Александр Ломтев - Лента Мёбиуса
И вдруг все толпившиеся вокруг пожара среди криков, звона, треска и воя пламени услышали хриплый злорадный хохот. Народ онемел. И тут из толпы раздался голос какой-то старухи:
– Господи, барыня!..
Чёрные яйца
– Вот вам чёрные яйца…
– Но черных яиц не бывает!
– Да вы что – это же специальные яйца, грезодубовые, свежие, позаутру привезли. Без них никак нельзя, что вы! Подставляйте рюкзак.
– Осторожнее, они же разобьются.
– Нет, это особо прочные яйца, хоть в стенку мечите, ничего не будет.
– А как же их тогда бить-то?
– А зачем их бить?
– Ну, яичницу например…
– Да вы что, вчера родились, что ли?! Разве они для яичницы нужны?
– А для чего же?
– Послушайте, не валяйте дурака! Сами знаете.
– Правда, не знаю, скажите, в конце концов.
– Да вы что, как вам не стыдно, разве о таком вслух говорят!
– Ничего не понимаю!
– Ну, ладно, давайте на ухо скажу… Ближе, ближе. Чёрные, это не синие, понимаете, значит всё наоборот нужно делать. Понятно? Как синие, только наоборот. Теперь ясно?
– Как-то всё это странно. Может, я просто сплю и мне это снится?
– Ну, наконец-то догадался! Конечно, спишь. В этом-то и дело. Посмотри вокруг, видишь, как всё странно. Так наяву не бывает. А может быть, и не спишь. Да и какая, в сущности, разница, не имеет это значения. Давайте, не отвлекайтесь, вот вам чёрные яйца…
– Но чёрных яиц не бывает!
– Да вы посмотрите внимательно: это же специальные яйца – грезодубовые, свежие, позаутру привезли…
– А-а-а…
Уход
Когда все это произошло, я не стал выживать вместе со всеми в остатках города. Все делали вид, что ничего особенного не произошло, ходили на работу, которая теперь была никому не нужна, покупали в супермаркетах отравленную еду, разговаривали друг с другом как ни в чем не бывало. Никто не хотел признаться даже самому себе, что катастрофа лишила нас будущего и человечество доживает свои последние годы. А может быть, даже месяцы. Все решили просто проигнорировать случившееся… Больше всего меня изумляли гаишники, которые по-прежнему стояли на улицах и штрафовали водителей! Человек неисправим, человек никогда не хотел смотреть правде в глаза, прятался за свою привычку, как за броню… Но я вдруг понял, что среди этих каменных стен, сочащихся жестким излучением, среди напитанного радиацией и химией изобилия на прилавках, в нервных метаниях остатков делающего вид, что все хорошо, но страшно испуганного населения, стресс, излучение и химия убьют меня значительно быстрее, чем вдали от цивилизации, где-нибудь в лесной глуши. Случившемуся я совсем не удивился и не очень-то испугался. Это должно было произойти, не могло не случиться. Человечество давно шло к чему-то подобному, с упорством маньяков лепило катастрофу собственными руками. И она произошла…
И тогда я ушел как можно дальше от умирающего, агонизирующего, притворяющегося беспечным города в сосновый бор на берег чистой реки. Несколько дней я рубил толстые сосны, потом скатал из смолистых стволов избушку… И начал жить один. Пусть человечество догнивает без меня…
Теперь по утрам меня будит птичий гам; летом в окно плывет сосновый дух и запах черемух, зимой доносится крик черного ворона и завыванье метели. Осенью я брожу по березовой роще, что раскинулась на косогоре за излучиной реки. Замечал ли я, как приятен шорох желтых листьев под ногами в той, прежней жизни? Замечал ли я тот день, когда прилетал первый скворец весной, расцветал первый ландыш?..
