из ступора. Я не пробежала, я пронеслась над коридорами, этажами, межкорпусными переходами, чтобы упасть в твои благословенные объятия и услышать такой прекрасный диагноз: «грипп». А потом мы сидели, взявшись за руки, у кровати измученного ребенка, и ты сказал, что все желания на свете меркнут перед одним-единственным: наши дети должны быть здоровы. Что же, Антонио, слава богу, они здоровы, а твои мечты, о которых я тогда не спросила, похоже, вновь обрели яркие краски. Ты говорил тогда, что ничего тебе больше не надо, ничего ты больше не хочешь».
Катарина щелкает пультом, включая навязшую за последние дни в зубах песню, встает с постели, надевает халат и тапочки, подпевая через силу, будто брезгуя текстом:
…Voilà mon destin te parler…
Te parler comme la première fois
Encore des mots, toujours des mots
Les mêmes mots
Parole, parole, parole
Ecoute-moi.
Parole, parole, parole
Je t’en prie.
Parole, parole, parole
Je te jure.
Parole, parole, parole, parole, parole
encore des paroles que tu sèmes au vent… [60]
Катарина обожает этот дуэт, она вообще влюблена во французскую эстраду. Антонио всегда посмеивался над ней, уверял, что если бы она получила санкцию руководства, то проводила бы операции в компании Матье и Дассена.
– Представляю, – говорил он, – стоишь ты в своей маске, в руке скальпель, и орудуешь им в такт с динамиками «така-така-така-така-таката» [61] .
Конечно, что еще ему оставалось делать? Только шутить. Французы Катарины вытеснили из фонотеки его итальянцев. И сколько бы Антонио ни старался доказать, что оригинал всегда превосходит копию, его жена и слышать не хотела ничего об Альберте Лупо и Мине.
«Интересно, какие музыкальные пристрастия у Элизы? Что ты теперь слушаешь, Антонио, Бетховена или в твоей спальне воет Элис Купер? Хотя нет, вряд ли. Скорее всего, по утрам тебя будит пронзительный крик белухи».
Катарина входит в комнату Фреда, раздвигает шторы, теребит сонного сына:
– Вставай, не ленись! Опоздаешь!
– Сегодня суббота, мам, – недовольно бурчит мальчишка, зарываясь с головой обратно под одеяло.
– Суббота? – Катарина растерянно спускается вниз.
Прошло уже две недели с момента ухода мужа. Две абсолютно бездарные недели, за которые она выяснила, что Анита больше не хочет ходить в детский сад, Фреда могут исключить из школы за драку, а сама она никому, кроме своих детей, не нужна. Для солярия она слишком образованна, для клиники пластической хирургии – наоборот. Администратору салона красоты платят гроши, в мануального терапевта она переквалифицироваться не сможет, пальцы не те, ну а ортопедов, гипсующих переломы и вправляющих вывихи, в больницах хватает.
