Алексей Писемский - Взбаламученное море
– Ах, какой ты смешной!.. – было первое слово Софи.
– А что же? – спросил молодой человек, как бы несколько обидевшись.
– В штатском платье…
– Надоела уже эта ливрея-то, да здесь и нельзя.
– Знаю это; но зачем однако пришел так поздно?
– Три раза был у вас, – говорил Петцолов, беря обе руки и целуя их.
– Нет, нельзя так поздно, – отвечала Софи, не отнимая, впрочем, рук.
– Позвольте, по крайней мере, хоть насмотреться на вас немножко! – произнес молодой человек с заметным чувством и сел на диван.
– Ну, смотрите! – сказала Софи, вставая против него.
– Вот так! – произнес Петцолов, обнимая ее и притягивая к себе.
– Ну, вот, поцелую вас, и будет: отправляйтесь домой! – сказала Софи.
– Не вижу к тому никакой побудительной причины! – думал было шуткой отыграться молодой человек.
– Александр ведь тоже в Париже. Очень может быть, что зайдет еще ко мне.
– Но ведь он не ревнив!
– Да, не ревнив! Отправляйтесь, отправляйтесь!.. Я к вам или пришлю, или напишу, или сама заеду.
– Вы знаете, я стою в отель де-Бирон!
– Знаю, отправляйтесь! – торопливо говорила Софи и почти что насильно выпроводила своего гостя за двери.
Потом сейчас же разделась и улеглась на упругий тюфяк.
– Как тут славно! – сказала она, ударив по нем ручкой и покачнувшись при этом всем своим прелестным телом.
9. Глупое положение
В совершенно приличный час для визитов, в дверь Софи раздался несмелый стук.
Она в эти минуты была вся обложена разными рюшами, газами, материями. Перед ней стояла такая же, как и она сама, красивая француженка.
– Entrez! – сказала Софи на второй уже стук.
Дверь отворилась: вошел англичанин, в светлейшей шляпе, в перчатках огненного цвета и сапогах на толстейших подошвах.
– Bonjour! – весело проговорила ему Софи: – pardon, что я займусь еще несколько минут.
– О, madame! – произнес англичанин и чопорно сел.
Софи принялась смотреть на рисунок, который чертила ей портниха, и только по временам с улыбкой и ласково взглядывала на своего гостя.
Тот при этом всегда немножко краснел.
Наконец раздался опять стук в двери. Софи с беспокойством взглянула на них.
– Entrez! – сказала она.
Вошел Бакланов.
Увидев англичанина, он, как ни старался это скрыть, заметно выразил в лице своем неудовольствие и недоумение.
– Bonjour! – говорил он, протягивая без церемонии руку Софи. – Je vous salue! – прибавил он англичанину и затем, усевшись на диване, небрежно развалился.
– Я зашел к вам, Софи: когда ж мы с вами поедем прокатиться по Парижу?
– Все занята! – отвечала ему Софи.
– Если позволите мне предложить вам мой экипаж, – сказал англичанин: – он и лошади у меня очень хороши!
– Ах, пожалуйста! Я ужасно люблю хорошие экипажи и хороших лошадей, – воскликнула Софи.
– Но у вас, как у путешественника, вероятно, тоже нанятой, – заметил ему Бакланов.
– Нет, мой дядя здесь посланник: все семейство наше очень любит лошадей! – отвечал скромно англичанин.
– Monsieur Plumboque лорд, – пояснила Софи.
Замечание это показалось Бакланову глупо и пошло.
– Теперь час гулянья в Булонском лесу: угодно вам, madame, и вам, monsieur? – продолжал вежливо англичанин, сначала обращаясь к Софи, а потом к Бакланову.
– В восторге, monsieur Plumboque, от вашего предложения, в восторге! – произнесла Софи и ушла вместе с модисткой в следующую комнату, чтобы надеть там свой новый наряд.
Туалет ее, разумеется, продолжался около часу, и в продолжении этого времени англичанин несколько раз обращался к Бакланову с разговорами, но тот отвечал ему больше полусловами и зевая.
Он соглашался с ними ехать, единственно не желая показать, что он тут что-нибудь подозревает или ревнует.
Софи вышла шумно и гордо. Модистка тоже вышла за ней не без гордости.
Лошади и экипаж англичанина оказались действительно такие, что Софи и Бакланов подобных еще и не видывали. Он упросил их сесть на заднюю скамейку, а сам сел напротив.
Понеслись.
Кто видал цепь экипажей часа в три, от Тюльери до Триумфальных ворот, тот знает, сколько тут роскоши, красоты и изящества, какие львы и львицы сидят, какие львы, запряженные у дышла, несутся.
