Александр Филиппов - Аномальная зона
Александр Яковлевич кивал согласно, но на душе у него кошки скребли.
7
Резаный, как вор старой закалки, не чуждый благородства, сдержал своё слово: Марципанова блатные не тронули.
Сам пахан занял дедушкин кабинет в штабе, там же и спал, а Эдуарда Аркадьевича определил на жительство в баньку неподалёку.
– Ты, гражданин начальник, там обитать пока будешь, – предупредил он бывшего правозащитника. – Помещенье хорошее, тёплое. Мы тебе туда шконку поставим, стол, тубарь. Печка там, само собой, есть. Будешь, в натуре, как Ленин в Разливе. Тезисы, хе-хе, для моих выступлений писать.
В посёлке вольготно разместились урки, загнав чекистов вместе с семьями и поселенцев-вольняшек за колючую проволоку, в лагерь. Туда же спровадили мужиков-пахарей и сук-активистов. Последних вгорячах собрались было, по давней зоновской традиции, кончить на месте, да одумались вовремя, успев замочить лишь несколько человек: кто-то ведь должен организовывать лагерный быт, следить за порядком да принуждать мужиков к работе!
Оставили и самоохрану, приставив к ней для присмотра несколько блатарей. И вскоре жизнь за колючей проволокой пошла своим чередом. Шахта выдавала на-гора слитки золота, конвой гонял заключённых на лесоповал, правда, чекистов держали пока взаперти по баракам – работы на режимной территории почти не было, а выводить на объекты бывшую вохру самоохрана всё-таки не решалась.
Марципанов охотно спрятался в баньке. Вечно пьяных вооружённых урок он опасался, а потому без особой нужды носа на улицу не высовывал. Тем более что там то и дело вспыхивали драки с поножовщиной и стрельбой.
Обретшие свободу зеки проводили время в обжорстве. Запасы продовольствия на складах таяли быстро. Все коровы, овцы и свиньи, птица на подхозе и на подворьях селян были перерезаны в течение нескольких дней. Прямо напротив штаба, на огромном костре, круглые сутки жарились на вертеле целые туши скотины. Блатные отрезали от них куски мяса и жрали, запивая водкой, коньяком и винами, извлечёнными из личных дедушкиных запасов. Зечки-бабёшки обживали доставшиеся от изгнанных вохровцев дома, ссорились с сожителями, орали визгливо на прижитых ещё в лагере детей – вечно голодных, в соплях и заедах, но невероятно бойких, пронырливых и вороватых.
Марципанов понимал отчётливо, что дни лагеря сочтены. Стоял конец октября – суровая пора предзимья в этих краях. То и дело моросил мелкий холодный дождь, перемежаясь с мокрым снегом и ледянистой крупой, засыпающей стылую, каменной плотности землю. Пожухла трава, порыжела, а вкрапленные в разнолесье тайги берёзы, осины и вековые дубы потеряли последнюю листву, замерли враскорячку, напоминая голыми сучьями скелеты давно вымерших доисторических динозавров. Того и гляди выпадет настоящий снег, завалит всё в округе сугробами по пояс взрослому человеку и тогда из посёлка вовсе не выбраться – разве что на охотничьих разлапистых лыжах… Но пройти сотни километров по заметённому бурелому с тёмными, смертельно опасными окнами незамерзшей трясины, в лютую стужу, со скудными запасами пищи, которую придётся тащить на закорках – на такое способен далеко не каждый. И он, Марципанов, уж точно не из их числа.
«И чего Резаный тянет? – с тоскливой злобой размышлял Эдуард Аркадьевич, сидя в натопленной жаркой баньке у камелька. – Самое время сейчас сниматься, пока земля проморженная и топь проходима. Урка тупорылый! Дорвался до выпивки и харчей, а когда припасы закончатся, поздно будет. Передохнем здесь с голоду к чёртовой матери!»
Он уже не думал о золоте, которое намеревался переправить на Большую землю, – ноги бы унести. С тоской вспоминалась прежняя городская жизнь, правозащитная деятельность – пусть не слишком щедро оплачивается, но не пыльная, не докучающая особо. Сейчас как раз осень – время получения грантов. Фондов зарубежных, пекущихся о правах человека в России, полно. На хлеб с маслом и даже с икоркой стипендии Эдуарду Аркадьевичу хватает. А если ещё историю со здешним лагерем придать гласности… Сталинизм в современной России! Это вам не инсинуации какой-нибудь Новодворской, а наглядный пример незыблемости тоталитарных традиций в этой стране!
Он топил смоляными дровами печурку в баньке, шевелил кочергой рубиновые угольки и с тревогой думал о том, сдержит ли Резаный слово, возьмёт ли его с собой, если вообще решиться на поход из лагеря, к Большой земле? А то чиркнет финкой по горлу – и вся недолга…
В один из таких томительных своей безысходностью вечеров заявился в баньку посыльный зек, обряженный, впрочем, уже в трофейный полушубок и того же происхождения чекистские хромачи, приказал, сверкнув золотыми фиксами:
– Ты это, начальник, слышь?.. Короче, пошли со мной. Там тебя пахан кличет!
