Николай Лейкин - В гостях у турок
— Да какое-же тутъ пьянство, душечка, возразилъ мужъ. — Просто выпили пуншику на легкомъ воздухѣ при благоуханіи кипариса.
— Однако, вы меня надули. Два раза надули! Нѣтъ, ужъ больше не надуете. Теперь домой и никуда больше.
— Да конечно-же, домой, ангельчикъ. Куда-же больше? Проѣдемъ черезъ Босфоръ и домой.
— Нѣтъ, совсѣмъ домой. Прямо въ Россію домой… Въ Петербургъ домой… Вонъ изъ этого пьянаго города! — кричала Глафира Семеновна.
— Да развѣ мы пьяны, мадамъ, дюша мой? — началъ армянинъ, пуча глаза.
— Еще-бы нѣтъ! Совсѣмъ пьяны. Развѣ сталъ-бы трезвый мужъ при своей женѣ проходящихъ мимо турчанокъ за платья хватать. Да и вы тоже пьяная морда.
— Позволь, дюша мой, мадамъ… Это были не турчанки, а двѣ армянки. И тронулъ ихъ за платьевъ я, а не мужъ твой.
— Вотъ нахалъ-то! А это лучше, что-ли, что вы армянокъ дернули? Но я видѣла, что и Николай… И при этомъ какіе взгляды!
— Другъ мой, Глашенька, ты ошиблась, котеночекъ… — миндально скосивъ глаза на жену, проговорилъ Николай Ивановичъ и при этомъ взялъ ее за локоть и тронулъ за талію.
— Прочь! Чего лѣзешь! Ты забываешь, что ты на улицѣ! взвизгнула Глафира Семеновна и сбила у мужа зонтикомъ шапку.
Проходившій мимо турокъ въ курткѣ и фескѣ, видѣвшій эту сцену, остановился и сказалъ что-то по-турецки. Карапетъ откликнулся ему тоже по-турецки и сказалъ Глафирѣ Семеновнѣ:
— Вотъ турецкаго мусью говоритъ, барыня, что ты отъ мужа учена мало.
— О, я и турецкому мусьѣ феску сшибу, пусть только тронетъ меня!
Переругиваясь такимъ образомъ, компанія подошла къ пристани. Пароходъ еще не подходилъ. На пароходной пристани было много ожидающаго народа, и Глафира Семеновна присмирѣла. Мужъ и армянинъ покуривали папироски. Армянинъ подмигнулъ Николаю Ивановичу и шепнулъ:
— Теперь самаго лучшаго, эфендимъ — турецки мастики выпить и съ кислы маринадъ изъ морковки закусить.
— Выпьемъ. Дай срокъ на пароходъ сѣсть… — тихо отвѣчалъ Николай Ивановичъ.
Но вотъ показался пароходъ, плывущій отъ европейскаго берега, и публика засуетилась. Среди ожидающихъ пароходъ закутанныхъ турчанокъ у одной изъ нихъ былъ завернутъ въ пестрый бумажный платокъ довольно объемистый камень. Обстоятельство это не уклонилось отъ наблюденія Карапета, онъ подошелъ съ Глафирѣ Семеновнѣ и, указывая на камень, сказалъ ей:
— Знаешь, дюша мой, мадамъ, какое дѣйствіе этого камень имѣетъ?
Все еще злившаяся Глафира Семеновна покосилась на камень и ничего не отвѣтила. Карапетъ продолжалъ:
— Этого камень ей шейхъ отъ дервишъ далъ. Этого камень святой. У этого турчанки теперь дѣтей нѣтъ, а черезъ камень будетъ. Этого камень изъ Мекка.
Глафира Семеновна отвернулась, опять не проронивъ ни слова.
