Федор Сологуб - Том 5. Литургия мне
Александру утешал ее сын. Он был еще очень мал, но она думала, что вырастит его сильным и мужественным человеком. Раиса, видя, что она довольно спокойна, решилась рассказать ей конец своего сна.
Тяжелее всех было Людмиле. Она узнала, где Шпрудель, писала ему, получила несколько писем. Письма его были напыщенно-нежны и почему-то больно ранили ее душу.
С сестрами и с матерью Людмила никогда не говорила о Шпруделе. Когда мать заговаривала о нем, Людмила багряно краснела, молчала или заговаривала о другом, или под каким-нибудь предлогом выходила из комнаты.
Мать думала, что Людмиле тяжело говорить о Шпруделе. Он сражался против нашего войска, и Людмила все-таки любила его. Какою печалью должно было томиться ее сердце!
Потом она стала внимательнее присматриваться к Людмиле. Какая-то значительная перемена совершилась в этой девушке. Ее суждения уже не были так уверенны и решительны. Совершенно несвойственная ей раньше мягкость была разлита в ее словах и движениях. И особенно две черты удивляли и радовали мать: Людмила сдружилась с Раисою, с которою прежде обращалась несколько свысока; и, может быть, в связи с этою дружбою, Людмила начала читать книги о религиозных вопросах и стала почти так же набожна, как и молитвенная Раиса. И уже не улыбалась ее заботам о лампадках перед образами.
XXXIVОднажды вечером мать и Александра остались дома одни. Александра сидела у себя, смотрела на портрет мужа и плакала.
Мать стукнула в ее дверь.
– Саша, можно посидеть с тобою?
– Пожалуйста, милая мама.
Мать села рядом с нею и гладила ее по голове. Александра тихо говорила:
– Милого моего убили. Но, впрочем, зачем же я это говорю! Я хочу быть со всеми, радоваться и печалиться с моим народом вместе. В душе моей не только печаль, но и гордость.
– Саша, у тебя есть ребенок, – сказала мать.
Александра улыбнулась сквозь слезы, и лицо у нее просветлело. Она сказала:
– Я буду говорить ему об его отце. И когда он спросит, как отец был убит, неужели слова ненависти будут в этом рассказе!
– Он убит в бою. Кого же ненавидеть? – со строгою ласковостью спросила мать. – Или ты веришь Раисиным снам?
– Вещий сон, – говорила Александра. – Знаю, что нелепо верить снам, но Раисину сну верю. И подумай, мама, какой ужас в том, что это сделал Гейнрих Шпрудель! Какая тяжесть на сердце у бедной Людмилы!
Екатерина Сергеевна сказала со страхом:
– Ужасно! Но это – неправда.
– Спросить бы его самого, – говорила Александра, – да не ответит. Слушай, мама, я тебе признаюсь. Может быть, это глупо, но я писала Шпруделю, спрашивала его, что он знает о смерти нашего Сергея. Он мне ничего не ответил.
– Может быть, письмо не дошло? – сказала мать.
– Не знаю. Нет, спросить бы его лицом к лицу. И знаешь, мама, мы его скоро увидим. Раиса сказала мне.
– Опять вещий сон?
– Она предчувствует, что мы увидим скоро и Шпрудепя, и Уэллера. Но ты подумай, мама, Людмила стала так нежна с Раисою! Подумай, Людмила и Раиса, – «огонь и лед, вода и пламень не столь различны меж собой!» Значит, есть какая-то внутренняя убедительность в Раисином сне.
– Нет, нет, Александра, не говори так. Этого не может быть, – со страхом сказала мать.
– Мама, ты могла бы сказать, что этого не было. Но что этого не могло быть, – о, нет! Мы знаем, что они добивали раненых, даже своих тяжело раненых.
Екатерина Сергеевна печально говорила:
– О Боже мой, что делает война! Неужели еще долго не заживут эти раны, не успокоится эта злость? Неужели опять вспыхнет вражда между племенами?
– Не думай, мама, – сказала Александра, – что в душе моей ненависть. Верь, что в отчаянии моем есть великий свет. Во мне – душа простой русской женщины, и я чувствую в себе силу прощать. Нас много осиротелых, во многих семьях носят траур, но я верю, что эти безмерные жертвы не напрасны. В душе моей отчаяние, но и светлая надежда.
– Милая, милая! Благослови тебя Господь! – плача говорила мать.
XXXVИ этот вещий Раисин сон начал сбываться. Однажды утром, когда мать и три дочери сидели за завтраком, они были удивлены неожиданным посещением Шпруделя.
Он был худ и зелен. Глаза его горели беспокойно. Былая самоуверенность сменилась суетливостью и беспокойною говорливостью.
Он рассказывал о том, как ему удалось добиться отпуска в Москву.
