Даниил Любимов - Экипаж
– Виноват, резко взял. Но ведь никто не умер!
Последняя фраза Алексея одновременно явилась последней каплей для Зинченко. Он окинул Гущина мрачным взглядом сверху вниз и, чеканя каждое слово, произнес:
– Даже не шути так…
Алексей, будучи выше на полголовы, невольно съежился под этим испепеляющим взглядом, не найдя, что добавить в свое оправдание. А Зинченко, не отводя глаз, продолжал, снова перейдя на вы:
– А теперь слушайте меня внимательно – сегодня в рапорте о вашем некорректном взлете я докладывать не буду. Первый и последний раз – понятно?
Алексей мотнул головой. Одновременно чуть скосившись в сторону – там Александра усаживалась в свою серебристую машину. Драгоценные секунды неумолимо утекали, но Зинченко не собирался отпускать Гущина – он только вошел во вкус. И жестко добавил:
– И еще – хамить членам экипажа я не позволю.
– Где я хамил-то? – понуро отозвался Алексей.
Зинченко устроил ему разнос прямо посреди зала, и сейчас, стоя у всех на виду, Гущин ощущал себя школьником, которого вызвали на педсовет и распекают перед всем учительским составом.
– А то, как вы обращаетесь к Андрею, – напомнил Зинченко. – Он ваш товарищ и…
– Да пошутил я! – Алексей уже и сам не рад был, что позволил себе проехаться по профессии Андрея. – Просто женская работа.
– В небе любая работа – мужская, – отрезал Зинченко. Потом, чуть помолчав, спросил: – Жена, дети есть у вас?
– Нет.
– Камикадзе, значит? – понимающе усмехнулся Зинченко. – И себя не бережете, и других похороните. В общем, я вас предупредил.
Алексей поспешно мотнул головой – неприятный разговор можно было считать оконченным и, может быть, он еще успеет перехватить Александру. Но в этот самый момент ее машина быстро проехала мимо и скрылась из вида. Алексей проводил ее разочарованным взглядом и с упреком посмотрел на Зинченко. Тот лишь покачал головой и пошел прочь. Гущин остался один посреди зала: растерянный, раздосадованный, с безвольно повисшим букетом в руке.
Однако он недолго оставался в одиночестве: мимо как раз проходила бригада бортпроводников, от которой отделилась Вика. Сопровождаемая ревнивым взглядом Андрея, она подошла к Гущину.
– Вас можно поздравить? – профессиональная улыбка обнажила ровные зубы.
– Еще как, – скрывая злость, проговорил Алексей.
Он почувствовал тяжесть букета на своей руке – такого красивого и такого ненужного теперь. Колебаний не возникло – Алексею было все равно, и он, небрежно сунув букет Вике, развернулся и пошел из здания аэропорта на выход, чувствуя себя круглым дураком.
«Дурак, дурак! – костерил себя Алексей, шагая к метро. – Трижды дурак!» И когда утром сунулся к Шестакову со своим рукопожатием, которое тот проигнорировал, и когда подтрунивал над Андреем, явно испытывая удовольствие. С чего, в самом деле, прицепился к парню? Профессия его смутила? Да какое Алексею до этого дело? Или Вика понравилась? Вот уж нисколько. Совершенно не в его вкусе. Мелкая, страшненькая… Просто, видимо, взыграло самолюбование, азарт от предстоящего полета. Да и в полете-то отличился! Четырежды дурак получается: когда выделывался, ставя самолет чуть ли не на попа, и в довершение – сейчас вот, с этим нелепым букетом, торчащий посреди зала, как тополь на Плющихе.
А главное – перед Зинченко показал свою несостоятельность. Ясно же, что поступок явно ребяческий, неподобающий взрослому опытному пилоту. Будто мальчишка пятилетний, которому дали порулить! Тьфу!
Алексей сунул руки в карманы и зашагал быстрее. Досада на самого себя гнала его вперед, и он думал, что будет, если Зинченко все-таки решит выгнать его из авиации. Но думы были столь горькими, что Алексею от них стало совсем невмоготу. Не так, совсем не так, как он мечтал, закончился его первый день на новом месте…
* * *А Зинченко, придя домой усталым поздним вечером – пришлось задержаться на службе, – прямиком отправился на кухню, куда пригласила его жена, давным-давно уже сготовившая обед и теперь подогревшая его в третий уже раз. Леонид Саввич с удовольствием хлебал обжигающе горячий борщ вприкуску с натертым чесноком куском хлеба и чувствовал себя таким усталым и таким довольным этой простой человеческой радостью, что даже ничего не говорил. Ирина, жена, суетясь у плиты, прервала свои приготовления и пристально посмотрела на него:
– У тебя все в порядке? Что-то случилось?
