Эфраим Баух - Над краем кратера
– Он тебе нравится? – говорю тихо, отчетливо. Удар себе в скулу. Вскидывает голову, растерянно, вызывающе. Меня раздражает это жалкое копирование птичьего вдохновения. Сузила глаза, что-то в ней колеблется, замирает. Наконец, Господи, какое искреннее удивление:
– Кто?
– Нарисовать?
– Ну!
– Высокий. Ноги никак не могут догнать туловище. Будто на ходулях передвигается. Глаза, правда, голубые, но пустые, как целлулоидные шарики. И весь он постукивает, как эти шарики. Словом, пустая тара. Ну, как?
– Ох, какой же ты злющий. Да кто же он?
– Юра Царёв. – Удар точен: себе в дых.
Вздрагивает, смеется тихо, как щенок поскуливает, хвостиком помахивает. А в десяти шагах от меня Царёв покачивается на своих ходулях и все прячет и никак спрятать не может свой любопытно испуганный взгляд.
– Я не могу без тебя, – тихо так проводит ножичком по моему сердцу, так сладко: почти неощутимо тончайшее лезвие, только в следующий миг чувствуешь – истекаешь кровью.
Я ещё дышу на зеркало.
Сзади меня на миг отражается лоснящимся колобком Витёк. А за ним, вдалеке, видно, как Марат с Ниной уходят в сторону парадной лестницы. Дурное предзнаменование. Двойная месть.
Улыбайтесь в последний ваш миг, чтобы таким остаться в памяти живых.
– Прости, мне надо уйти, – говорю ей, – оставляю тебя на попечение Даньки.
– Ты уходишь? – ее милый, ее серебряный голосок: цены нет этому удивлению.
– Мне надо к руководителю диплома. Извини.
Я топчу себя, как топчут коврик, вытирая об него ноги.
* * *Уехал на неделю к маме, в дом детства. Надо разорвать дни, которые почти наползают друг на друга, минуя ночь, срастаются по мгновениям, когда встречаемся и расстаемся. Надо хотя бы на какое-то время выпасть из примёрзшего вкрутую времени, из колеса белки.
Ем, сплю, но худ. Мама допытывается, не болею ли, ночами ворочается в соседей комнате, плачет. Я успокаиваю: пойми, последняя сессия, замотался. Но сам-то понимаю: есть такое же, как у нас, у матерей темное знание, лежит камнем, не желаемое и безошибочное.
А, может, я всё придумал? Ведь ни разу их вместе не видел, кроме мимолетного стояния рядом с дворником, лихо пускающим трещины по льду. Может, ничего и нет? Но одно видел сам, своими глазами – его испуганно любопытный взгляд.
Ехал назад, а за окнами вагона во всю плясала мартовская гниль.
В общежитии Кухарский весело ругается:
– Надоела твоя Ленка, звонит и звонит.
– Да ну ее, – говорю и удивляюсь, как не разверзлась подо мной земля.
Вечером опять звонок. Нехотя отвечаю. Иду по улицам.
Бросается мне на шею, идем в обнимку, вплотную, как будто боимся, знаем и боимся, оторвет нас друг от друга. Шатаемся по ночному парку, где уже пахнет почками, только осознающими себя, еще запрятанными в черные скудные веточки. Шатаемся, трогаем друг друга, и целуемся – так исступлённо, как будто один другому и каждый себе хочет доказать верность, пересилить себя. Мы стоим лицом к лицу, но асфальт мерцает между нами, как вода, трещина, внезапно проваливающаяся, до перехвата дыхания, пустота между бортами, между расходящимися бортами двух кораблей. Мы отчаянно держимся за руки, но спасение только в одном: разжать руки, иначе упадем за борт…
– Лена, почему так поздно? – впервые слышу голос ее мамаши с капитанского мостика, – Давай домой, – голос сварливый.
Лена распахивает калитку, на нижней палубе поблескивают стекла парников. По-моему, папаша её, хоть и майор в отставке, на самом деле – приказчик. Тихо и злорадно пропадаю от злости: вижу свой свадебный стол, – ранние помидоры и огурцы. И все воротнички, галстуки, бабочки погибают от зависти: вот же, тестя отхватил, цены ему нет.
Что нам делать? Что нам делать, Лена? Она плачет.
Что нам делать, Нина? Она машет ручкой из-за спины Марата.
Не могу уснуть. Выхожу в раннее холодное утро. В простуженном небе мужички в ржавых комбинезонах толпятся у телевизионных антенн, ладят облака – вздуваются паруса, торопятся в весну, и среди оглушающего проснувшегося гама, шороха, шелеста, шарканья, гула – я один – ни в городе, ни на корабле – на необитаемом острове.
Крики мальчишек, стук по жести, плеск воды из водосточных труб, скрежет тормозов, суета взрослых, рычание моторов, – такое весеннее непомерное возбуждение, а за ним – немигающие, оцепенелые глаза вечности, уставившиеся в меня.
Встречаю ее на углу, около Университета, – также доверчива, ждет, чтобы обласкали, а я чувствую – торопится. Идем рядышком, дышим тлетворным воздухом, от которого кружится голова. Вот оно – подходит: лобное место – голые деревья, свет чужих окон, нагромождение пустых ящиков, чужое белье, с которого смыты все грехи, напропалую вздуваясь парусом, летит вдаль по веревке к ледышкам звёзд, выныривающим в облачных провалах.