Софи совершенно была счастлива своим нарядом и своим экипажем. Одно только неприятно ей было, что рядом с ней сидел Бакланов в довольно поношенном пальто.
Впереди их скакал взвод старой гвардии, конвоировавший маленького принца Наполеона.
Софи ужасно хотелось обогнать их, и они обогнали.
Она увидела в коляске двух дам и какого-то маленького мльчугана.
В Булонском лесу они, как водится, остановились у искусственного водопада.
Софи сейчас же весело побежала туда. Англичанин пошел за ней.
Бакланов не пошел: ему странно показалось бегать за этой госпожой, куда только ей было угодно.
Он видел, как на верх утеса Софи всходила, опираясь на руку англичанина. Потом видел, как они спустились оттуда и стали проходить под водою, по темноватой пещере, и довольно долго оттуда не выходили. Наконец они вышли и, как бы совершенно забыв о его существовании, снова скрылись в лесу.
Бакланову наконец показалось смешно его положение.
Он велел подать себе завтрак, съел его, выпил бутылку вина, но товарищи не возвращались.
Терпение его истощилось.
Он взял первого попавшегося извозчика и уехал.
10. Конец истории любви
Бакланов целую ночь не спал от досады и ревности.
Встав поутру, он прямо отправился к Софи, чтоб иметь с ней решительное объяснение.
Дорогой он все прибирал самые резкие выражения.
«Если это одно только кокетство, так глупое, неприличное кокетство, – думал он. – Если же любовь, так зачем не сказать прямо: я люблю другого, а не вас».
В гостинице Баден, взбежав по винтообразной лестнице к номеру Софи, он услыхал там ее веселый и несовсем естесственный смех.
Не столько с умыслом, сколько по торопливости, он, не постучавшись, отворил дверь.
– Ах! – раздался голос Софи.
Петцолов в это время целовал ее в шею.
– Pardon, madame! – сказал Бакланов, проворно отступая назад и захлопнув дверь. – Pardon! – повторил он и пошел.
– Александр! Александр! – послышался было с лестницы ее голос.
Но Бакланов не обернулся.
На душе его бушевала уже не ревность, а презрение к Софи: такого поступка он все-таки не ожидал от нее.
Целый день после этого он ходил по Парижу, чтобы как-нибудь забыться; на другой день тоже. Главным образом его мучила мысль, что ему с собой делать (он собственно и за границу поскакал за Софи, потому что не знал, что с собой делать в деревне). Все женщины, жизнь которых была не безукоризненна и которыми он так еще недавно восхищался, стали ему казаться омерзительны, но зато, о Боже мой, в каком светозарном ореоле представилась ему его чистая и непорочная жена! Без мучительной тоски и тайного стыда он не в состоянии был видеть маленьких детей, вооброжая, что и он тоже отец!.. С чувством искренней зависти он смотрел на каждого солидного господина, идущего под руку с солидною дамой, припоминая, что он некогда гулял так с Евпраксией, при чем обыкновенно всегда ужасно скучал, но теперь это казалось ему величайшим блаженством!.. Десять лет жизни он готов был отдать, чтобы только возвратиться к семейству, но в то же время не смел и подумать об этом!..
Наконец скука и одиночество пересилили его; он решился, чтобы там ни было, написать Евпраксии совершенно откровенное письмо и звать ее к себе в Париж. Если она приедет к нему, значит, еще любит его, а потому все ему простит, а если напишет письмо только, то там видно будет, какое именно.
«Бесценный друг! – писал он. – Ты в Петербурге теперь. Приезжай, Бога ради, в Париж и спаси меня от самого себя. Как велико было мое преступление против тебя, так велико и раскаяние. Я бы сам к тебе летел, да не смею этого сделать, и притом тяжело болен!»
Даже за прощеньем он не хотел сам итти, а желал, чтоб ему принесли его: баловень и счастливец был судьбы.
Обращение к более серьезным занятиям.
В полицейском отделении Palais de Justice происходил суд над пятьюдесятью человеками, которые хотели произвести демонстрацию при представлении пьесы адъютанта наполеоновского.
Бакланов, значительно успокоившийся после отправки письма к жене, тут же сидел около стенографов.
Он в первый еще раз был в открытом суде и видел политических преступников.
Судьи и адвокаты в мантиях и шапочках тоже сильно его занимали.
Императорский прокурор, с испитым лицом, показался ему противен.
Два главных агитатора: бывший аптекарь, почти уже старик, с большою седою бородой, и другой – молодой человек, черноволосый, сидели отдельно. Их выразительные и характерные физиономии чрезвычайно понравились Бакланову.
Прочие преступники помещались все на амфитеатре против судей; почти около каждого из них сидел солдат.
Бакланов все высматривал присяжных.
– Скажите, где же присяжные? – обратился он к одному молодому адвокату.
