Сергей Десницкий - Пётр и Павел. 1957 год
– Что тебе, Иосиф Соломонович? Ты не робей, – Алексей повернул новый ключ в замке, тот щёлкнул и закрылся. – И где он его достал?!..
– Я, Алексей Иванович, креститься хочу.
Алексей вздрогнул и обернулся к Иосифу. Тот испуганно, не отрываясь, смотрел на него.
– Можно?.. – так малыш просит у матери конфетку перед обедом.
"Ну, и денёк сегодня!.." – Алексею стало вдруг необыкновенно весело.
– Нет, нет, вы не смейтесь!.. Я, конечно, еврей… Но я сильно думал… Да, да… И много размышлял… И Евангелие читал… И молитвы… Честное слово!.. Мне бабка Анисья дала… И, знаете, я всё понял… Если бы тогда, давно, перед дворцом Понтия Пилата я бы тоже стоял в этой кошмарной толпе, я бы не стал кричать, чтобы… Его распяли!.. Правда, правда… Я бы, наверное, не смог защитить, потому что, знаете… я – подлый трус, но кричать бы не стал… Конечно, конечно, это тоже грех… и даже очень большой, но я буду молиться и… может быть, Он сжалится… и простит… Он очень добрый… Он может… Вы же знаете, Алексей Иванович, я на свете один, совсем без никого… И я устал… Я очень-очень устал… А с Богом… Ведь мы тогда все вместе будем?.. Правда?.. Как дома… в семье… Я вас очень-очень прошу, если можно, конечно, то скажите, кому надо… И помогите, если вы сами можете… Ну, пожалуйста… Алексей Иванович!.. – он торопился, говорил сбивчиво, путаясь, заикаясь, и слёзы текли по его щекам.
– Да вы не волнуйтесь так, Иосиф Соломонович!.. Ну, что, в самом деле?.. Через неделю "Покров", из города батюшка приедет, вот тогда мы с вами и окрестимся. Согласны?..
– Спасибо!.. Спасибо, Алексей Иванович!.. – он крепко сжал руку Алексея. – Вы даже совсем не можете представить себе, что вы для меня сейчас сделали!..
И зарыдал в голос, не сдерживаясь и не стесняясь.
9
Мерно стучали колёса на стыках.
На столике у окна в такт перестуку колёс ложка билась о край гранёного стакана в металлическом подстаканнике, весело подпрыгивала и звенела… Из коридора в открытую дверь купе тянуло горьковатым запахом угля из вагонной топки. А за окном, запотевшим по углам, сквозь косые струйки нудного дождя проплывали нагие леса и перелески, устланные бурой опавшей листвой, ныряли куда-то вниз крутые овраги, проскакивали ручейки и речушки, тянулись заросшие камышом и осокой ржавые болотца, внезапно выпрыгивали из-за поворота сухие пригорки, покрытые рыжей пожухлой травой, а то, словно стыдясь своей нищеты, торопливо пробегали убогие деревеньки, одинокие хутора… Раскопанные пустые огороды, сплошь утыканные горками неубранной ещё картофельной ботвы, наводили глухую тоску, и только луговые проплешины, с одиноко стоящими то тут, то там островерхими стожками заготовленного на зиму сена, оживляли безотрадную картину.
Павел Петрович лежал, уткнувшись подбородком в жёсткую волосяную подушку и не отрываясь смотрел в окно. Он сразу выбрал для себя верхнюю полку: за два дня пути, что предстояло провести ему в поезде, столько нужно передумать, столько проблем решить!.. А тут, наверху, никто его не потревожит, никто не сможет ему помешать.
Правда, время от времени с нижней полки раздавались утробные всхрапы-всхлипы соседа по купе – старшины-сверхсрочника, но к таким неудобствам человеческого общежития Павел Петрович привык за 8 лет лагерной жизни и теперь даже радовался, что рядом с ним есть живая душа.
Пожилой старшина был явно чем-то раздосадован и, как только поезд тронулся, тут же достал из кармана потёртой шинели завёрнутый в обрывок "Правды" солёный огурец и целенькую поллитровку, в какие-нибудь четверть часа ополовинил её и рухнул на полосатый матрас, скинув на пол обляпанные грязью сапоги.
И вот под аккомпанемент старшинского храпа Павел Петрович смотрел на унылый пейзаж, проплывавший за окном, и… улыбался, сам того не замечая.
Если бы кто-нибудь ещё неделю-полторы тому назад сказал ему, что по лицу его будет вот так безпричинно, по-идиотски блуждать безсмысленная улыбка, он бы только усмехнулся в ответ… Но сейчас…
" Что это со мной?.." – со страхом и недоумением он прислушивался к тому, что творилось у него в душе. Тихая радость сначала робко шевельнулась внутри, но потом осторожно, настойчиво стала заполнять всё его существо, заставляя чаще и сильнее биться неугомонное сердце. И стук колёс, и звяканье ложки в стакане, и запах дыма из коридора, и тоскливые картины за окном, и похмельный храп старшины на нижней полке – словом, всё, что окружало его в эту минуту, будило в душе тревожное ожидание и… Смешно сказать, но, что правда, то правда, – до боли знакомое с детства предчувствие…
"Господи!.. Какая глупость!.."
Впервые за долгие годы Павел Петрович ощутил, что он… счастлив. Только сейчас в поезде он понял это впервые. Как следует… Понял на самом деле… по-настоящему.
Свободен!..
Девятнадцать лет!.. Девятнадцать лет он ни на что не надеялся, ничего хорошего для себя не ждал, не верил, что такое возможно, и вот – свершилось!
