Николай Лейкин - В гостях у турок
— А какъ-бы я рада была, еслибы этотъ старикъ турокъ тебя побилъ! — проговорила Глафира Семеновна. — Да погоди еще, онъ побьетъ.
— Да что-же, онъ мужъ ея, что-ли? Неужто я на мужа напалъ? — спросилъ Николай Ивановичъ Карапета.
— Зачѣмъ мужъ? Нѣтъ, не мужъ.
— Такъ, стало-быть, дядя или другой какой-нибудь родственникъ?
— Ни дядя, ни родственникъ, ни папенька, ни дѣдушка, а совсѣмъ чужаго турокъ, но только такого турокъ, который любитъ свой исламъ.
— Такъ какъ-же онъ смѣетъ постороннюю женщину ругать или дѣлать ей выговоры?
— О, дюша мой, эфендимъ, здѣсь всяки турокъ турецкаго дама ругать можетъ, если эта дама разговоры съ мужчина начнетъ, — отвѣчалъ Карапетъ.
— Какое дикое невѣжество! — пожалъ плечами Николай Ивановичъ. — Вотъ азіятщина-то!
Турокъ не пронялся. Съѣвъ апельсинъ, онъ опять принялся кричать на турчанку.
— Вотъ онъ опять ее ругаетъ, перевелъ Карапетъ. — Ругаетъ и посылаетъ, чтобъ она шла въ дамская каюта, въ сервизъ-гаремъ.
Турецкая дама, выслушавъ выкрики старика-турка, какъ-то вся съежилась, поднялась съ своего мѣста и стала сходить съ верхней палубы внизъ.
Пароходъ снова, перерѣзавъ наискосокъ Босфоръ подходилъ къ европейскому берегу. На берегу, у самой воды, виднѣлась старая, грязная, деревянная пристань на сваяхъ, съ будкой кассира, надъ которой развѣвались лохмотья турецкаго флага. На пристани, среди ожидавшей уже пароходъ публики, стояли оборванцы-сторожа въ линючихъ фескахъ, повязанныхъ по лбу бумажными платками, съ концами, свѣсившимися на затылкѣ. А надъ пристанью высилась красивѣйшая въ мірѣ панорама самыхъ причудливыхъ построекъ, перемѣшанныхъ съ темною зеленью кипарисовъ и красующеюся посрединѣ небольшою бѣлою мечетью съ минаретами.
— Румели-Гизаръ… — отрекомендовалъ пристань Карапетъ и указалъ на надпись на будкѣ, гласящую названіе пристани на четырехъ языкахъ: на турецкомъ, армянскомъ. греческомъ и французскомъ. — Самые большого турецкіе аристократъ на дачѣ здѣсь живутъ. Есть и богатаго банкиры — армяшки… разнаго биржеваго мошенники греки. А это вотъ стараго турецки крѣпость. Видишь домъ? Видишь садъ съ бѣлаго заборъ, дюша мой? — указалъ онъ Николаю Ивановичу на берегъ, около крѣпости.
— Вижу, — отвѣчалъ тотъ, хотя, въ сущности, ничего не видѣлъ.
— Вотъ тутъ хорошаго гаремъ отъ одного богатаго паша. Ахъ, какъ его этого паша? Забылъ, какъ зовутъ. Старикъ… Вотъ тутъ, говорятъ, дюша мой, такого штучки есть, что — ахъ! (Карапетъ чмокнулъ свои пальцы). — Отъ вашего Кавказъ штучки есть.
— А съѣздить-бы туда къ саду и посмотрѣть черезъ ограду? — спросилъ, масляно улыбнувшись, Николай Ивановичъ. — Можетъ быть, онѣ тамъ гуляютъ и ихъ можно видѣть?
— А изъ револьверъ хочешь быть убитъ, какъ собака, дюша мой? Ну, тогда поѣзжай.
— Да неужели такъ строго?
— Пфу-у-у! — отдулся Карапетъ и махнулъ рукой.
Глафира Семеновна слушала и уже не бранилась больше, а пропускала все мимо ушей.