Пароходъ присталъ къ пристани, и публика хлынула на него. Еще двѣ-три минуты и онъ отвалилъ отъ берега, направляясь къ Черному морю. Николай Ивановичъ въ сопровожденіи супруги и Карапета поднялись на верхнюю палубу и стояли на ней, смотря на удаляющееся отъ нихъ живописное мѣстечко. Погода была тихая, ясная.
— Прощай, Скутари! — воскликнулъ Николай Ивановичъ нетвердымъ языкомъ, снялъ съ головы шапку и махнулъ ей.
— Тьфу! Пьяное мѣсто! — плюнула жена и отвернулась.
— Прощай, матушка Азія! — повторилъ свой возгласъ мужъ и опять махнулъ шапкой.
— Не кланяйся, дюша мой, эфендимъ. Еще пять, шесть разъ будемъ сегодня къ Азіятскій берегъ подходить, остановилъ его Карапетъ.
— Какъ такъ? — удивился тотъ.
— Пока до Чернаго моря доѣдемъ, пять, шесть пристани на Европейскаго берегъ есть, да пять, шесть на Азіятскаго. Много разъ, дюша мой, съ своя Азія увидишься:
Глафира Семеновна прислушивалась къ ихъ разговору, но не поняла, въ чемъ дѣло. Она думала, что она ѣдетъ въ Константинополь, и видѣла, что пароходъ направляется къ европейскому берегу.
И вотъ пароходъ присталъ уже къ пристани европейскаго берега.
— Слава Богу! Наконецъ-то вернулись въ Константиноноль, — говорила Глафира Семеновна и начала спускаться съ верхней палубы, прибавляя:- И ужъ сегодня я изъ квартиры ни ногой. Буду укладываться, чтобы завтра уѣхать было можно.
— Глаша! Глаша! Постой! — остановилъ ее мужъ. — Это не Константинополь, а другая пристань.
— Какъ другая пристань? — вскинула она на мужа удивленные глаза.
— Это пристань Ортакей, мадамъ-сударыня, — досказалъ ей армянинъ. — Вонъ по-французскому вмѣстѣ съ турецкимъ и написано на пристани, что Ортакей, — прибавилъ онъ. — Тутъ жиды живутъ.
— Но на кой-же шутъ намъ Ортакей, если мы поѣхали въ Константинополь!
— Глаша, Глаша! Вѣдь мы не въ Константиноноль поѣхали, — сказалъ Николай Ивановичь. — Выходя давеча изъ дома, мы условились, что послѣ Скутари по Босфору до Чернаго моря прокатимся, — вотъ мы теперь къ Черному морю и ѣдемъ. Къ нашему русскому Черному морю! У насъ и билеты такъ взяты.
— А, такъ ты такъ-то? Но вѣдь я сказала, чтобы въ Констан…
— Но вѣдь по Босфору-то ты, все равно, обѣщалась, — вотъ мы и взяли билеты по Босфору до Чернаго моря и обратно. А ужъ Константинополь теперь позади.
— Хорошо, хорошо, коли такъ! Я тебѣ покажу! — еле выговорила Глафира Семеновна, слезливо заморгала глазами и опустила на лицо вуаль.
ХСІІ
Пароходъ направлялся опять къ Азіатскому берегу и, приблизясь къ нему, шелъ вблизи отъ него, такъ что съ палубы было можно разсмотрѣть не только пестрыя постройки турецкихъ деревушекъ, расположенныхъ на берегу, но даже и турецкихъ деревенскихъ женщинъ, развѣшивающихъ на веревкѣ для просушки пеленки и одѣяла своихъ ребятишекъ. Эти деревенскія турчанки были вовсе безъ вуалей и, попирая законъ Магомета, смотрѣли во всѣ глаза на проѣзжавшихъ на пароходѣ мужчинъ, показывали имъ свои лица и даже улыбались.
— Глаша! Смотри, турецкія бабы съ открытыми лицами, указалъ Николай Ивановичъ женѣ на женщинъ.
— Можешь обниматься самъ съ ними, пьяница, а я не намѣрена, — отрѣзала Глафира Семеновна слезливымъ голосомъ и не обернулась.
