Николай Гарин-Михайловский - Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты
— Та я ему ничего казати не буду. Пустыть, панычику.
Карташев обиделся.
— Нет, скажи, — я не знал. Что ж, если любишь. А я тебя все-таки буду всю жизнь любить.
— Пустыть, панычику.
Карташеву было жаль выпускать Одарку.
— Можно тебя еще раз поцеловать?
— Ой, боюсь, панычику.
Карташев выпустил Одарку.
— Ну иди…
Одарка ушла и даже не оглянулась, а он остался.
— Как это все глупо вышло, — громко вздохнул он.
Он подождал, пока затихли шаги Одарки, и медленно пошел по дорожке…
— Ну, начинайте.
Корнев перестал петь и покорно заговорил:
— Горю, горю пень.
— Зачем горишь?
— Тебя хочу.
— Не «тебя», а «поймать хочу».
— Поймать хочу.
— Кого?
— Тебя самого.
— Вы никогда так не поймаете!
— Да, — раздумчиво согласился Корнев, возвращаясь один.
— Ну, становитесь опять.
Корнев снова запел.
— Да вы хотите играть?
— Обязательно.
— Тёма, будем в горелки? — закричала Наташа, увидев фигуру брата на террасе.
— Не хочется, — ответил Карташев, садясь в тени террасы.
— У Тёмы всегда контрасты, — раздался недовольный голос Зины.
К Карташеву подошла Аглаида Васильевна.
— Тёма, как можно такие глупости говорить, — с мягким упреком сказала она.
— Я шутил же, — устало, без возбуждения ответил Карташев.
— И шутить такими вещами не надо. У меня просто сердце сжалось. Такой глупый мальчик. Я так и вижу тебя в жизни… так сам беду на себя и накличешь.
Мать ласково гладила голову сына. Карташев, пригнув шею, молча смотрел в сад. Аглаида Васильевна постояла еще и ушла в гостиную. Мягкие звуки рояля понеслись в открытые окна в сад и слились там в одно с живой возбужденной ночью, с волнами света из окон. Карташев подсел к окну и, увидев на нем стихотворения Алексея Толстого, машинально раскрыл на переводе из Гейне:
Расписаны были кулисы пестро,
Я так декламировал страстно,
И мантии блеск, и на шляпе перо,
И чувства — все было прекрасно.
Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье,
Хоть нет театрального хламу,
Доселе болит еще сердце мое,
Как будто играю я драму!
Карташев оставил книгу и упорно, задумчиво смотрел в сад.
«Отчего я вообразил, что Одарка меня любит?! Схватил… грубо… набросился. Как все это глупо и пошло!»
Он встал. Его потянуло к письменному столу.
Он ушел к себе в комнату. На зеленом с пятнами столе мирно горела лампа под абажуром, что-то точно махало из темного окна, было чисто, тихо и светло. Он сел в кресло перед столом и, полный нахлынувших ощущений, с карандашом в руках и белой бумагой перед собой, задумался, с чего начать. Он нерешительно грыз карандаш. Осторожно, точно делая преступление, написал он первую строчку. Немного погодя он уже ожесточенно то писал, то смотрел вперед, отыскивая рифмы. Потом, зачеркнув все, он задумался и сразу написал:
Сердце рвется на простор,
Сердце ищет дела,
А живешь, как жалкий вор,
Глупо и несмело.
Он прочел и оборвал сам себя:
— Глупо! И стихи плохие, и, собственно, какой простор и какое дело? За Одаркой ухаживать?
Он сам себе в эту минуту напомнил свою мать и еще строже заглянул в свою душу: фальшь! — повторил он и, зачеркнув, написал:
Фальшивый, жалкий человек…
Опять зачеркнул и вновь написал:
Промчится жалкий век бессилья, —
но, заслышав шаги Корнева, он поспешно скомкал все написанное и выбросил в окно.
— Ты что тут?
— Да так… хотел было…
— О-о-й!
Карташев тоже рассмеялся.
— Ужинать-с пожалуйте, — заглянул Степан.
— Эх, здорово засну, — сладко зевнул Корнев, идя за Карташевым в столовую.
Дни шли за днями в приятном ничегонеделанье, в еде, прогулках по саду, пении и изредка, когда все надоедало, чтении вслух. Иногда ездили в поле, устраивались кавалькады. Корнев сперва энергично отказывался, но потом сдался и даже увлекся верховой ездой. Он выбрал себе совершенно простую лошадь Буланку и был счастлив, когда Буланка, после энергичных и комических понуканий, пускалась в галоп. Тогда он, подпрыгивая и направо и налево, и взад и вперед, работая локтями, победоносно смотрел вокруг и предоставлял смеяться над собой желающим, сколько им было угодно. Если ветер срывал его шляпу, он подвязывал ее носовым платком, отчего горбившаяся его фигура делалась похожей на фигуру бабы. И это его нимало не смущало.
