Алексей Писемский - Взбаламученное море
Софи все это время сидела в экипаже.
Наконец Бакланов ее высадил, и они, в сопровождении Прасковьи со свечой, вошли в дом. Оборванные в зале обои висели огромными лопастями. Зимние рамы были еще не выставлены, и к ним пропасть наприставало околевших мух. Круглое, в золотой раме, зеркало, как было в похороны Биби завешено черным флером, так и оставалось; отовсюду пахнуло уже не ладаном и воском, а какою-то могилой и сыростью.
Путники наши прошли в гостиную. Там, в углу, стояло старое кресло майора, точно будто бы сейчас только сняли его с них.
Прасковья поставила свечку на стол.
— Самовар прикажете-с? — спросила она.
— Да! — отвечала Софи.
Добрушка эта убежала ставить самовар.
Бакланов и Софи сели друг против друга. Обоим было грустно. Перед обоими проходила их прежняя молодость: сколько было надежд, в какой богатой перспективе открывалась тогда будущая жизнь, и что ж в итоге?
— Вон, у этого комода, помните? — сказала с грустною улыбкой Софи, показывая глазами на простеночное трюмо: — я в первый раз вас поцеловала.
— Да! — отвечал Бакланов.
— А вот тут, помните, на диване, я раз, в сумерках, прикурнула, а вы стали передо мной на колени, и вдруг тетенька Биби вошла, — как мы перепугались тогда! — продолжала Соня.
— Д-да! — отвечал и на это Бакланов.
Его душу в эти минуты волновало целое море разнообразнейших чувствований.
Софи встала, подошла к нему и оперлась на его плечо.
— Грустно мне, друг мой, грустно! — проговорила наконец она, склоняясь к нему головкой.
Бакланов обнял ее и посадил к себе на колени.
— Что ж тебе грустно? — спросил он ее.
— Так… ты меня не любишь больше!
— Из чего же ты это видишь?
— Так… Ты все стал нынче говорить о жене своей; говоришь, она умная, честная, чистая женщина.
Бакланов ударил себя в голову.
— О! — воскликнул он: — не напоминай мне об этой несчастной моей мученице!
— Она твоя мученица, а я, значит, твоя злодейка. Вот, посмотри: ты уж и плачешь о ней!
— Нет, не ее я оплакиваю, а долг свой, свои обязанности, над которыми я надругался, как подлец, как мальчишка какой!
— А я-то как живу всю жизнь! Господи! Господи! — воскликнула Софи, в отчаянии разводя руками.
— Нет! Тот безумец, — продолжал Бакланов: — кто говорит, что в браке нет таинства. Сам Бог тут присутствует, и Он один только может освятить эти между людьми отношения!
— Именно! — подтвердила Софи. — Я тебя, например, очень люблю; а прямо и откровенно скажу: мне жить с тобой гораздо тяжелее, чем с покойным мужем моим. Тот мне гадок, противен был; но я знала, что хоть страдаю, но не грешна и не преступна.
— Ну, старого уже не воротишь! — отвечал ей мрачно Бакланов и поспешил спустить ее с колен.
Входила Прасковья с самоваром.
Софи сейчас же принялась сама хозяйничать.
— Подайе сливок! — сказала она.
Прасковья что-то переминалась.
— Не знаю, матушка, сбегаю, — начала потом она: — не доят, чу, барские-то коровы, худые такие!
— Как, неужели же все не доят? Сколько же коров?
— Четыре коровы.
— Как четыре?.. У тетушки, я думаю, их было сорок!
— Околевали-с, умирали… Нет ли хоть у крестьян у кого, схожу! — отвечала Прасковья и опять побежала.
Софи и Бакланов, оставшись вдвоем, грустно усмехнулись.
Прасковья возвратилась и принесла жиденького молочка.
— Ну, уж мы этого пить не станем, — сказала Софи, отодвигая молочник назад: — поесть нам тоже, вероятно, нечего?
При этом вопросе Прасковья даже покраснела.
— Ничего, кажется, нет-с.
— И яиц даже? — спросила Софи.
— Перевели барских-то кур тотчас же, как покойница-то барышня скончалась. У курятницы тоже дочка на волю выдана, все теперь и живет там-с.
Бакланов начинал уже выходить из себя.
— Ты вот скажи старосте, — продолжала Софи: — со мной нарочно приехал брат, — прибавила она с ударением, показывая на Бакланова: он завтра же примет все по описи, и я вступлю в управление имением серьезно.
— Слушаю-с, — отвечала покорно Прасковья. — Вам где прикажете постель отправить, у тетеньки в комнате-с? — спросила она. — Только в их комнате постелька-то и осталась.
— А прочие где же?
— Не знаю-с.
— Хорошо, у тетки.
— А вам где прикажете-с? — обратилась Прасковья к Бакланову.
