Ольга Карпович - Закулисный роман (сборник)
Однажды я рассказала ему про бабушку – о том, как она ждала с войны деда, четыре года, как получила на него похоронку, и так никогда больше и не вышла замуж. Вацлав лишь скривил губы и бросил:
– Какая глупость!
– Как ты можешь! – воскликнула я. – Ведь она верно ждала его все военные годы. Любила его одного.
– Ждать кого бы то ни было – глупость, – с легким раздражением от моей непонятливости объяснил он. – Запомни, Катя, на душу у нас еще есть время, а вот тело гниет. Мы не можем относиться к нему так пренебрежительно. И вообще, никто не возвращается, никто, Катя! То, что уходит, уходит навсегда. Можно вспоминать об этом, горевать, жалеть, но надеяться и ждать, что оно вернется, – просто инфантилизм. Твоей бабушке очень повезло, что она не дождалась деда.
– Как повезло? Ведь она осталась совсем молодой вдовой с ребенком на руках, – ахнула я.
– Она ждала интеллигента, скрипача, с которым они вслух читали друг другу стихи и бегали на концерты в консерваторию, – терпеливо разъяснял он мне. – А вернулся бы к ней человек, четыре года кормивший вшей в окопах, видевший смерть своих товарищей, убитых детей, изнасилованных женщин. Сам научившийся убивать без сожаления. Ты и в самом деле думаешь, что именно такого человека ждала твоя бабушка? Может быть, он вернулся бы к ней хромым, безглазым калекой, озлобленным на весь мир, как считаешь, ммм?
Я не знала, что ответить. Понимала только, что Вацлав гораздо умнее меня, что мне никогда не охватить широту его мыслей своим скудным умишком. Я умела только любить его, тихо и преданно.
Он никогда не проявлял ко мне особенного интереса. Но я не обижалась. Я решила, что буду верно и преданно служить ему, стану его ангелом-хранителем. Я таскала ему бабушкины пирожки и делала за него курсовые работы по истории и философии; Вацлав плохо писал по-русски, и в детдоме, где он провел почти пять лет, ясное дело, его образованием никто особенно не занимался. Я следовала за ним немой тенью, счастливая уже тем, что он не прогоняет меня. Принимает мою посильную, героическую с моей стороны помощь.
Он нисколько не ценил эти мои порывы, рассуждал:
– Все, что ни делает человек, он делает для себя, играя перед самим собой приятную роль. Бескорыстие – всего лишь одна из форм позерства. Ты, Катя, упиваешься своим образом. А может, рассчитываешь что-то получить от меня взамен. Только я не занимаюсь торговлей, учти это на будущее. Я могу отдать, только если я сам этого захочу, а не потому, что этого требуют нормы общепризнанной морали.
Я его выпады сносила молча. Так продолжалось три года.
Однажды – это было в начале ноября, когда холодный ветер гнал по мостовой сухие листья и в воздухе пахло скорым снегом, – мы что-то праздновали в общаге. Кажется, чей-то день рождения, я уже не помню. Было весело. Мы пили вино, закусывали какой-то гадостью из консервной банки, танцевали под хрипящий магнитофон, разыгрывали смешные скетчи, хохотали над анекдотами…
Вацек был пьян. Выпив, он никогда не становился смешным или агрессивным. Он лишь бледнел, и глаза начинали блестеть еще сильнее. Я сама вытащила его танцевать. Он легко покачивал меня в такт музыке и говорил:
– Ты забавная, Катя! Зачем ты ходишь за мной, вздыхаешь, как полудохлая лошадь? Что тебе это дает? Игру в высокие чувства?
– Я… я просто люблю тебя, – прошептала я, пряча глаза.
– Да нет никакой любви. – Он откинул голову назад, пшеничный вихор подпрыгнул на бледном мраморном лбу. – Обычное влечение двух здоровых животных. Ты, кстати, вполне ничего, этакая породистая русалка.
Он вдруг обвел пальцем мои губы. Меня бросило в жар, в висках застучало. Я подалась ближе к нему, коснулась щекой его щеки.
– Видишь, как все просто? – сказал он, заглядывая в мои глаза. – И незачем прикрываться красивыми словами. Пойдем!
Мы заперлись в его комнате. Не знаю, где в ту ночь был Гоша, но нас никто не побеспокоил. Вацлав сбросил одежду и подошел ко мне обнаженный. Мне было неловко смотреть на него: я никогда еще не видела мужчин без одежды. Я закрыла глаза и почувствовала, как он легко касается моих губ – это было похоже на прикосновение нежного лепестка какого-то оранжерейного цветка.
Он стащил с меня платье и тронул пальцами грудь, потом его ладонь скользнула ниже, еще ниже. Он тесно прижался ко мне, я чувствовала жар его тела, упругие, твердые мышцы, перекатывавшиеся под нежной, гладкой кожей. Мне стало жарко, и страшно, и стыдно, но в то же время я была счастлива. Мне казалось, он наконец понял, как я люблю его, понял и оценил.