— Смешно? — спрашивал он небрежно и обращался к своей лошади не то с приказанием, не то с сомнением: «Но-о!» — а когда убеждался, что Буланка и на этот раз была так же глупа, он ожесточенно ударял ее плетью и уже властно кричал: «Но, животное!»
Они ездили на сенокос и пашню. Иногда Карташев принимался экзаменовать Корнева и спрашивал его, какой тот или другой хлеб. Корнев путался и постоянно становился в тупик. Когда ему надоедало, стоя перед полем, напрасно ломать голову, он кончал:
— Ну, и убирайся к черту! Так и напиши в своем сочинении, что я, восемнадцатилетний болван, не только не знаю где, и что, и какой это хлеб, но если б ты стал божиться, что жареные булки растут прямо на дереве, то и то поверю.
— Не жареные, а печеные, — поправляли его.
— Ну, хоть вареные!.. Что в самом деле пристали?
Однажды, проснувшись после обеда, Корнев, грызя ногти, сказал Карташеву:
— Послушай… Сколько времени мы уж в деревне, а, собственно, я почти еще никакого представления о деревенской жизни не имею. У нас как-то удивительно изолированно устроена жизнь от всей остальной деревенской обстановки.
— Общая помещичья. Ты напрасно не хочешь к батюшке ходить, — он ближе к деревне, — ответил Карташев.
— Так что ж? Я, собственно, по принципу, а то отчего же? Пойдем хоть сегодня.
Но в этот день посещение отца Даниила не состоялось: приехал Неручев и провел весь вечер. Сперва его чистый, даже щеголеватый вид, немного заносчивая манера оттолкнули было Корнева, но жажда впечатлений заставила его насторожиться.
— Пожалуйста, господа, — успела предупредить Аглаида Васильевна, — не травите моего Неручева: помните, что он гость.
Неручев держал себя с достоинством, но вежливо и охотно вступал в разговор. Корнев старался подбирать нейтральные темы — расспрашивал об урожаях, о хозяйстве, о крестьянах. Неручев говорил с видимым знанием дела, жаловался на отсутствие инициативы, указал на многочисленные опыты в своей деревне. Коснувшись крестьян, он отметил, как главное зло — отсутствие образования.
— Это совсем культурный человек, — изумился Корнев, когда уехал Неручев.
— Его отец был замечательный человек, — заметила Аглаида Васильевна, вскользь бросив взгляд на Зину.
— С виду это хлыщ, — сказал Корнев. И, раздумчиво принимаясь за ногти, он докончил, пожав плечами: — Как можно иногда ошибиться.
Неручев, уезжая, настоятельно звал осмотреть его усадьбу, в которой много было старинных редкостей.
В условленный день Аглаида Васильевна, Зина, Корнев и Карташев поехали к нему в коляске четверкой.
Это была очень большая нарядная усадьба в чугунной высокой ограде. Двухэтажный дворец раскинулся посреди двора, и, огибая зеленый круг, дорога заканчивалась у такого подъезда с зеркальными окнами, каким мог бы щегольнуть любой барский дом-особняк в Петербурге. Навстречу высыпал целый штат прислуги: тут были и лакеи в штиблетах, синих фраках с большими металлическими пуговицами с графскими гербами, и лакеи просто в черных фраках, горничные в чепчиках и просто босые девки. Неручев в своей богатой обстановке произвел еще более сильное впечатление дельного барина, умеющего соединить любовь к роскоши с деловитостью, не уступающей даже крестьянской: он говорил, что сам умеет и плуг починить, и плотника поймать на всякой плутне, а что касается хозяйства, то он в курсе всех мелочей и ведет все сам. Корнев даже с удовольствием пожал ему на прощанье руку, совершенно подкупленный главным образом тем, что Неручев постоянно отзывался о крестьянах с симпатией. Вскользь даже как-то выяснилось, что Неручев им уступает все за полцены.
— У вас тоже так? — спросил Корнев, когда они возвращались домой.
— Я не знаю, — ответил Карташев.
— Но отчего же он разоряется?
— Неурожаи… Но в этом году он совершенно поправил свои дела, — ответила Аглаида Васильевна.
— Он ничего… красивый, — сказал Корнев и покосился на Зину. Аглаида Васильевна сделала суровое лицо и молча, строго смотрела в поле. Корнев сконфуженно замолчал. Зина едва приметно улыбнулась и загадочно смотрела куда-то вдаль.
