Федор Сологуб - Том 5. Литургия мне
– Напрасно, друг мой, вы так часто ее останавливаете, – с кротким упрямством отвечала Екатерина Сергеевна. – Она откровенная, но вовсе не злая.
Буравов сказал с удивлением:
– Это ново! Вы за нее заступаетесь!
– Оставьте ее, – говорила Екатерина Сергеевна, – она ничего дурного никому не скажет и не сделает. Она простая и прямодушная, и изо всех наших детей она больше всех похожа на отца. Оставьте ее.
– Как вам угодно, – холодно сказал Буравов.
Он не привык к тому, чтобы его советы отклонялись.
XXVIIВернулись сестры, взволнованные и тревожные. Александра чутко вгляделась в лицо матери и Буравова. Острою жалостью наполнилось ее сердце. Она подошла к Буравову и сказала тихо:
– Мама очень беспокоится о Сереже. Я знаю, о чем вы говорили с нею.
Буравов посмотрел на нее холодно и недовольно.
– Саша, я вас не понимаю.
Но, не смущаясь его холодным тоном, Александра говорила:
– Простите, Павел Дмитриевич, мешаться в это мне не следует, но все же, прошу вас, не волнуйте ее.
– Право, это меня удивляет, – пожимая плечами, говорил Буравов.
– Простите, – сказала Александра, поспешно отходя.
Екатерина Сергеевна, целуя Раису, тихо говорила ей:
– Милая Раиса, если бы ты знала, какая пустота в душе моей!
– Мама, молись и надейся, – отвечала Раиса. – Так жутко ждать! – жаловалась Екатерина Сергеевна.
Сестры в городе наслушались новых рассказов. Людмиле казались эти рассказы совершенно невероятными. Другие две с нею не спорили, но рассказам верили.
Привезли в город по железной дороге от позиций вместе с ранеными убитого русского полковника. В городе рассказывали, что пленный офицер выхватил из кармана револьвер, когда на него не смотрели, и выстрелил в спину русскому полковнику. Убил наповал, и солдаты за это подняли его на штыки.
Не верила Людмила этим рассказам, но они заставляли ее горько плакать.
XXVIIIВ эту ночь Раисе снились тревожные, страшные сны. Они казались ей вещими. Ведь и прежде, перед всеми значительными событиями ее жизни, ее навещали сны, которые потом странно сбывались, иногда со всеми мелкими подробностями. И даже это были не совсем сны, – в жуткие, томные минуты полубодрствования, полубреда, когда душа бывала взволнована каким-нибудь впечатлением, и когда эта взволнованность в долгой и страстной молитве объединяла всю Раисину душу в одно страстное устремление, перед нею вставали отчетливо далекие, иногда невиданные ею раньше места, проходили знаемые и неведомые люди, звучала их речь. И долго потом эти видения и слова жили в душе Раисы. Иногда она рассказывала их домашним, – не всегда. Заметив, что эти видения сбываются, она со страхом и слезами записывала их. Этот странный дневник хранила она бережно. Сначала сбываемость этих видений пугала ее, – не от врага ли рода человеческого они? Но отец Григорий и странник Никандр успокоили ее.
И вот, среди других видений, три особенно запомнились ей. Предстал пред нею ясный день на поле битвы. Место казалось знакомым, – поля и холмы северо-восточной Франции. На одном из холмов – несколько тяжелых орудий. Вдали виднелся нерусский город. Кто-то тихо, но внятно сказал Раисе:
– Это – Реймс.
Высокий прусский генерал смотрел в бинокль и говорил:
– Я вижу там что-то высокое. Оттуда они могут наблюдать за передвижением наших войск.
Толстый полковник, по-видимому баварец, отвечал:
– Это – собор, ваше превосходительство.
У генерала было надменное, сухое и злое лицо, и когда он, опустив бинокль, смотрел на баварца, его глаза казались острыми и неподвижными глазами хищной птицы. Лицо толстого баварца было красное и добродушное.
Генерал сухо кинул приказ:
– Расстрелять.
В полковнике заговорили католические чувства. Он почтительно сказал генералу:
– Древний католический собор, знаменитый своею архитектурою и очень почитаемый. Его начали строить семьсот два года тому назад. С ним связано много исторических воспоминаний.
– Вздор! Сентиментальность! – злобно закричал тощий генерал. – Я вам говорю, это что-то высокое опасно для нас. Снести.
– Будет исполнено, – отвечал полковник.
Загрохотали пушки. Все потемнело в Раисиных глазах. Опять перед нею явился тесный номер гостиницы и тихо спящая на поставленной рядом кровати Александра. В полумгле исходящей ночи видна была открытая дверь в комнату, где спали мать и Людмила. Раиса тихо встала с постели и опустилась на колени перед образом, перед зажженною ею с вечера лампадою. Вдруг сердце ее забилось и замерло, в глазах потемнело. Она закрыла лицо руками, приникла к полу, и опять иное видение предстало перед нею.
