Владимир Качан - Юность Бабы-Яги
Зина опять вскочила.
– А третий, сволочной этот конкурс был такой: прочитать, блин, наизусть отрывок из произведения писателя Чехова «Палата № 6»! – Тут Вадим закашлялся в третий и последний раз. – А я не знала не только наизусть, но и вообще не читала. Вот так! Ну меня и завалили. А если бы как на других, нормальных конкурсах, которые во всех странах, если бы в купальниках, – продолжала Зина больную тему, – хрен бы меня кто обошел! Поду-умаешь, если какая-нибудь… – тут она покосилась в сторону Жени, и Вадим с Сашей поняли, кто выиграл конкурс, – …если она знает наизусть всего Чехова или там Пушкина какого-нибудь, то она сразу и впереди, да? Конкурс-то, блин, красоты, а не мозгов, так? Так и надо было в купальниках, а они… Я бы выиграла, точно. Не веришь? – вызывающе спросила она Сашу и вновь повернулась, демонстрируя фигуру.
– Ну почему, я верю, – вполне искренне ответил Шурец.
– Нет, нет, ты еще погляди. А-а! Стоп! В халате ты не поймешь, а без халата уже и не помнишь, – разошлась Зина в удали своего рассказа и борьбы за справедливость. – Хочешь реально посмотреть? Ну-ка, выйдем в коридор!
Саша, хотя и приехал преимущественно ради этого, был несколько сконфужен.
– Пойдем, пойдем в коридор! – завелась Зина.
Саша поднялся и оглядел собрание. Собрание, видимо, с пониманием отнеслось к предстоящему отсутствию двух участников, а Вадим в ответ на Сашин взгляд медленно опустил глаза, всецело одобряя.
Когда выходили в коридор, Саша уже, конечно, знал, что показом фигуры дело не ограничится, надо будет идти дальше, но неожиданно для себя вдруг почувствовал полное нежелание заниматься сексом в этих стенах. А Зина, шедшая впереди, уже по ходу стала расстегивать халатик и снимать туфли. Они отошли подальше и завернули за угол. Обнаружилось, что под халатом Зины – только белье. Зина к приезду явно подготовилась. И верх и низ были белыми, тонкими и прозрачными. Внизу сквозь трусики красиво и рельефно проступала лобковая зона, а вверху – столь же красиво рвалась наружу едва прикрытая кружевами грудь. В другое время и в другом бы месте одного такого вида любвеобильному Саше хватило бы для острого интереса. Но он, сам не понимая почему, чувствовал вовсе не возбуждение, а какую-то странную тоску. Жалость, неловкость, обязанность что-то сделать, да и сама необычность происходящего – интерьер сумасшедшего дома, компания эта случайная, случайная подруга прошлых лет, рассказ о конкурсе, танец душевнобольных в соседнем корпусе – все смешалось в голове Саши, формируя настроение, никак не способствующее здоровой эрекции. В который раз поэт в нем побеждал простого мужчину с его естественными, данными природой функциями. Образы толкались в голове, там происходило зачатие, быть может, новой поэмы, которую он всегда хотел написать, но так и не сподобился.
А Зина нетерпеливо ждала. Ее фигура и впрямь могла бы выглядеть конкурентоспособной не только на убогом местечковом конкурсе «Мисс Кащенко», но и на любом другом – уровня «Мисс Россия» или даже «Мисс Европа».
Тем временем Зина, чьи внешние данные не послужили, к сожалению, аргументом в пользу ее победы на конкурсе, продолжала ждать от Саши следующего шага к окончательному сближению, но так ничего и не дождавшись, решительно сказала:
– Пошли в отдельную палату. Там я тебе покажу остальное, – и взяла Сашу за руку.
– Стой, Зин, – Саша остановил ее и погладил по щеке и волосам. – Прости, что-то не могу я так. Что ж я, как последняя скотина, буду заниматься этим в психбольнице. Не могу я здесь.
Зина оторопела на несколько секунд, потом выкрикнула:
– А я могу, да? Могу?! – Зина сорвала с себя лифчик и ответила сама себе. – Да! Я – могу! Я привыкла здесь! Не трахаться привыкла, а вообще привыкла. Я молодая женщина! А ты, ты!.. Ты – мужчина! А ведешь себя, как целка, которую воспитали хрен знает где! – Зина, дрожа от ярости, поискала секунду – где именно, и нашла: – В монастыре! Сволочь ты! Ты что же думаешь, меня можно просто так взять и продинамить, да? Мне можно в дурдоме, а ему, видите ли, нельзя! Я кто тебе? Прошмондовка какая-нибудь?! Я работаю… я… я… я красивая! И мне тоже хочется любви, хотя бы в Новый год, пускай и среди психов. Да, хочется! Вот! А ты со мной так, гад! – И Зина с размаху влепила Саше оплеуху, испугалась, стихла и без перехода заплакала, прижав к лицу ладони.
Саша обнял ее.
– Успокойся, Зин, – как можно мягче говорил он, – я о тебе совсем иначе думаю. Ты мне очень нравишься, очень, – шептал он, поглаживая Зину по голой и холодной спине.
