Федор Сологуб - Том 5. Литургия мне
Наконец в маленьком уездном городке застряли основательно, дня на три: автомобиль надо быпо чинить. А отъехали едва верст шестьдесят. Поместились, очень тесно, в гостинице, но почти все время проводили то на улицах города, то в буфете вокзала.
Иногда расспрашивали, иногда пассивно слушали отрывки тревожных разговоров. На вокзале говорили про разрушение немцами пограничного русского города.
– Провокаторский выстрел!
– Просто с перепугу сами своих жарили, за русских приняли.
– И разрушили почти весь город.
– Ну на это только немцы способны.
События уже сделали людей доверчивыми к страшным слухам.
Буравов озабоченно повторял:
– Что вы поделаете с этим народом! Этот ужасный, угрюмый человек говорит, что раньше, как завтра, автомобиль не будет готов.
Екатерина Сергеевна кротко улыбалась и говорила:
– Ну что ж делать, подождем!
Какая-то старуха, по виду торговка, утешала плачущую девушку, очень красивую и очень испуганную:
– Не плачь, не плачь, милая. Отца не вернешь, конечно. Горе, конечно, Господи, да уж что убиваться-то! Бог их накажет, немцев проклятых.
Сестры смотрели на нее и на молодую красавицу испуганными глазами. Она исчезла с дочерью в каком-то темном углу.
Передавались страшные рассказы. Не разобрать иногда было, наяву ли это или кошмарный сон. Но, несмотря на усталость, сестры чувствовали себя очень бодрыми. Их поддерживало нервное возбуждение, да и сказывалось суровое, спартанское воспитание, которое получили они в родительском доме.
Екатерине Сергеевне иногда казалось, что целые годы прошли с тех пор, как ее Сережа ушел на войну. А посчитает дни, – и месяца еще нет. Особенно удручало то, что со времени отъезда нельзя было получить никакой вести ни от Сережи, ни от Ельцова. Утешали себя мыслью, что письма будут в Москве.
XXVОбедали в буфете вокзала. За соседним столиком сидел плотный господин германской наружности. У него был очень веселый и гордый вид. Буравов встречал его, – это был технолог Мюллендорф; он уже давно жил в России, работая на каком-то заводе.
Вслушавшись в разговор Буравова со Старградскими, он сказал очень уверенно:
– Наши скоро придут в Москву.
Все поглядели на него с удивлением. Он не казался пьяным.
Александра спросила:
– Кто это ваши?
– Германская армия, – отвечал Мюллендорф. – Я говорю, что очень скоро наши войска войдут в Москву.
Раиса засмеялась.
– Пленными? Так их и дальше Москвы отправят.
– Раиса, не дразни его, – тихо сказала Людмила.
Ей казалось вполне естественным, что в начавшейся войне германцы победят. Слова этого господина поэтому не казались ей ни смешными, ни дерзкими.
Екатерина Сергеевна тихо спросила Буравова:
– Кто этот странный господин?
Буравов рассказал ей, что знал о Мюллендорфе. А тот, отвечая Раисе, говорил:
– Нет, не пленными, а победителями. Наши уже пришли в Брюссель. Сначала возьмут Париж, усмирят французов, и потом сюда.
– Париж! О, милый город! – воскликнула Раиса. – Нет человека на земле, который не заплачет о Париже. Москва, Париж, Лондон – вот настоящие великие города.
– У нас очень хорошее войско, – хвастался Мюллендорф, – и пушки очень хорошие. Наши цеппелины летят вверху и несут с собою смерть и разрушение.
– Пушки у вас, может быть, и не хуже наших, а только солдаты у вас поплоше, – отвечала Раиса.
Мюллендорф покраснел и надулся.
– Немцы никого не боятся, – сказал он.
– Кроме казаков, – со смехом сказала Раиса.
Мюллендорф смутился.
– О, ваши казаки!
Подумав немного, он продолжал уже не так уверенно:
– Нет, немцы и казаков не боятся. Наш кайзер Вильгельм – великий человек.
Раиса, всплеснув руками, обратилась к Буравову:
– Неужели они все такие? Фрау Нахтигаль, этот господин, – все поют одно и то же и петушатся нестерпимо.
Буравов сухим тоном начал говорить ей что-то весьма несомненное о превосходстве германской культуры. Екатерина Сергеевна говорила Мюллендорфу:
– Россия и с Наполеоном справилась, справится, Бог даст, и с Вильгельмом.
Мюллендорф презрительно засмеялся.
– Наш Вильгельм выше Наполеона.
Раиса, не дослушав Буравова, вскрикнула:
– О, что он говорит! Вильгельм выше Наполеона? Разве только ростом. А вы слышали, какие варварства были совершены германцами в Бельгии! Ваши солдаты истязали женщин и детей, воевали с безоружными…
Мюллендорф кивал головою, словно слышал что-то очень приятное и верное.