Над полем битвы низко неслись облака. Грохотали вдали пушки. Лежали раненые и убитые, русские и германцы. Слышались стоны раненых, бред умирающих. Через поле пробегали пруссаки. Их голоса звучали глухо, как закутанные дымом. Молодой, высокий лейтенант, лица которого сквозь застилавший поле легкий туман еще не видела Раиса, говорил:
– Тут много раненых русских.
Голос его звучал знакомо, и от этого стало страшно Раисе.
Другой лейтенант, с точными и отчетливыми движениями, отчетливо и картаво говорил, щеголеватыми движениями крутя усы:
– В плен не надо брать! Возиться с ними некогда.
Вытянувшись в струнку перед офицерами, толстый солдат с тупым лицом произнес так громко, точно говорил с глухими:
– Господин лейтенант, вон лежит раненый русский офицер.
Опять раздался знакомый голос первого лейтенанта:
– Докончить!
И еще страшнее был этот знакомый голос потому, что он кричал на солдата каким-то звериным зыком, и этим утяжелял и без того страшный смысл приказания. Солдат отчетливо, как неживой, повернулся к раненому русскому офицеру и с тупым и радостным лицом вонзил штык в его грудь. Раненый русский офицер со стоном умер.
Раиса почувствовала в сердце своем острие меча и застонала. Она узнала убитого, – близко, близко перед ее глазами было мертвое лицо ее брата Сергея. И убийцу узнала, – лейтенант этот был Гейнрих Шпрудель. Он подошел к убитому, нагнулся над ним, – и сердце Раисы замерло от страха и отвращения. И уже она знала, что услышит сейчас кощунственную цитату из Шиллера.
Шпрудель говорил:
– Ах, черт возьми! Не всякому дается счастье прикончить брата своей невесты.
Отвратительно вульгарно и грубо звучал его голос. Его товарищ картаво говорил:
– Да, это редкая удача.
– К счастью, – сказал Шпрудель, – русская девушка об этом не узнает. Да, «теперь святого нет уж боле». Холодный долг господствует над пламенною любовью.
Туман сгустился и рассеялся. Другое поле было перед глазами Раисы. Близ опушки темного леса, на кочковатой земле, заросшей спутанною, примятою травою, лежало несколько убитых и раненых. Среди них Раиса узнала Ельцова.
Ельцов приподнялся на локте, осмотрелся и окликнул по-немецки лежащего недалеко пруссака:
– Господин лейтенант!
Раненый немец проворчал сердито:
– О, черт возьми! Моя нога!
– Мы с вами товарищи по несчастию, – сказал Ельцов.
Пруссак скосил на него злые глаза и ворчал сквозь зубы:
– Нe товарищи, а враги.
– Покурить бы, – сказал Ельцов. – Какая уж там вражда!
Пруссак с бешенством крикнул:
– Проклятый русский, вот тебе! Заткни свою глотку!
Он с трудом приподнялся на локте и выстрелил из револьвера в Ельцова. Выстрел был меток. Ельцов успел только вскрикнуть:
– О Господи! Господи!
И умер. Злой пруссак, падая в усталости, шептал:
– Вот это – настоящая война: когда уходят здоровые, сражаются раненые.
Стало темно, и холодное острие меча горело в Раисином сердце.
Александра услышала тихий стон. Она подошла тихонько к лежавшей на полу Раисе и тронула ее за плечо.
– Что, Раиса? – тихо шепнула она.
Раиса медленно поднялась. Сердце ее, пронзенное острием меча, трепетало. Раиса знала, что не заснет. Этот сон, думала она, только Александре сказать.
– Выйдем в коридор, – тихо сказала она.
Надела юбку и блузу и вышла из номера. Горел ночник, в окне в конце коридора мглистый был полусвет. Заспанная баба стояла над лестницей, собираясь мыть пол. Ряд белых дверей молчал тревожно. Раиса повернулась к вышедшей за нею Александре и почувствовала вдруг, что тревожная тишина коридора душит ее слова.
– Выйдем отсюда, – сказала она.
Прямо перед их дверью была дверь на лестницу, ведущую во двор. Александра и Раиса вышли во двор и на улицу.
Предутренний ветер свежо и влажно обвеивал их непокрытые головы. Предутренняя резкая прохлада и влажные от ранней росы камни мостовой сурово и нежно ласкали их ноги.
Сестры сели на скамью бульвара. И Раиса рассказала Александре свой сон, – про Реймс, про Сергея. Но про Ельцова еще не посмела сказать ей теперь.