В сентябре ему стукнуло пятьдесят четыре… А сколько осталось впереди?.. Пять?.. Десять?.. Пятнадцать?.. Много это или мало?.. Как и с какой стороны посмотреть. Если с точки зрения сытого, довольного всем человека, может, и немного… Но для зэка с таким стажем, как у него, – целая вечность.
"Сколько ни отпустит мне Господь, прощай колючка! Прощай навсегда!"
В лагере его провожали двое: отец Серафим и Васька Щипач.
Идея прощального ужина принадлежала последнему, поэтому накануне Павел Петрович, испросив у начальника лагеря позволения устроить вечеринку с друзьями, поехал в город, дабы запастись продуктами и закатить своим подельникам настоящий пир. Каково же было его удивление, когда, зайдя в магазин, на дверях которого красовалось такое дразнящее бывшего зэка название "Продукты", он обнаружил на его полках длинные ряды маленьких банок с камчатскими крабами и большие, трёхкилограммовые, с болгарским конфитюром "Айва". А на огромном чурбаке, где когда-то в доисторические времена рубили мясо, лежал разноцветный и тоже доисторический монолит карамели "Подушечка". Поскольку, судя по всему, мясом здесь не торговали со времён Ноя, устрашающего вида топор был воткнут в чурбак рядом с конфетным монолитом и, по-видимому, служил инструментом для откалывания нужного веса "Подушечек" по требованию покупателей. Больше в этом продуктовом раю из съестного он не заметил ничего.
Впрочем, вино-водочный раздел магазина, хотя и не отличался богатым разнообразием, всё же был, как говорится, "в ассортименте". Помимо водки двух сортов, тут наличествовал портвейн "Анапа", ядовито-зелёный ликёр "Бенедектин", наливки "Спотыкач" и "Сливянка", а также трёхзвёздочный дагестанский коньяк!.. По-видимому, для местных гурманов.
– Чем же вы тут питаетесь? – спросил ошеломлённый Павел Петрович и, кивнув на магазинные полки, добавил: – Неужели ваша любимая еда – крабы с вареньем?
– Дед, ты, случаем, не с Луны свалился? – перегидрольная продавщица, в мятом, замызганном халате, была поражена не меньше покупателя. – "Чем питаемся?.." Божьей росой с ливерной колбасой, вот чем!.. – и захохотала. Весь лоснящийся облик её, а в особенности пугающих размеров бюст и мощная арьергардная часть говорили о том, что голодать этой даме приходилось не очень часто.
– Да нет, я не с Луны… Я тут у вас… поблизости… на зоне время коротал… Простите…
Продавщица вмиг посерьёзнела, уважительно и со значением кивнула головой, пугливо покосилась на дверь и, перегнувшись через прилавок, вдруг жарко зашептала:
– Могу бычки в томате предложить. Николаевского рыбзавода, плавленые сырки "Дружба" и бульонные кубики. Желаете?.. – и глубокомысленно подмигнула, как сообщнику. – Меня, между прочим, Тамарой зовут. Будем знакомы.
Павел Петрович тоже представился, галантно пожал протянутую лодочкой руку с облупившимся красным лаком на ногтях и подумал, что Лермонтов, вероятно, не предполагал, давая это имя своей царице, что возможна такая деградация некоторых Тамар в нашей стране. Оглянувшись на дверь, он тоже зашептал трагическим шёпотом: Всё давайте!.. И бычки, и крабы, и конфитюр, и, конечно же, пять "Дружб"!.. Гулять, так гулять!.. – и тоже заговорщицки, со значением подмигнул.
– А кубики?.. Если поштучно – два сорок.
– В кубики пускай детишки играют, – сострил товарищ Троицкий, но продавщица остроты не поняла и очень серьёзно спросила. О самом главном.
– Из "горючего", что брать будем? – Тамара уже признала его "за своего".
– Меня просили портвейн купить…
– Понимаю…
– А для себя я, пожалуй, коньяк возьму.
– Понимаю, – видно было, что Тамара полностью одобряет его выбор.
И вот теперь отец Серафим и Василий Щипачёв сидели в номере лагерной гостиницы у Павла Петровича и пировали, наслаждаясь щедрыми дарами местного продторга и лично продавщицы Тамары.
– Дорогой Павел Петрович!.. – Василий встал, для порядка кашлянул и начал. – Позволь мне, человеку, так сказать, пропащему, сказать тебе несколько тёплых прощальных слов. Ты не смотри, что у меня всего пять классов и во рту одни фиксы стоят. Жизнь, Петрович, она получше любой десятилетки учит, и, если на меня с этой стороны посмотреть, я тоже академию закончил… С отличием. Сколько народу передо мной за мои тридцать шесть прошло!.. Сосчитать не берусь… И, знаешь, разные люди попадались: и стоящие, и, прямо скажу, шваль пропащая. Всякие… Но ты у меня, Петрович, особняком стоишь, потому – человек!.. Как Максим Горький сказал?.. Человеку нужно звучать гордо. Вспоминаешь?.. То-то!.. И я тоже скажу: по моим понятиям, ты звучишь!.. Очень даже гордо… Гадом буду!.. Ведь посмотришь на тебя и не скажешь сразу, что ты… – он высоко поднял вверх указательный палец. – Ого-го-го!.. Ну, какой ты генерал?.. Хочешь начистоту?.. Я тебе прямо скажу: это даже недоразумение какое-то, потому что из тебя мог бы и полковник получиться и даже вовсе рядовой… – Василий окончательно запутался, смутился, понял, что не туда забрёл, но тост не скомкал, а закончил, как полагается. – Предлагаю выпить тост за гордого человека!..