— Обо мне не беспокойся, я вот хоть тут на диване засну.
— Ты можешь итти, — сказала ей Софи.
Прасковья ушла.
Бакланов пошел и запер за ней дверь.
— Ты, друг моя, ляг у меня в комнате, — сказала ему Софи.
— Непременно! — отвечал он, и вскоре потом они со свечой вошли в комнату Биби.
Огромная киота с дорогими образами была заперта и даже запечатана печатью.
— Святыню-то Божью пощадили, не разворовали, — сказал Бакланов.
— Да, ужасно какой народ! — сказала Софи.
Затем они, общими стараниями отыскав под образами бутылку с деревянным маслом и засветив лампаду, улеглись; Софи за ширмами на теткиной постели, а Бакланов на полу.
При каждом малейшем шуме на улице или в доме они переговаривались.
— Что такое? — спрашивала обыкновенно сейчас же Софи.
— Не знаю! — отвечал тоже встревоженным голосом Бакланов и потом уж только прибавлял: — нет, ничего!
Они боялись, что мужики придут и убьют их.
11
Староста старый и новый сельский староста
На другой день в комнаты явилась опять одна только Прасковья и, как следует доброй, хорошей крепостной девушке, несколько принарядились по случаю радостного приезда господ.
— Что ж мы будем сегодня есть?.. Ты пошли мне повара.
— Нет его, пса этого. Косить ушел, верст за пятнадцать. Позвольте, я уж состряпаю что-нибудь.
— Сделай милость!.. На вот тебе денег… купи там курицу, говядины, что ли.
— Слушаю-с. У своих-то не укупишь, в Парфеново сбегаю, куплю.
— Но скажи, пожалуйста, отчего же меня все так чуждаются?
— Ну, матушка, народец ведь у вас… сами, я думаю, изволите знать!
Весь это разговор происходил, когда Прасковья одевала Софи.
Та, придя пить чай, рассказывала все это Бакланову.
— Вот я вам этого старосту вызову, — сказал он и вышел на крыльцо.
— Эй ты, любезный, — крикнул он проходившему по двору молодому дворовому малому, который, при виде его, сейчас же насупился и нахмурился: — пошли ко мне старосту сейчас же!
Парень, больше по привычке повиновался барскому голосу, повернулся и прошел в старостину избу.
Бакланов продолжал стоять на крыльце.
Парень вышел из избы.
— Говорил-с… — объяснил было он коротко и хотел уйти ободворком.
— Да ты не «говорил», а чтобы сейчас он здесь был!.. Зуба ни одного у канальи не оставлю… — заревел Бакланов.
Парень вернулся в избу.
Староста, мозглый и худенький старикашка, наконец показался и подошел к Бакланову.
— Ты староста? — спросил тот.
— Я, сударь, я, — отвечал тот, как-то плутовато тряся головой и точно пряча свои глаза.
— Пойдем к барыне, к госпоже твоей! — проговорил Бакланов.
Староста пошел вслед за ним в горницы.
— Вот он-с! — проговорил Бакланов, показывая на него Софи.
Та встала на ноги и собрала, сколько у ней было присутствия духа.
— Отчего вы не хотите ко мне явиться? — сказала она.
— Нам нельзя того! Извините нас, сударыня, на том! — сказал староста, по-прежнему потупляя глаза.
— Отчего нельзя?
— Воля уж, значит, теперь: какое явленье! Под неволею тоже опять-то голову сунешь, так и не выцарапаешь!
— Но воля сама по себе, а мое право на вас само по себе, говорила Софи.
Староста при этом даже усмехнулся.
— Нету, матушка, прав этаких ныне! — проговорил он.
— Да ты известен или нет о духовном завещании? — воскликнул ему Бакланов.
— Да что, батюшка, конечно, что покойница тогда грех только изволила лишний на душу взять, писавши это самое; а что умереть изволила, значит, мы вольные; порядки-то нынче известны-с! — отвечал староста, не ворочая к нему головы.
— Что ж вы и работать на меня не будете? — спросила Софи.
— Никак нет-с!
— И оброков платить мне не будете?
— Нет-с!
— Так я вас заставлю! Ах вы, мерзавцы, бунтовщики! — вскричала Софи, вся побледнев.
Госпожа в ней наконец проснулась. Она готова была своими хорошенькими ручками вцепиться старосте в волосы.
— Сейчас чтоб у меня прощения просили, сейчас! — продолжала она, стуча ножкой.
— Мир-то меня, сударыня, может теперь поедом съесть, что я и в дом-то вас допустил! — возражал ей староста.
— Меня в дом? — воскликнула Софи, ударяя себе в грудь.
— Да как же, помилуйте, дом общественный!
При этом Софи и Бакланов переглянулись между собой.