Что ж, как говорится, с Богом.
Стоим, улыбаемся, и ничего особенного. А по небу катят тяжкие, бурые, морские облака – ожившие изображения старинных гравюр, на которых разыгрываются кораблекрушения – но резцом не по дереву, а прямо по сердцу. Слабеют руки, соскальзывая с обломка корабля, захлестывает с головой.
– Ну, Леночка, будь счастлива. Не стоит… В общем, фи-нита…
Проведите ладонью по горлу – очень помогает в такой миг.
Тишина. Один. Как будто иду в вате. Поскрипывают колеса мира, накручивая на ось холст ночи, и где-то трещит наискосок.
Спать, спать.
Разбудил Гринько:
– Там к тебе.
Время еще не позднее, начало одиннадцатого. Встряхиваю со сна головой: спал одетым. Кто это ко мне, какого чёрта?
Выхожу в коридор. В полумраке, у окна – Лена. Вот тебе и чёрт, стоит рядом с мужским туалетом. Шныряют мальчики. Одеты, кто в чём, моются, плюются.
Выходим. Бегут облака, бегут. Обнимает, плачет.
Голову на отсечение – они виделись, что-то у них не сладилось. Человек он расклеенный, сам не знающий, что и кто ему нравится. Все свои увлечения несет на вытянутых и оттопыренных руках, как несут поднос с горячими блюдами и напитками: чувствуешь, сейчас опрокинешь, вот-вот, руки уже не держат, обольешься, ошпаришься, не знаешь, куда его поставить, кому передать. Да и не хочешь передать, но уже изнемогаешь, и всё ищешь – куда хотя бы на миг отставить, передохнуть, чтобы нести дальше или, во всяком случае, решить, что делать. Я старше её, мне горше – целую её в лоб. Она молчит, плачет. Я понимаю: с её стороны предательство-то двойное – предает и себя и меня.
С Юрой Царёвым мы на консультациях здороваемся. Иногда, кажется, может, и вправду я всё выдумал.
Данька говорит:
– Тогда на вечере всё о тебе выспрашивала, и так испуганно. Очень тебя любит, поверь моему слову.
Данька, добрая душа, устроитель товарищеских судеб, устранитель душевных драм, все же – кулан куланом. Сам-то, как шутят ребята, «на подхвате». Только девочку раскопает, в «свет» выведет, хоп, и увели. На Аню, такую, казалось бы, осаду вел, по всем правилам амурного искусства, а пленил ее «самовар» Алька, вот так, багровея и багровея, и ни разу глазом не моргнув.
* * *И мы снова исступленно целовались. А на деревьях уже взбухли почки. Как в детстве, слушая и кивая, я чувствовал, что веду подкоп из тюремной камеры. Искал выход в этом холодном исступлении. Я привел ее в нашу общежитскую комнату.
Кухарский и Гринько были в отъезде. В наступающих сумерках мы тискали друг друга. Я попытался расстегнуть ей платье. Она замерла. Вырвалась. Стала у окна. А я – на продавленной койке, прогибающейся почти до пола.
– Нет, – она, не мигая, смотрела на меня.
Вот и всё. Точка. Занавес.
Помог ей одеться. Шли молча, рядом, как на похоронах, спустились к озеру. Остановилась около Зеленого театра, и так, хрипло, не мигая:
– Ты прав. Нам не надо встречаться.
– Больше не придешь ночью в мужское общежитие?
Отрицательно качает головой. Протягиваю руку:
– Ну, будь счастлива.
Уходит в ночь. Стучат каблуки. Все дальше, все тише. Так вбивают гвозди в ладони распинаемого раба. Я медленно нес свой крест по каменным ступеням озерного каскада. Поднялся. Улицы срастались сторонами, и троллейбус выворачивался из-за угла, как сустав, двигался медленно, был пуст, светил в себя всеми лампами, как лунатик, существо без человека внутри, без толкотни, тепла, дыхания.
Оказывается, отчаянно трудно впервые вкусить предательство, не подвластное никакому, даже собственному, суду. Меня весело мучили во тьме голоса прохожих, смех, шарканье ног, сама их жизнь, а я ощущал беспомощность, хотя был здоров, легок в ногах, и всё остроумие, и знание, и уменье играть на струнных инструментах, и нравится – было при мне. Но это был мертвый груз, потому что меня предали.
Может, все же мы не поняли друг друга, я ей не всё объяснил, и я бросился бежать. Главное, добежать до моря. Я бежал по галерее, прыгнул на какую-то крышу, и дальше – по изгибающемуся вверх коридорчику, где шипели примуса, имитируя прибой, где всё было захватано – посуда, мысли, любовь. Мимо примусов, газовых плит, остро пахнущего варева. Дальше, дальше, – мимо стен, пропитанных бедностью, окон с наличниками, мимо каких-то безналичных лиц, масок, захваченных врасплох во всем своем равнодушии. Скорее, скорее. Добраться до борта, – к воде, к простору, к солнцу. Туда, где обрывается все нагромождение строений, дворов, заборов, лазов. Но Лены не было нигде. Проснулся весь поту. От бега во сне. В комнате было душно. Стрелка часов приближалась к двенадцати. Как можно скорее – на воздух.