Через несколько минут Эдуард Аркадьевич вошёл в кабинет, некогда дедушкин, а теперь занятый Резаным. Тот сидел, развалясь, за письменным столом, забуревший, лоснящийся от сытости, обряженный в новую матросскую тельняшку и толстую душегрейку-безрукавку на волчьем меху, в тёмно-синих галифе и в белоснежных бурках. По одну руку от пахана дымилась кружка со свежезапаренным чифирём, по другую стояла початая бутылка коньяку и хрустальная ваза для цветов, выполняющая роль стакана.
Марципанов до сих пор ходивший в драном грязном кителе со споротыми погонами и в диковатого вида раздолбанных башмаках зековского образца, так как щеголеватые хромовые сапоги урки сняли с него в первый же день, чувствовал себя кем-то вроде военнопленного во вражеском окружении.
– А-а, командир! Тебя-то мне и надо! – приветствовал его Резаный. – Садись, не стесняйся. Вот, закуривай, – и подвинул ближе к нему пачку дедушкиных папирос «Герцеговина Флор». – Говно, а не курево. «Беломор» лучше. У меня дед, дело прошлое, на Беломоро-Балтийском канале срок тянул. Там, говорили, и копыта откинул. Знатные папиросы. А нету! Кончились. На складе только самосад и махорка, да и то немного осталось…
Эдуард Аркадьевич сел, взял папиросу, покосился, облизнувшись, на коньяк. Чиркнул золотой зажигалкой, небрежно поданной паханом, и сказал с лёгким раздражением:
– Уходить надо. Зима на носу. Припасы кончаются.
Резаный пыхнул сладковатым дымком, с неодобрением посмотрел на папиросу:
– Может, с махоркой этот табак перемешать? А то никакой крепости, один запах… – Потом перевёл взгляд на Марципанова. – А насчёт того, чтобы уходить… Я, командир, вот что решил. Никуда не пойду. Мне и здесь, в натуре, неплохо.
– А как же… зима… золото? – прошелестел губами обескураженный Эдуард Аркадьевич.
Резаный ощерился, обнажив зубы, теперь сплошь забранные в золотые коронки. Потом, склонившись ближе, сказал вполголоса:
– Про то мы с тобой и перетрём сейчас… Чифирчику хапнешь? Нет? Тогда коньячка? Пей, не стесняйся. Я все ящики со складов сюда, в кабинет, перетащил. Для серьёзных пацанов, гы-гы, вроде нас с тобой. – Он щедро набулькал полную вазу: – На, жахни.
Эдуард Аркадьевич ломаться не стал, ахнул посудину на одном дыхании, утёр губы ладонью:
– Крепкий, ч-чёрт!
– Во-о, зато базар теперь душевней пойдёт, – кивнул пахан, одобряя. А потом продолжил, понизив голос: – Я, командир, насчёт ухода вот как кумекаю. Чё мне там, в натуре, на твоей Большой земле делать? Здесь – моя власть. Что хочу, то и ворочу. Опять же золотой запасец имеется, людишки все под рукой… Как король, блин, на именинах…
– С золотишком-то и на Большой земле можно себе не жизнь, а вечный праздник устроить, – осторожно заметил Марципанов.
– Или вечный покой! – хохотнул Резаный. – Места у вас там незнакомые мне. А я, хотя человек и рисковый, но арестант здравый. Рано мне на Большую землю идти. Осмотреться надо сперва, разведку там провести…
– Я готов! – загорелся надеждой правозащитник. – Всё разведаю, вернусь и доложу в лучшем виде!
Пахан покосился на него, хмыкнул:
– Шустрый какой. Видел я таких шустряков…
– Прошу мне поверить! – горячился Эдуард Аркадьевич. – Я слово своё сдержу. Мамой клянусь.
– Если б я всем на слово верил, то давно бы в ящик сыграл, – хмуро прервал его Резаный. – Одного я тебя, конечно, не отпущу. Во-первых, потому что один не дойдёшь, заблудишься. А во-вторых, если вдруг даже и дойдёшь – хрен вернёшься. Меня мамка в детстве хотя и ножом по харе полоснула, но головой об пол не била. Так что соображаю покедова… А потому подберу я тебе парней человек пять-шесть, из самых верных своих кентов. С ними и двинешься. Заряжу вас золотом – сколько унести сможете. На Большой земле ты моих пацанов приветишь, легализуешь, ксивы им выправишь верные, с правильными людьми из блатного мира сведёшь. А дальше уж их забота. Закупят жратвы и организуют её доставку.
– А я?
– А ты в городе останешься. Полномочным моим представителем на Большой земле. Будешь гонцов от меня со ржавьём встречать, сам без навара тоже, естественно, не останешься. Если всё ништяк пойдёт, глядишь, и я подгребу. Ну, а ежели что не так… Учти: под землёй достану и выпотрошу.