– Да вот стажера дали, возись с ним теперь, – нехотя поделился Леонид, зная, что понимание от жены вряд ли получит.
Так и вышло: Ирина тут же высказала свое неодобрение его необдуманным согласием на этот поступок, безжалостно всковырнув уже затянувшуюся, казалось бы, рану:
– Опять? Тебе мало?
Леонид Саввич насупился, вспомнив ставший уже давним случай. Тогда он тоже получил стажера – молодого, неопытного, но очень перспективного. И получил не просто так, а рекомендовал ему его знакомый пилот – точнее, пилотесса. Возможно, это и стало решающим фактором для того, чтобы он согласился.
Николай Конюхов, высокий широкоплечий блондин-богатырь, произвел на него благоприятное впечатление. Проведя предварительное испытание, Зинченко остался доволен: с тренажером Лебедев управлялся уверенно и грамотно, несмотря на небольшой опыт. Зинченко не только взял его с собой в полет, но и доверил управление. Все шло гладко, без эксцессов, они уже благополучно возвращались обратно в Москву, где Лебедева с нетерпением ждала невеста-пилотесса.
И уже на подлете, перед самой посадкой, желая, видимо, покрасоваться перед своей избранницей, сидевший за штурвалом Конюхов неожиданно сделал изящную петлю. А в салоне самолета находились люди…
Слава богу, обошлось без жертв. Отделались ушибами и парочкой переломов. Но скандал был крупный. Зинченко понизили в звании, а стажера выгнали с треском, и хорошо еще, что по собственному. Но информацию о нем по негласным каналам передали по всем авиакомпаниям, так что в небо дорога ему была перекрыта. Невеста осталась, но мужем и женой они так и не стали…
Сейчас Леонид Саввич будто бы заново пережил события тех дней, с которых прошло уже около пяти лет. А жена, словно не замечая его сумрачного взгляда, продолжила пилить. Усевшись напротив, она подперла кулаком подбородок и сказала:
– Зачем тебе это? Ты бы так с сыном возился, как с этими стажерами. И ладно бы, что-то приличное было, Аэрофлот там, а то же ведь…
Ирина не закончила фразу, но в ней настолько явственно сквозило пренебрежение к компании, в которой работал муж, что можно было и не продолжать. Зато Ирина, воспользовавшись ситуацией, ловко соскочила с этой темы на свою излюбленную:
– У тебя вообще семья есть или как? У нас уже каждый по-своему.
Вот эта ее манера собирать все в кучу, вываливая на мужа разом ворох обвинения в самых разных областях, всегда раздражала. Сейчас начнет корить за то, что мало уделяет внимания ей, сыну, мало приносит денег, мало бывает дома… Все укоры давно и хорошо знакомы. Развивать этот спор Леониду Саввичу совершенно не хотелось: он устал от него уже давно, все это было между ними говорено-переговорено, и незачем было, он считал, начинать все по-новой. Окинув жену исподлобья, он коротко ответил, желая подвести черту:
– Нормальная у нас семья. Муж работает, жена тоже, сын балбес.
– Он не балбес! – тут же встала на защиту сына Ирина. – Просто тебя не видит совсем. И я тебя не вижу.
Ну, вот, понеслось… Зинченко с раздражением отбросил ложку.
– Я летчик! – сказал он то, что жене и так прекрасно было известно, но сказал со значением, с нажимом.
Должна же она понимать, что его профессия не предполагает сидение дома в четырех стенах! Ведь знала, за кого выходила замуж. Тем более что сама этого хотела и при каждом удобном случае хвасталась перед подругами, что муж у нее летчик, а те завистливо поджимали губы.
Сейчас же его работа превратилась для Ирины в повод для упреков. И еще – сын. Точнее, якобы отсутствие отцовской заботы о нем. Зинченко помрачнел еще больше. Сын Валерка, семнадцатилетний лоботряс, был для него головной болью. В этом году он оканчивал одиннадцатый класс, оканчивал плохо, с кучей текущих двоек, особенно по гуманитарным предметам, а главное – совершенно не задумывался о своем будущем.
Леонид Саввич уже и забыл, когда видел его за учебниками. Послеурочное время Валерка предпочитал проводить на улице, в компании таких же шалберников, каковыми считал их Зинченко-старший. Эти ребята, великовозрастные лбы, занимались сущей ерундой: накачивали мускулы для того, чтобы потом бесцельно скакать по гаражам, крышам и именовать это каким-то мудреным словом, которое Леонид Саввич и выговорить не мог. Такое было у них увлечение, новомодное, непонятное Зинченко-старшему и оттого не принимаемое им.
Леонид Саввич злился и на сына, и на самого себя, потому что никак не мог найти с ним общий язык. Контакт, некогда существовавший между отцом и сыном, был потерян, и сейчас Зинченко не мог определить, когда, во время которого из сотен полетов это произошло.