Пароходъ, принявъ новыхъ пассажировъ, отходилъ отъ пристани.
XCIII
Къ пристани на пароходъ вошелъ евнухъ. Это былъ старикъ съ желтымъ, какъ лимонъ, пергаментнымъ, безбородымъ лицомъ, въ чалмѣ, въ халатѣ, въ свѣжихъ темно-желтыхъ перчаткахъ, съ четками на рукѣ и съ зонтикомъ. Онъ поднялся на верхнюю палубу и сѣлъ недалеко отъ Глафиры Семеновны. Отъ него такъ и несло духами.
— Хорошаго кавалеръ… — отрекомендовалъ Карапетъ Глафирѣ Семеновнѣ.
Та ничего не отвѣчала и отвернулась.
— Евнухъ… — продолжалъ Карапетъ, обращаясь къ Николаю Ивановичу.
— А съ этимъ поговорить можно? спросилъ тотъ, улыбаясь. — Не воспрещается?
— Сколько хочешь, дюша мой.
— Вѣдь это изъ гарема?
— Съ гаремъ, съ гаремъ, дюша мой, эфендимъ. Лошадей они любятъ. Большаго у нихъ удовольствіе къ лошадямъ. И вотъ, когда у насъ бываетъ гулянье на Сладкаго Вода… Рѣчка тутъ такого за Константинополь есть и называется Сладкаго Вода… Такъ вотъ тамъ всѣ евнухи на хорошаго лошадяхъ гулять пріѣзжаютъ.
— Хорошо-бы поразспросить его про гаремъ и про разныхъ штучекъ, — шепнулъ Николай Ивановичъ Карапету, улыбаясь.
— Не будетъ говорить, дюша мой. О, они важнаго птица!
— Евнухи-то?
— А ты думалъ какъ, дюша мой? Они большаго жалованья теперь получаютъ и даже такъ, что съ каждаго годъ все больше и больше.
— Отчего? За что-же такой почетъ?
— Оттого, что съ каждаго годъ ихъ все меньше и меньше въ Турція. Больше чѣмъ полковникъ жалованье получаетъ!
Евнухъ, очевидно, проходя на верхнюю палубу, заказалъ себѣ кофе, потому, что лишь только онъ усѣлся, какъ слуга въ фескѣ и полосатомъ передникѣ притащилъ ему чашку чернаго кофе на подносѣ и поставилъ передъ нимъ на складной стулъ.
— Ахъ, такъ и сюда на палубу можно требовать угощеніе? — спросилъ Николай Ивановичъ.
— Сколько хочешь, дюша мой, — отвѣчалъ Карапетъ.
— И коньячишки грѣшнаго подадутъ?
— Сколько хочешь, эфендимъ.
— А ты не хочешь-ли выпить со мной?
— Скольки хочешь, дюша мой, эфендимъ! Карапетъ всегда хочетъ, тихо — засмѣялся армянинъ, кивнулъ на Глафиру Семеновну и прибавилъ:- Но вотъ твоя сударыня-барыня…
— Что мнѣ сударыня-барыня! — громко сказалъ Николай Ивановичъ. — Надоѣла ужъ мнѣ вся эта музыка. Ѣдешь путешествовать и никакого тебѣ удовольствія. Да на морѣ и нельзя безъ выпивки, а то сейчасъ морская болѣзнь… — Глафира Семеновна, матушка, мнѣ не по себѣ что-то чувствуется. Вѣдь все-таки море… обратился онъ къ женѣ.
— Меньше-бы винища трескалъ, отрѣзала та.
— А я такъ думаю наоборотъ. Оттого мнѣ и не по себѣ, что вотъ мы по морю ѣдемъ, а я даже одной рюмки коньяку не выпилъ. Въ морѣ всѣ пьютъ. А то долго-ли до грѣха? Я ужъ чувствую…
— Не смѣй! — возвысила голосъ супруга.
— Нѣтъ, другъ мой, мнѣ мое здоровье дороже. Наконецъ, я долженъ тебя охранять, а какъ я это сдѣлаю, если захвораю?
