Елена Сазанович - Тенета для безголосых птиц
И хотя мы существовали вне времени, каждый из нас знал его счет. Мы достаточно прожили на свете, чтобы ориентироваться в нем, хотя бы приблизительно. И этот счет нас не радовал. После трех дней надежда на спасение таяла с каждой минутой, становясь практически равной нулю. Все эти дни мы бессмысленно блуждали по подземному лабиринту. И нам казалось, что прошли столетия. Небритые, немытые, злые и голодные мы тыкались в разные углы, подобно котятам.
Варя к вечеру третьего дня умудрилась подвернуть ногу, споткнувшись о булыжник. И я взялся ее нести на себе. И хотя она была такой же худенькой и легкой, ноги мои подкашивались. Вообще от усталости.
– Боже мой! Какие жертвы! – истерично хохотала Лада. – Очередной трюк нашей прелестной девочки. Что может быть проще – подвернуть ногу и забраться на шею своему воздыхателю! И сразу убить двух зайцев…
– Ты неисправимая злючка, – не выдержала Варя. – Тебе не мешало бы найти себе парня.
Страсти опять накалялись. Дрозд попытался прекратить пикировку и предложил очередной привал для ночевки. Хотя ночь для нас была всего лишь условностью.
– Жертвы действительно ни к чему, – обратился он ко мне. – А то как бы нам вскоре не пришлось на себе тащить сразу двоих.
– Их можно и бросить, – не унималась Лада. – Влюбленным рай не только в шалаше, но и в подземелье…
Отдых был весьма кстати. Пройдя узкий лаз, мы как раз наткнулись на стену, справа от которой увидели проход в довольно просторное помещение. Там же мы увидели новое отвлетвление лабиринта. Но его нам предстояло пройти завтра. Если, конечно, оно наступит.
Здесь мы и решили остановиться. Наши жалкие, истрепанные пиджаки не спасали от постоянного озноба. Но все настолько устали, что, повалившись на землю, не почувствовали холода. Пожалуй, мы даже перестали бояться будущего и думать о нем. Усталость и лабиринтная безысходность нас просто парализовали. Настолько, что даже не хотелось спать. Мне казалось, что вот так, глядя в одну точку кромешной мглы, я могу пролежать целую вечность. Пока не умру.
– Эх, жаль, что здесь нет какой-нибудь макулатуры. Лучше бы, конечно, что-нибудь из сегодняшнего, – вдруг сказал Юрка. – Я с удовольствием разместился бы на этих глянцевых журнальчиках. Впрочем, подошли бы и мои книжки-страшилки.
Фонарик наш давно уже накрылся. И в неприкосновенном запасе осталась одна свеча. Вернее, все то, что от нее осталось. Но Женька ее все же зажег. И прошелся с зажженной свечой по нашему очередному карцеру, на всякий случай освещая каждый его уголок. Вдруг наш товарищ резко остановился и громко присвистнул.
– А это что за произведения искусств?
Мы нехотя приблизились к нему. И тоже удивились. На стене довольно грубыми штрихами, но довольно профессионально, углем были нарисованы две фигуры. Точнее – сцена расставания (или встречи) солдата в треуголке и барышни в длинном платье и шляпке с пером. Он сидел подле ее ног, а она нежно обвивала его за шею.
– Судя по всему, парень-то – дезертир который именно здесь неизвестно от кого скрывался, – предположил Дрозд.
– А она бегала к нему на свидание, – продолжил я. – Чтобы накормить и напоить до отвала.
– Бедняга, – вздохнул Юрка. – Интересно, сколько он пробыл в этом заточении? Ни света, ни радио, ни телевизора, ни компьютера. Одна лишь барышня – и все удовольствие.
– Наверное, он так не думал, – Женька опустил свечу ниже и мы заметили выцарапанную надпись: ”Здесь был рай”. – И сколько лет длился этот рай? Год? Два? Три?
– А потом девице все наскучило, – злорадно заявила Лада. – И она благополучно выскочила замуж. А он и остался гнить в этом подвале. Да, подруга?
И она многозначительно взглянула на Варю.
– Т-с-с-с, – загадочно зашипел Юрка, прижав палец к губам. – Возможно где-то здесь, прямо сейчас бродит его несчастный призрак.
И словно в подтверждении этому послышался громкий шорох. И Лада истошно закричала:
– Все-е-е! Не могу больше! Отпустите, выпустите меня! – она молотила кулаками по стене со всей силы, до крови. – Я хочу домой! Я хочу света! Отпустите меня, ну пожалуйста!!!
Лада билась в истерике и успокоить ее могли только физическое вмешательство. Юрка Раскрутин, как истинный предмет ее поклонения, взял эту неблагодарную миссию на себя. И от души отхлестал ее по щекам.
– Что? В чем дело? – Лада, как слепой котенок, огляделась вокруг себя – Кто, кто это сделал?
Она наконец разглядела Юрку, стоящего напротив. И тут же успокоилась. И медленно опустилась на землю. Простить пощечины она могла только ему.