Он опрокинул меня на кровать лицом вниз, намотал мои волосы себе на руку и вошел в меня. Мне было больно, я закусила губами угол подушки, чтобы не вскрикнуть. А затем страсть захватила меня, и я начала двигаться в такт ему и глухо стонать. Это было наслаждением – принадлежать любимому мужчине, дарить ему себя всю, без остатка.
Позже, когда он уснул, отвернувшись к стене, я, нагнувшись над ним, долго смотрела на его идеальный профиль в полутьме, озаряемой вспышками проезжавших под окнами общаги машин.
– Мой мальчик, – шептала я, – мой Прекрасный Принц. Я люблю тебя…
Проснувшись утром, я потянулась к нему, хотела поцеловать. Но Вацлав, поморщившись, бросил:
– Катя, убери руки, пожалуйста!
– Что случилось? – заморгала я. – Я что-то сделала не так?
– Все так, – холодно бросил он. – Но это было вчера. Сегодня новый день, и у меня нет настроения на нежности с однокурсницей.
– Но… Я же люблю тебя, – пробормотала я, судорожно озираясь в поисках того, чем бы прикрыться.
– Ты опять за свое, – устало вздохнул он. – Ну, люби, если тебе нравится так думать. Катя, это все в твоей голове, понимаешь? Хочется тебе любить, страдать, погибать от боли, я тебе мешать не стану. Я даже подарил тебе новый виток в твоем убийственно скучном любовном томлении. Но и ты мне не мешай, мне хочется выспаться перед репетицией.
– Вацек, но я…
– Катя, все. Иди домой! – резко перебил он и снова отвернулся к стене.
Оглушенная, опустошенная, я собрала по комнате свои вещи, оделась и тихо притворила за собой дверь.
Я вышла на улицу. Мутное ноябрьское солнце, как будто забрызганное грязью, плохо вымытое, щурилось с холодного неба. Ветер взметнул мне в лицо ворох сухих, скрюченных листьев. Мне было больно, физически больно – двигаться, ходить, дышать. Все рухнуло: все мои надежды, глупые мечты – все! Вместо сердца в груди как будто образовалась тяжелая, сырая, переполнившаяся жидкостью губка. Она выдавливала ребра изнутри. Я понимала одно: жить так, как прежде, я уже не смогу, не захочу. Но как жить по-другому, мне пока было неясно.
В сумке у меня обнаружилось несколько упаковок бабушкиного снотворного – вчера днем я успела с рецептом забежать в аптеку. Выход показался мне простым и даже радостным. Мне хотелось поехать домой, проглотить разом все таблетки, лечь на свою кровать, укутать голову пледом и терпеливо ждать, когда свет, пробивающийся сквозь верблюжий ворс, окончательно погаснет и наступит кромешная тьма. Но я помнила, что дома бабушка, что она не даст мне просто так умереть, вызовет «Скорую помощь», меня начнут откачивать, проводить все эти унизительные медицинские манипуляции.
Почти машинально я села в троллейбус, идущий прямо до института. Натянув капюшон куртки, чтобы никого не видеть, прошмыгнула в здание, спустилась по лестнице, вбежала в уборную, влезла на широкий подоконник и принялась лихорадочно выковыривать таблетки из упаковок. Я набрала уже полную горсть, белые плоские кругляшки, вываливаясь между моих пальцев, весело скакали по кафельному полу. Но мне все казалось, что таблеток слишком мало, что они не убьют меня до конца.
И вдруг в туалет вошла Ада – красивая, как всегда, в белых брюках, с укладкой волосок к волоску. Я успела подумать, что никогда уже не смогу стать такой, прежде чем отдернула руку за спину. Но Ада увидела. Не говоря ни слова, она подошла ко мне и резко ударила по ладони снизу вверх. Таблетки подпрыгнули и раскатились по полу в разные стороны.
– Что ты! Что ты наделала! – вскрикнула я и, рыдая, бросилась на пол.
Ползала на четвереньках, собирая мое рассыпанное добро, размазывая слезы, не осознавая, что делаю. Она тоже опустилась на пол и крепко взяла меня за запястья.
– Катя, ты дура! – жестко сказала она. – Кому ты хочешь сделать хуже, Вацлаву? Знаешь, если он узнает о твоей смерти, он и не подумает в чем-то раскаиваться, скажет: так были расположены звезды, и ты сделала свой выбор, как он считает, не самый худший. По крайней мере в этот раз, скажет он, ты совершила экстравагантный поступок…
В эту минуту я поняла, что и в самом деле все это время видела перед глазами Вацлава, рыдающего над моей могилой, проклинающего себя за черствость. Господи, неужели я была настолько примитивна?
– Но что же мне делать? Я не хочу, не хочу жить, – всхлипывая, повторяла я.