— Николай Иванычъ!
— Да ужъ кричи, не кричи, а выпить надо. Я даже теперь отъ тебя и таиться не буду. Карапеша! Скомандуй-ка, чтобы намъ пару коньячишекъ сюда…
— Николай Ивановичъ, ты своимъ упорствомъ можешь сдѣлать то, что потомъ и не поправишь!
— Угрозы? О, матушка, слышалъ я это и ужъ мнѣ надоѣло! Понимаешь ты: я для здоровья, для здоровья, — подскочилъ къ Глафирѣ Семеновнѣ супругъ.
Карапетъ видѣлъ надвигающуюся грозу и колебался идти въ буфетъ.
— Такъ ты хочешь коньяку, дюша мой? — спросилъ онъ.
— Постой! Мы къ какому берегу теперь подъѣзжаемъ: съ азіатскому или европейскому?
— Къ азіятски берегъ, дюша мой, къ азіятскій… Пристань Бейкосъ.
— Ну, такъ коньякъ оставь. У азіатскаго берега надо выпить азіатскаго. Какъ эта-то турецкая-то выпивка называется? Ахъ, да — мастика. Валяй мастики два сосудика.
Армянинъ побѣжалъ въ буфетъ. Глафира Семеновна молчала. Она вынула изъ кармана носовой платокъ и подсунула его подъ вуаль. Очевидно, она плакала.
— Душечка, не стѣсняй ты моей свободы. Дай мнѣ полечиться, — обратился къ ней мужъ. — Вѣдь я тебя не стѣсняю, ни въ чемъ не стѣсняю. Вонъ турки сидятъ… Поговори съ ними и развлекись… Да вонъ и этотъ лимонный въ чалмѣ… - кивнулъ онъ на евнуха. — Можетъ быть, онъ говоритъ по-французски… Поговори съ нимъ: поразспроси его о турецкихъ дамахъ… о ихъ жизни… Это такъ интересно.
— Мерзавецъ! — воскликнула Глафира Семеновна слезливымъ голосомъ.
Появились Карапетъ и буфетный слуга. Слуга несъ на подносѣ двѣ стопочки изъ толстаго стекла, на половину наполненныя хрустальнымъ ликеромъ. Тутъ-же стояла тарелочка съ маринованной морковью и петрушкой. Подъѣзжали къ пристани Бейкосъ.
— За Азію! За здоровье Азіи! — возгласилъ Николай Ивановичъ, взявъ рюмку съ подноса, чокнулся съ Карапетомъ, выпилъ и принялся закусывать морковью, беря ее съ блюдечка пальцами, такъ какъ вилки не полагалось.
А пароходъ, высадивъ въ Бейкосѣ пассажировъ и взявъ новыхъ, отчалилъ ужъ отъ пристани, и направился наискосокъ къ европейскому берегу.
— Въ Европу теперь ѣдемъ? — спросилъ Николай Ивановичъ Карапета, уничтожающаго куски маринованной петрушки съ тарелки.
— Въ Европу, дюша мой, — кивнулъ тотъ.
— Такъ вели этому виночерпію чего нибудь европейскаго принести по рюмкѣ. Нельзя-же, въ самомъ дѣлѣ, Европу обидѣть! Европа наша, родная. А то за Азію пили, а…
— О, дюша мой, эфендимъ, какого ты политическаго человѣкъ! — перебилъ Николая Ивановича Карапетъ. — Коньяку велѣть?
— Да конечно-же, коньяку!
Армянинъ заговорилъ что-то по-турецки, приказывая слугѣ. Слуга приложилъ ладонь одной свободной руки съ фескѣ, къ сердцу и скрылся съ палубы.
— Къ какой пристани теперь подъѣзжаемъ? — спросилъ Николай Ивановичъ армянина.
— О, самаго знаменитаго пристань, знаменитаго мѣста! Буюкдере. Тутъ все посланники живутъ и аристократы отъ дипломатическій корпусъ. Здѣсь ихъ дачи и лѣтомъ они всѣ тутъ живутъ, — отвѣчалъ армянинъ.