У меня ничего нет, но мне ничего и не надо. За несколько лет я привык обходиться малым, тем, что даст возможность добыть сама природа. Что ж, человечество исчезнет, а природа останется, она не способна убивать сама себя, как это свойственно человеку. В кроне стоящей рядом с избушкой липы свили гнездо черные вороны, под крышей поселились белки, енот иногда проходит по песчаному берегу реки и совсем меня не боится. Несколько раз к моей избушке приходили медведи… Я разговаривал с ними; они слушали меня и уходили. А я даже не знаю, остался ли еще хоть один человек в покинутом мной городе; да и существует ли еще сам город. Утром солнце по-прежнему восходит на востоке, а вечером уходит за кроны сосен на западе. Последствия катастрофы еще не сказались на природе, и я часто думаю о том, как этот мир будет выглядеть лет через триста, когда последние следы человеческой деятельности зарастут дикими лесами, джунглями, поглотятся степями и пустынями. Появятся ли двухголовые медведи-мутанты или летающие киты, вырастет ли гигантская петрушка или яблоки величиной с арбуз. После такой катастрофы ждать можно всего, чего угодно. Правда, ждать и удивляться будет уже некому…
Мне хорошо. Несмотря на грусть о любимых когда-то людях, несмотря на печаль о гибели мира, о невозвратном, на душе моей покой. Что ж, человечество имело шанс прийти к своему золотому веку, но шансом этим не воспользовалось. Жадность, злоба, ханжество, неискоренимые пороки оказались сильнее души и разума… Что делать…
И если бы не видения, вызванные, очевидно, прогрессирующей лучевой болезнью, я был бы, пожалуй, даже счастлив. Эти видения на какое-то время лишают меня душевного равновесия, вносят диссонанс в мое простое и размеренное существование. Будь эти галлюцинации не так реалистичны, я, пожалуй, даже смирился бы с ними, не обращал бы на них внимания. Но болезнь зашла так далеко, что я уже не могу игнорировать эти видения, и они терзают мою душу. Может быть, их регулярное появление и эти бесконечные разговоры, вопросы, загадочные манипуляции – наказание за те грехи, что были допущены мной в той, докатастрофной жизни? Может быть, и всех оставшихся еще в живых людей терзают подобные белые навязчивые фигуры, возникающие ниоткуда и пропадающие в никуда… Хорошо, что времени между их появлениями все-таки достаточно для того чтобы прийти в себя… И я жду заката, когда последние оранжевые лучи солнца, пробив пестрые кроны сосен и старой липы, упадут на пол моей избушки, жду, когда золотой квадрат света из окна начнет краснеть и тускнеть, жду угасания дня, чтобы лечь в чистую свежую постель, положить голову на белоснежную подушку, завернуться в пахнущее крахмалом одеяло и сладко забыться. Уснуть, не ведая, удастся ли проснуться завтра, или все, наконец, кончится…
– Думаете, лечение не поможет?
– Думаю, нет. Шизофрения выстроила такую стену между реальностью и его новым миром…
– Бедняга…
– Не знаю, не знаю. Иногда я думаю, что ему там гораздо лучше, чем нам здесь. Он никому ничего не должен, тихо существует себе, зная, что человечество доживает свои последние дни и поделать с этим уже ничего нельзя. Этой решетки на окне для него не существует. Он слушает птиц, с медведями разговаривает, грустит светлой грустью, засыпает под шум ветра… Мне и самому порой кажется, что в его палате пахнет сосной, а по утрам кукуют кукушки.
Шаг с крыши
Лет в четырнадцать мне вдруг начал сниться «многосерийный» сон. Едва я касался головой подушки, как оказывался в другой жизни. Там, в том сне, был этот же город, эта же школа, родители, друзья. Но были и люди, которых в реальной жизни не было. Там, в параллельной жизни, все было по-настоящему, очень буднично и реально – никакой фантастики. Я там даже спал, и во сне сна – летал. Жизнь здесь и жизнь там шла по одним и тем же законам, с одним течением времени и периодичностью событий.
Сначала мне все это казалось страшно интересным. Я даже рассказал о сне своим закадычным друзьям, на что мне было сказано, что «так бывает». А Юрка поведал о том, что ему уже год время от времени снится один и тот же сон.
Мне стало даже интересно, что произойдет в новой «серии»? Впрочем, чего-то особенно выдающегося во сне не происходило. Я учился, гулял, дрался, читал, попадал в неприятные и в приятные ситуации, ездил зайцем на обшарпанном автобусе 3 «а», ходил на «Неуловимых мстителей», обменивался марками с Юркой и мечтал о собаке. Чего не хватало моему сознанию в этой реальности, если оно сконструировало параллельную жизнь, – до сих пор не могу понять. Тем не менее, вторая «сонная» жизнь все длилась и длилась, и я даже стал к ней привыкать.
Однако через полгода я вдруг с ужасом осознал, что временами начинаю путаться: где явь, а где сон. Утром, открыв глаза, порой мучительно пытался понять – я проснулся или заснул? Ведь поначалу, проснувшись, я сразу понимал, что видел сон, а во сне о реальной жизни не помнил. Но постепенно все стало меняться. В школе, задремав на очень уж занудном уроке, пригретый горячим апрельским солнышком в широком окне, я вздрагивал в холодном поту, потеряв ощущение места и времени: где я – «там» или «здесь»?! Я встречал на улице человека и знал, что знаю его, но никак не мог вспомнить, кто он. Или еще хуже – в «сонной» жизни я с человеком хорошо знаком, даже дружу, а наяву он, встречая мою улыбку, удивленно поднимает брови. Иногда посреди какого-нибудь дела или разговора с друзьями я испытывал сильнейшее ощущение дежавю, понимая, что все это уже было. Во сне? Иногда в такие моменты я заранее знал, что скажет сейчас человек, что ему ответят, что случится – упадет ли ложка на пол или пропорхнет в окне голубь. А иногда, как ни пытался вспомнить, что будет дальше (например, какая выйдет оценка за сочинение), – никак не мог. Часто во сне меня настигали воспоминания из реальной жизни, которые я воспринимал как запомнившийся сон.
