Николай Гарин-Михайловский - Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты
— Как водяные пауки, — вставила Зина.
— Понимаю, — ответил Корнев и, повернувшись к Мане, сказал: — Во всяком случае, вы замечательно оригинальная… И что-то мне напоминаете… я никак не могу выразить… Вы видали картины Рубенса, Рембрандта… Я одинаково не видал ни одной картины ни того, ни другого, но это все равно… А вот это «кар» я уж окончательно не знаю, чему приписать.
— Вороне же, — напомнила Зина.
— Да ведь оказалось, что ворона так же похожа на Марью Николаевну, как я на мать… Так, если не ошибаюсь? Я скорее бы сравнил вот… есть такой инструмент… я его тоже никогда не видал… Я, кажется, начинаю совсем уж чушь нести…
Степан поднес Корневу блюдо с пирожным.
— Благодарю покорно… Дай бог вам и вашим деткам много лет здравствовать.
Корнев вскочил и раскланялся перед Степаном.
— И вам, сударь, дай бог… милостивую хозяйку, так чтоб, как наши барышни, красавица была, да деток кучу.
— Мой друг, это… это… благодарю… Позвольте мне с вами облобызаться?!
Корнев вытер салфеткою рот и торжественно расцеловался со Степаном.
Степан принял это за чистую монету и, довольный, удовлетворенный, понес блюдо дальше. Лицо Степана было так серьезно и торжественно, что было неловко и смеяться. Все наклонили головы, чтоб спрятать свои улыбки.
— А ведь наступят когда-нибудь такие отношения, — заговорил Карташев.
— В раю такой Степан, может быть, выше нас с тобой, мой друг, займет место, — убежденно произнесла Аглаида Васильевна.
— На этом основании нельзя ли ему предложить маленький уголок за этим столом? — сказал Корнев.
— Здесь нельзя, — твердо ответила Аглаида Васильевна.
— Маленькая как будто непрямолинейность… Я вспомнил надпись в капелле.
— Вы, конечно, знаете, откуда эта надпись? Ну, там же: «Рабы, повинуйтеся господам своим».
— Рабов уже нет, теперешний раб имеет в кармане деньги и завтра сам будет иметь рабов.
— И будет…
— Чему же в таком случае повиноваться? — огрызнулся Карташев. — Капиталу?
— И рад… Выберите лучше другую тему…
— Отчего же? и эта интересна, — настаивал сын.
Из-за стола встали.
— Интересная, но не для меня.
Карташев продолжал упорствовать.
— Тёма, а если я не хочу? — уже сухо спросила Аглаида Васильевна.
Карташев насмешливо поклонился.
— Позвольте, я его выведу, — предложил Корнев, заминая надвигающуюся размолвку. — Зинаида Николаевна, сыграйте нам марш.
И под звуки марша Корнев увел упиравшегося Карташева.
— Ну, иди… — ласково не то понуждал, не то уговаривал он приятеля.
Пройдя несколько комнат, Корнев воскликнул: «О господи! я лопну, так наелся», — и с размаху упал в кресло.
Вошел Сережа и, стоя у двери, смотрел на брата и Корнева.
— Что вы, молодой человек, конфузитесь все? — спросил Корнев, подходя и встряхивая Сережу за его худенькие руки.
— Я не конфужусь.
— Вы вот берите пример с этого нахала… Право.
Корнев показал на Карташева. Карташев, снова повеселевший, проговорил: «Бери пример!» — подпрыгнул и упал на диван.
— Вот так? — спросил Корнев, падая на другой диван.
Он поднялся, посмотрел на Карташева и, весело рассмеявшись, опять откинулся на спину и заболтал ногами.
— Очень мило! — произнесла Маня, заглядывая и скрываясь.
— Mille pardons…[57]
— Я буду спать… — сказал Карташев.
— Неужели будешь? — живо спросил Корнев.
Карташев не ответил.
— А я чем хуже?
Корнев повернулся на бок и закрыл глаза. Через несколько минут оба уже спали.
— Спят, — осторожно заглянула Маня. За ней заглянули Наташа и Сережа…
— Спят, — прошептала Наташа, входя на цыпочках на террасу.
— Надо ставни закрыть, — сказала Аглаида Васильевна. — Сережа, позови Степана… Очень симпатичный Корнев и деликатный, не смотря на кажущуюся резкость.
— Он деликатный, — согласилась Зина, — это в городе, в компании Рыльского, Долбы…
— Он всегда был деликатный, — горячо вступилась Наташа. — Он замечательно отзывчивый, остроумный…
Зина улыбнулась и закрылась книгой.
— Пожалуйста, не думай… я вовсе в него не влюблена.
— Я вовсе ничего не думала…
— Дети, — остановила Аглаида Васильевна, — пожалуйста, без этих ужасных мещанских слов: «влюблена». Кто в ваши годы бывает влюблен?