– Да, – сказал он внушительно, – это – проявление силы, себя сознающей. Никто не смеет становиться поперек дороги нашей армии.
Взволнованная и раскрасневшаяся, Раиса говорила:
– Нет, ваши войска совершают нечестивое дело. Недаром великодушные англичане вооружились против Германии.
– Наши их разобьют, – хвастливо сказал Мюллендорф.
– Не рано ли хвалиться? – сказала Александра. – Предсказаний таких вы бы лучше не делали.
– Почему же, позволю себе вас спросить?
– Потому что вы в русском городе и говорите с русскими людьми.
Раиса, краснея и волнуясь, говорила:
– Жребий войны в руках Божьих. Мы – русские, верим, что не в силе Бог, а в правде. Только благочестивые владеют миром. Дело наше правое, мы сильны, мы хотим победить и победим.
Голос ее звенел, и глаза блестели.
Мюллендорф сердито отошел. Буравов принялся упрекать Раису, зачем было оскорблять немецкие чувства этого человека.
Раиса не знала, чувствовать ли себя виноватою. Она робко сказала:
– Он наши русские чувства оскорблял.
Но к Буравову присоединилась, как всегда в таких случаях, Людмила. Она доказывала, что Мюллендорф – иностранец, и что к нему надо быть снисходительным. Посыпались на Раисину голову неумные речи умных людей.
Раиса наивно спрашивала:
– А они, культурные немцы, отчего же были так жестоки с русскими путешественниками и больными?
Буравов наставительно объяснял, что, если кто-нибудь делает худо, то это не значит, что и мы должны поступать худо. И вдруг, к его удивлению, Екатерина Сергеевна заступилась за Раису. Она сказала:
– Вы, Павел Дмитриевич, правы, как всегда. Но иногда мне хочется поступать худо. И теперь, когда у меня муж и сын на войне, я не хочу слушать дерзкие речи зазнавшегося германца.
Буравов хотел было развить свой принципиальный взгляд на дело, но в зале поднялась сумятица. Кому-то показалось, что где-то стреляют. Слышны были взволнованные крики:
– Смотрите, дым, – горит что-то?
– Уж не наш ли город?
– Нет, это далеко.
Все бросились посмотреть, что там делается. Как всегда, когда еще не было очевидной опасности, любопытство в толпе брало верх над страхом.
XXVIКак только Буравов и Екатерина Сергеевна оставались вдвоем, где бы это ни было, в гостинице, в буфете вокзала, на городских улицах, они опять начинали говорить о том же. И теперь, когда в опустелом буфете только анемичная девица дремала за буфетною стойкою, Буравов тихо говорил, ласково сжимая руки Екатерины Сергеевны:
– Катя, в эти трудные минуты не мучь меня больше. Я знаю, ты меня любишь.
Она отвечала:
– Люблю! Милый, люблю! Всю жизнь любила только тебя. Но подумай, – он, мой муж, где-нибудь, может быть, близко, может быть, далеко, стоит под угрозою смерти, и в эти минуты как же я стану стремиться к счастью, думать о любви! Да ведь это было бы кощунством! Довольно и того, что я послушалась вас, друг мой, и уехала.
– Но ведь что же иное? – спросил Буравов. – Не оставаться же в городе, ждать неведомо чего!
– Теперь только о том и думаю, – говорила она, – добраться до Москвы и работать, работать. И ждать вестей о муже, о сыне. И не будем говорить об этом, прошу вас, друг мой, очень прошу!
Отчаяние и мольба были в ее голосе.
Буравов говорил:
– Мы будем работать вместе. Я не буду вам говорить о том, что вас раздражает.
– Не раздражает, – мучит, – с отчаянием говорила Екатерина Сергеевна. – Подумайте, мой Сережа, а здесь я, – ах Боже мой, Боже мой!
– Я буду надеяться, буду ждать, – сказал он.
Екатерина Сергеевна, плача, говорила:
– Может быть, нам лучше было бы в Москве расстаться, не видеться.
– Ради Бога, – в ужасе восклицал Буравов, – умоляю вас, не лишайте меня последнего утешения хотя иногда видеть вас! Клянусь вам, я не буду мучить вас.
– Да, друг мой, не будем говорить об этом.
Прошли долгие две-три минуты тягостного для обоих молчания. Обоим казалось, что жизнь разбита навсегда.
Наконец Буравов овладел собою. Он заговорил почти спокойным голосом:
– Пусть будет так, как вы хотите. Но теперь я бы хотел обратить ваше внимание на Раису. Ее шовинизм, ее возбудимость, – все это для нее самой очень вредно. Вы должны были бы повлиять на нее в этом отношении.