— Охъ, ревность! Сказала тоже… Да какъ я съ ними съ парохода-то обнимусь?
— Ты хитеръ. Ты три раза меня надулъ. Можетъ быть, и четвертый разъ надуешь. Безстыдникъ! Напали на беззащитную женщину, надули ее пароходомъ и неизвѣстно куда силой везете.
— По Босфору, мадамъ-барыня, веземъ, по Босфору, чтобы турецкаго житье тебѣ показать, дюша мой, откликнулся армянинъ и прибавилъ: — Гляди, какой видъ хороши! Тутъ и гора, тутъ и кипарисъ, тутъ и баранъ, тутъ и малчикъ, тутъ и кабакъ, тутъ и собака. Все есть. А вотъ и турецки ялисъ. Ялисъ — это дачи, куда лѣтомъ изъ Константинополь богатаго люди ѣдутъ.
Пароходъ присталъ къ пристани Кандили. На крутомъ берегу высились одинъ надъ другимъ хорошенькіе маленькіе пестрые домики, утопающіе въ бѣломъ и розовомъ цвѣтѣ вишневыхъ кустовъ и миндальныхъ деревьевъ.
У пристани на пароходѣ перемѣнились пассажиры: одни вошли, другіе вышли. На палубѣ появилась турчанка подъ густой вуалью. Она окинула палубу взоромъ, увидала Глафиру Семеновну и тотчасъ помѣстилась рядомъ съ ней на скамейкѣ.
— Глаша! Поговори съ ней. Можетъ быть, она по французски умѣетъ, — опять сказалъ супругѣ Николай Ивановичъ.
— Можешь самъ разговаривать, сколько влѣзетъ! былъ отвѣтъ.
— Мнѣ неудобно. Тутъ турки на палубѣ.
Однако, Николай Ивановичъ, курившій папиросу за папиросой, мало-по-малу приблизился къ турчанкѣ, постоялъ немного, потомъ приподнялъ шапку и, указывая на свою папиросу, спросилъ:
— Ву пермете, мадамъ?
— О, же ву занъ при, монсье, — откликнулась турчанка, къ немалому удивленію всѣхъ.
— Мерси, еще разъ поклонился ей Николай Ивановичъ и покачнулся на хмѣльныхъ ногахъ.
— Пьяная морда! — бросила мужу привѣтствіе Глафира Семеновна.
— А вотъ хоть и пьяная, а все-таки съ турчанкой поговорилъ, а ты нѣтъ! похвастался мужъ. — Поговорилъ… И сегодня-же вечеромъ напишу Василью Кузьмичу письмо, что такъ, молъ, и такъ, съ настоящей турчанкой изъ гарема разговаривалъ. — Комъ се агреабль… ле мезонъ… — снова обратился онъ къ турчанкѣ, похваливъ видъ, открывающійся на берегу.
Но вдругъ съ противоположнаго конца палубы послышался гортанный выкрикъ. Кричалъ какой-то старикъ турокъ въ фескѣ, чистившій себѣ апельсинъ. Слова его относились съ турчанкѣ и, по выкрику ихъ и лицу турка можно было сообразить, что это не ласковыя слова, а слова выговора. Турчанка тотчасъ-же сконфузилась и отвернулась отъ Николая Ивановича. Карапетъ тотчасъ-же подскочилъ къ Николаю Ивановичу и сказалъ ему:
— Ага! Попался, дюша мой! Вотъ и тебѣ досталось, и турецкаго дамѣ досталось.
Тотъ опѣшилъ.
— Да развѣ онъ это мнѣ?
— И тебѣ обругалъ, и ей обругалъ, дюша мой, эфендимъ.
— За что?
— Ты не смѣй съ турецкаго дама разговаривать, а она не смѣй отвѣчать. Вотъ теперь и съѣлъ турецкаго гостинцы.