– Успокойся, Лада, – Юрка погладил ее по щеке. – Все не так уж плохо. Это всего лишь крыса залезла в наш скудный провиант и рылась там в поисках ужина. Крысы ведь тоже хотят кушать.
– Крыса? Всего-навсего? – Ладу словно окутал полусон. И она даже зевнула.
– Да, крыса. А если здесь водятся крысы, значит и выход недалеко. Значит где-то рядышком – жизнь. Крысы ведь тоже не дуры.
Лада снова зевнула и вдруг расплакалась. Она плакала уже не отчаянно, не истошно. А как-то тихо, умиротворенно, почти по-домашнему.
– Я хочу домой, – повторяла она. – Хотя зачем я хочу домой? Зачем? Наверно, я не хочу домой вовсе. Что ждет меня дома? Или кто? Пустые стены. Совсем пустые. Нет, вру, не совсем. Ведь я на них вешаю календари, где отмечаю дни рождения знакомых. Чтобы найти повод им позвонить, вдруг меня пригласят в гости… Но никто почему-то не приглашает…
Она громко всхлипнула. И улеглась на земле. Раскрутин осторожно приподнял ее, подстелил пиджак и опустил ее голову на свои колени.
– Нет, – почти шепотом продолжала Лада. – Хотя нет. Один раз пригласили. Одноклассник. Маленький и кудрявый. Он смотрел на меня такими глазами. На меня впервые так смотрели. Я не забуду эти глаза. Удивленные и такие теплые, что если бы мы сидели в моей квартире, то этот мой ледяной офис, наверное, растаял от этого взгляда. И мне так захотелось взъерошить его кудри… Но я целый вечер читала ему лекцию о дадаизме. О необходимости разрыва логичных связей и построении только субъективных ассоциаций. А он, этот мальчик, жаждал, наверно, только логической связи. И понятия не имел, кто такой Бретон и Тцара. Он, оказывается, был воспитан на Тургеневе и Бальзаке. А для меня те, кто не читал “Аркан-17” и “Лампу в часах”, вообще были лишь амебами, одноклеточными… И мне так хотелось погрузить пальцы в его кудри. И, чтобы мой ледяной офис растаял. Но этого не позволяли Бретон и Тцара… И где теперь Бретон и Тцара? Где теперь Тургенев и Бальзак? И главное – где этот мальчик? Он так меня испугался тогда… И почему меня все боятся?.. А тогда… Я представила нас долгими вечерами, за телевизором, под горячий ужин. Он – в физкультурном трико, а я – в домашнем халате. А по воскресеньям – прогулки в парке, и карусели, и кафе-мороженое. И я тоже испугалась. Мне подумалось, что лучше уж голые стены с помеченными календарями и диссертация о дадаизме… Я все… Все, поверьте… Все бы теперь отдала за такие вечера. Ведь физкультурное трико и домашний халат необязательны. Впрочем, теперешние одинаковые воскресенья я бы променяла на них запросто. И плевать на дадаистов, сюрреалистов и модернистов вместе взятых. Все прекрасно, что вечно. Что испытано вечностью на прочность. И что имеет логическую связь. Абсурд, галлюцинации, иррационализм, нигилизм, что я так долго исследовала и исповедовала, порождены лишь сиюминутностью, определенным временем и на определенное время. В остальном, бесконечном времени все это – лишь мираж…
Последние фразы Лада говорила приглушенно, сквозь сон. И во сне ее рука крепко обвила квадратную спину Раскрутина. И он опять же, к удивлению, нисколечки не сопротивлялся. Он, откровенный гуляка и любитель легкомысленных длинноногих девиц, бережно гладил плечи некрасивой знайки. Бывшей феминистки Лады. Над которой не раз презрительно подшучивал в той, другой жизни. В той другой жизни, где мы были совсем другие. Где так и не смогли разглядеть друг друга при свете ясного дня. И увидели по-настоящему лишь в кромешной темноте.
Мои мысли путались, как обрывки чьих-то давно написанных фраз, и в этой путанице монологов, метафор, отрывков из прошлого и будущего, я услышал тихий, нежный голос Вари.
– Лешка..
Я резко поднял голову.
– Лешка…
Это был не сон. Меня звала Варя. И я отозвался.
Она примостилась на моем пиджаке прямо под картиной неизвестных влюбленных и водила мизинцем по нацарапанной фразе: “Здесь был рай”.
– Лешка, – Варя привстала и положила руку на мое колено. Мое колено дрогнуло. – Давай допишем. Вот здесь: “И ад – тоже”.
– Если это ад, то он не так уж и страшен.
– Все равно странно. Одно и то же место можно назвать и адом, и раем. И время тоже. И, наверное, жизнь.
– Дело не во времени и месте. Дело в нас.
– Я тебя когда-то очень обидела. Это очень, очень плохо.
– Плохо не это, Варя. Вернее не столько это. Плохо то, что я так и не смог справиться с этой обидой. Я оказался очень слабым. И от этого факта мне тошно больше всего. А обиды давно уже забыты.