— Конечно, — согласилась Наташа, — симпатичный человек, и я очень рада, что он гостит… Степан, осторожно закрой у папиной комнаты ставни — они в голубой… Не стучи.
Степан для меньшего шума пошел на цыпочках. Маня, перегнувшись, весело его наблюдала.
— Некрасивый Корнев, — проговорила она, — вот Рыльский красивый.
Корнев проснулся первый и не сразу сообразил, где он. В щели пробивались уже низкие лучи солнца и густой золотистой пылью играли полосами по дивану и стенам; виднелся кусочек голубого неба и весело манил к себе. Корнев с удовольствием потянулся, оглядывая в полумраке уже знакомую обстановку голубой диванной.
— Ты… черт… спишь?
Карташев открыл глаза.
— Не сплю, дьявол.
— Мне кажется, что я здесь уж сто лет безвыездно живу. Тебе не кажется? Квасу бы.
— Крикни.
Корнев помолчал и вдруг заорал:
— Дьяволы, квасу!
— Слушаю-с, — ответил за дверью Степан.
— О! — рассмеялся Корнев и даже поднялся. Потом опять лег.
Когда Степан принес квас, Корнев сел на диван, взял стакан, выпил залпом и крякнул. Он облокотился руками о колени и так остался.
— Еще прикажете?
— Нет, спасибо.
Но так как Степан все еще стоял в ожидании, то Корнев громко, немного раздраженно повторил:
— Спасибо… не хочу.
Степан ушел, а Корнев продолжал сидеть в той же позе, наблюдая с интересом самого себя: действительно ли он ни о чем не думает?
— Окончательное бревно… ни одной мысли… И черт с ними! — Он величественно поднялся, наскоро оправил костюм и, с засунутыми в карманы руками, с откинутой головой, напевая что-то себе под нос, пошел по комнатам. В миниатюре это был теперь вылитый портрет своего отца. Он нашел Зинаиду Николаевну в одной из комнат в углу, в удобном кожаном кресле.
— Читать изволите? — осведомился как-то небрежно Корнев.
— Да, — ответила Зина.
— Что-с?
— Жорж Занд: «Орас».
— Так-с… Не читал.
— Выспались?
— Как бык… Pardon за выраженье… Сегодня в голову все особенные какие-то лезут…
— Вы никогда не стеснялись, кажется, в выражениях.
— Вы думаете? Тем лучше… Нет, я окончательно в каком-то ошалелом состоянии. Мне кажется, что все это мое, что я здесь вечно жил и в моем распоряжении и жизнь и смерть или, по крайней мере, тысяча душ. Это много или мало?
— Не знаю.
— У вашей маменьки сколько было?
— Не знаю.
Корнев подумал.
— Вы не находите, что я как будто поглупел?
Зина рассмеялась.
— Не знаю.
— Вы, кажется, тоже находитесь в каком-то особенном состоянии незнания. Нет, я теперь положительно убеждаюсь, что я поглупел. Тем лучше: глупцам принадлежат радости жизни… Это я сказал или великий философ? С точки зрения высшей философии, еще вопрос открытый: кто менее гениален — глубочайший философ с вопросами, которых не решит, или величайший глупец, который не думает о них… Это шекспировская глубина, или я олух царя небесного.
— Это со сна, — рассмеялась Зина.
— Сосна? Не олух, а сосна… Гм!
— Вы в каком-то особенном ударе…
— Да, я кончу тем, если буду продолжать так, что выйду из гимназии и поступлю в полк.
— Прекрасная карьера!
— Я так и думал. Не смею больше утруждать вашего превосходительства… Pardon, я думал, что я уже в полку вашего супруга… Знаете, анфилада комнат… Аглаида Васильевна что изволит делать?
— На балконе с батюшкой.
— Говоря простым жаргоном — «с попом»… Наталья Николаевна?
— В саду.
— Честь имею…
Корнев с заложенными руками пошел дальше.
— Я положительно чувствую себя как дома, — оглянулся он в дверях.
— И отлично, — ответила Зина.
— Очень рад…
— У нас есть, — вернулся Корнев, — один родственник, старичок. Он сошел с ума, то есть не с ума, а забыл всех. Придет к нему дочь: «Здравствуйте, папаша». — «Позвольте узнать: с кем имею честь говорить?» — «Я ваша дочь». — «Очень рад… а ваша мамаша кто?»
Зина положила книгу на колени, откинулась в кресло и тихо, буззвучно смеялась.
— Я пойду знакомиться с батюшкой: «Очень рад, а ваша мамаша кто?»
Зина пошла за ним. Выйдя на балкон, Корнев несколько мгновений стоял и смотрел на батюшку и Аглаиду Васильевну.
— Товарищ моего сына.
— Очень рад, — проговорил Корнев и покосился на Зину.
Та едва удержалась от смеха и поспешила скрыться в комнаты.