– Этот ужасный захолустный город, где нас держали, доводил меня до бешенства. Я долго добивался, чтобы мне разрешили сюда приехать, – наконец позволили. Дали в провожатые славного русского пехотинца и разрешили пробыть здесь четыре дня для устройства своих дел. «О, как прекрасен день, когда солдат вновь наконец вернуться может к жизни, в среду людей!» Надеюсь, Людмила, ты сказала твоим родителям, что я тебя люблю? Я затем и приехал, чтобы выяснить наконец отношение твоей семьи к нашей любви.
Людмила опустила глаза. Лицо ее было холодно и печально. Словно думая о чем-то другом, она спросила:
– После войны ты опять будешь служить в России?
– Нет, с меня довольно, – высокомерно отвечал Шпрудель. – Ты поедешь со мною в Германию. «Если боги счастливы любовью, то и мы любовью равны богам. Счастлив тот, чей дом украшен скромной верностью жены».
Людмила, очень бледная, подняла глаза на Шпруделя и сказала тихо:
– Гейнрих, я не могу ехать с тобою в Германию.
– Почему ты не можешь? – с удивлением спросил Шпрудель.
Людмила опять опустила глаза. Едва слышен был ее голос:
– Гейнрих, разве ты думаешь, что между нами ничто не стоит?
С раздражающею механичностью Шпрудель бросил свою очередную цитату:
– «Быть на земле сопутницей супруга есть жребий женщины».
Не было такого случая в жизни, на который Шпрудель не нашел бы подходящей цитаты у Шиллера.
Раиса, вдруг зардевшись багряно, спросила высокозвенящим голосом:
– Гейнрих, вы нам еще не рассказали о смерти Сергея. В ваших письмах не было об этом ни слова.
Шпрудель пожал плечами. Глаза его забегали по сторонам, словно избегая Раисиных глаз. Он опустил голову и сказал притворно-печальным голосом:
– Не могу сказать вам, как мне его было жаль. «Ах, он слишком молод для могилы!»
– При вас его убили? – спрашивала Раиса.
Шпрудель глухим голосом отвечал:
– Солдат штыком. Да, я видел. Я не мог остановить.
– Но он уже лежал? – спросила Раиса, пристально глядя на Шпруделя.
Шпрудель сам себе дивился, не понимая, какая сила заставляет его говорить. Ведь гораздо спокойнее было бы сказать, что он ничего не знает о смерти Сергея. Но уж раз проговорился, трудно было остановиться. Он говорил, словно против воли:
– Да, он уже был ранен.
Людмила сказала упавшим голосом:
– Оставь, Раиса. Что же он мог? Жестокости войны не от него. Он только исполнял свой долг.
– Но и у тебя есть долг, – настойчиво сказала Раиса.
Людмила бросила на нее быстрый взгляд и улыбнулась.
– Я это знаю. Я этого не забуду.
– «Сердцу высокому и самый тяжелый долг покажется нетрудным», – процитировал Шпрудель.
Раиса гневно говорила:
– О, не это – долг воина, чтобы добивать раненых.
Шпрудель смотрел на нее угрюмо и злобно. Александра заговорила осторожно:
– Простите, Гейнрих, но ведь вы можете успокоить нас одним словом. Можете ли вы сказать, что не по вашему приказу убит Сережа? Вы не ответили мне на этот вопрос, когда я вам писала. Но ведь мое письмо вы получили?
Шпрудель угрюмо молчал. Александра продолжала спрашивать:
– Был ли хоть один случай, что вы приказывали добить раненых?
– Странный вопрос! – угрюмо и презрительно говорил Шпрудель. – Я исполнял мой воинский долг. «Нравственный долг должен быть нарушен, чтобы уступить место долгу более высокому и более широкому». Дружба склоняется перед любовью к родине.
Людмила поднялась с места и в ужасе, вся дрожа, смотрела на Шпруделя.
– Так это – правда? Вы убили? – воскликнула она.
Шпрудель говорил напыщенным тоном:
– Иногда убивают из милосердия, чтобы прекратить страдания. «Смерть страшна для тебя? Ты хочешь быть вечно бессмертным? В целом живи: ты умрешь, целое ж все будет жить».
– Гейнрих! – плача и ломая руки, говорила Людмила. – Ты говоришь так холодно. И то, что ты говоришь, так ужасно! Подумай, Гейнрих, мы говорим с тобою о том, что очень значительно в нашей жизни. Ты сражался против моей родины, но за это никто из нас тебя не упрекнет, – тебя послали. Но вот мы спрашиваем тебя о том, как умер Сергей, – и вместо простого и ясного ответа мы слышим от тебя уклончивые речи. Подумай, о чем мы тебя спрашиваем? Кто ты, – воин или убийца? Ты должен отвечать! Ты мог встретиться на поле битвы с нашим братом и убить его, – это было бы для нас большое горе, но в этом не было бы твоей вины. Но правда ли, что Сергей был убит после боя?