– Прости меня, прости, – глотала слезы она.
– За что, Зина?
– Что ударила…
– Ну что ты, это даже нормально. Наоборот, ты меня прости.
– А тебя за что? – Зинина истерика совсем утихала, уступая место товарищескому пониманию.
– Меня? – усмехнулся Саша. – Меня есть за что… Сам позвонил, сам напросился и в последний момент отступил. Прости, что не могу сейчас, вот за это прости.
– Хорошо, – сказала Зина, – прощаю. И все? – Зина подняла к нему лицо.
– Нет, не все, – ответственно заявил Шурец, – у тебя когда дежурство кончается?
– Второго, утром.
– Вот. И сразу ко мне домой. Только в том же белье, ладно? – добавил он с улыбкой.
– Я приеду, – сказала Зина, улыбнувшись в ответ, – я все равно приеду, даже если ты передумаешь.
Забегая вперед, скажем, что ответственный Саша, чувствуя себя перед Зиной в неоплатном долгу, любил ее что есть сил 2 января нового года. После чего следы Зины потеряются в нашем рассказе, но сейчас, в пустом коридоре больницы Зина подбирает разбросанные детали одежды, надевает все, и они с Сашей, обнявшись, в уповании на лучшее любовное продолжение, возвращаются в ординаторскую.
Там веселье и радостное опьянение, то есть та стадия, когда никто не спит в салате, не валится на соседа и не несет чепуху, когда всем очень хорошо и все друг другу крайне симпатичны. Поэтому комментировать отсутствие Зины и Саши, двусмысленно шутить по этому поводу никто и не собирается. Лишь Вадим, подняв брови, вопрошающе смотрит на Сашу. Саша делает жест рукой, означающий: отчет потом, все нормально… Вадим уже обнимает Женю, которая, по всему, не против, однако молчит, с Вадимом не заигрывает, терпит его руку на своем плече и думает о чем-то своем.
Выпили в честь возвращения отсутствующих и за то, как провозгласил Леонид Абрамович, что кворум восстановлен. Вот сейчас пришло самое время попеть старые задушевные песни, именно в кворуме, вместе, когда все знают слова, если и не всей песни, то хотя бы припева. Казалось, что в старых песнях задушевности больше, чем в новых. Вадим взял гитару, и нестройный хор медсестер, врача, поэта и артиста затянул былое.
Тут не было типичной для кого-то ностальгии по прошлому, нет, то было другое.
Слабая гуманитарная возможность уцелеть, сохранить душу.
Кроткий протест против шума и агрессии внешнего мира, средство уберечь разум не только внутри сумасшедшего дома, а внутри страны, внутри Москвы.
Пропели две-три. «Сиреневый туман», конечно, затем «Вот кто-то с горочки спустился», что-то еще, затем Вадим предложил забытую почти «Ну где мне взять такую песню». На словах «и чтоб никто не догадался, что эта песня о тебе», все вдруг заметили, что кто-то воет за дверью. Вадим перестал играть, все смолкли и прислушались. И тут Зина, сорвавшись с места с криком: «Гадюки! Что ж вы делаете?» – подбежала к двери и распахнула ее. За дверью стояла небольшая группа женщин-пациенток в серых халатах. Они сбились в кучку, блаженно и тихо подпевая. А потом и продолжали петь: «И чтоб никто-о-о не догадался», несмотря на прерванный вадимовский аккомпанемент. Саша смотрел на них в состоянии, близком к смятению. Он заметил, что у всех женщин глаза, устремленные куда-то вверх, светлые. Совсем светлые. Ни одной почему-то не было с карими. И все улыбались. Далеко не сразу отходя от песенной эйфории, они еще некоторое время продолжали куплет, потом увидели Зину, распахнувшуюся дверь, и испугались. Улыбки медленно сползли с их просветленных лиц, и после командного выкрика Зины: «А ну заткнулись щас же! Быстро по палатам!» – они бросились врассыпную.
– Это не мы, не мы! – испуганно лепетала, убегая, одна из них и тыкала пальцем куда-то в сторону. – Это все она, она, мы сами не хотели!..
В указанном направлении вой продолжался. Там была палата № 5, и оттуда доносился в прямом смысле вой, одинокий вой умалишенной, которая, видимо, нарочно перевирая слова и музыку, истошно орала: «И чтоб никто-о-о не на…бался. Чтоб было мало всем всегда».
– Опять Курехина, – обернулась Зина к столу. – Она у них главная заводила, самая вредная. А ну пошли. Женя – за мной! – скомандовала она.
Леонид Абрамович, для которого эпизод был привычным и его личного присутствия не требовал, остался на месте. Вадим и Варвара Степановна тоже. Женя побежала за Зиной, и вслед за ней устремился Саша. Не чтобы помочь, а потому что ему было интересно, и он почему-то был уверен, что предстоящий эпизод вечера дополнит для него общую картину ненаписанной поэмы. Задушевное пение душевнобольных женщин в этом приюте скорби произвело на него впечатление поразительное, что-то творилось у него внутри, что-то ломалось, он сам еще не понимал – что. Он даже отрезвел совершенно, когда бежал к пятой палате вслед за девушками.
