Николай Лесков - Зимний день
– Я этого не нахожу.
– Ну, нет!.. На многое они оригинально смотрят. Я не признаю, чтоб это что-нибудь из их фантазии было можно осуществить. Теперь не тот век, но отчего не поболтать? Ведь Бисмарк же любил поговорить с социалистами. «Малютки» же эти идут наперекор социалистам.
– Как это наперекор?
– А так: непротивленыши ведь отказываются от наследств всегда в пользу родных… Это то самое, чего Петр Первый хотел достичь через майораты… Это надо поощрять, чтобы не дробились состояния. А сам Толстой только чертовски самолюбив, но зато с большим характером. Это у нас редкость. Его нельзя согнуть в бараний рог и заставить за какую-нибудь бляшку блеять по-бараньи: бя-я-я!
Генерал потравил себя пальцами за горло и издал звуки, очень рассмешившие хозяйку и гостью.
– Но зачем же у него эта несносная проницательность, и для чего он так толкует, что будто ничего не нужно?
– А это скверность, но я успокаиваю себя твоею русскою пословицей: «Не так страшен черт, как его малютки».
– И я это говорю всегда: он там я не знаю где, а эти Figaro ci – Figaro lá[3] разбрелись, как цыплята.
– Вот именно цыплята… Отчего это у них так топорщится, как будто хвосты перятся?
– А уж это надо их осмотреть и удостовериться.
– Ну, как можно их смущать!
– А они не церемонятся смущать веру.
– Мою веру смутить нельзя: в рассуждении веры я байронист; я ем устриц и пью вино, а кто их создал: Юпитер, Пан или Нептун – это мне все равно! И я об этом и не богохульствую, но его несносная на наш счет проницательность – это скверно. И потом для чего он уверяет, будто «не мечите бисера перед свиньями» сказано не для того, чтобы предостеречь людей, чтоб они не со всякою скотиной обо всем болтали – это глупость. Есть люди – ангелы, а есть и свиньи.
– Но только эти милые животные, надеюсь, находятся в своих местечках, где им надо быть.
– Да, им бы всем надо быть в своих закутах, но случается и иначе: бывает, что свиньи садятся в гостиных.
– О, господи! какие ужасы!
– О да! Есть много ужасов.
– Но, а есть ли зато где-нибудь ангелы?
– А есть… Вот, например, хоть такие, как наша Лида!
– Не нахожу: девчонки, которые не знают, что они такое.
– Вы, господа, пребезбожно их мучите и, можно сказать, истязаете!
– Каким это образом?
– Вы к ним пристаете, их злите, а когда бедные девочки в нетерпении что-нибудь вам брякнут, вы это разглашаете и им вредите. По правде сказать, это подлость!
– Ни о чем таком не слыхала.
– А я, представь, слышал. Говорят, будто когда Лида пришла к тебе на бал в закрытом лифе, ты ей сделала колкость.
– Нимало!
– Ты над ней обидно пошутила: ты сказала, что она, вероятно, когда будет дамой, то и своему будущему Адаму покажет себя «кармелиткой», в двойном капюшоне, и она тебе будто отвечала, что к своему Адаму она, может быть, придет даже «Евой», а посторонним на балу не хочет свои плечи показывать.
– И представь, это правда, она так и сказала!
– Сказала, потому что не надо было к ней приставать. Байрон прекрасно заметил, что «и кляча брыкается, если сбруя режет ей тело», а ведь Лида не кляча, а молодая, смелая и прекрасная девушка. Для этакой Евы, черт бы меня взял, очень стоит отдать все свои преимущества и идти снова в студенты.
– Ты за ней просто волочишься?
– Я не очень, а ты б послушала, какого мнения о ней наш старший брат Лука! Он говорит, что «провел с ней самое счастливейшее лето в своей жизни». А ведь ему скоро пойдет восьмой десяток. И в самом деле, каких она там у него в прошлом году чудес наделала! Мужик у него есть Симка, медведей все обходил. Человек сорока восьми лет, и ишиасом заболел. Распотел и посидел на промерзлом камне – вот и ишиас… болезнь седалищного нерва… Понимаете, приходится в каком месте?
– Ты без подробностей.
– Так вот его три года врачи лечили, а брат платил; и по разным местам целители его исцеляли, и тоже не исцелили, а только деньги на молитвы брали. И вся огромнейшая семья богатыря в разор пришла. А Лидия приехала к дяде гостить и говорит: «Этому можно попробовать помочь, только надо это с терпением».
– Ну, этого ей действительно не занимать стать! – заметила с сдержанною иронией хозяйка.
– Да, она и начала класть этого мужичищу мордой вниз да по два раза в день его под поясницей разминала! Понимаете вы? Этакими-то ее удивительными античными руками да по энтакому-то мужичьему месту! Я посмотрел и говорю: «Как же теперь после этого твою руку целовать?» Она говорит: «Руки даны не для того, чтоб их целовать, а для того, чтоб они служили людям на пользу». А брат Лука… он ведь стал старик нежный и нервный: он как увидал это, так и зарыдал… Поп приходил к нему дров просить, так он схватил его и потащил и показывает попу: «Смотри! – говорит, – видишь ли?» Тот отвечает: «Вижу, ваше высокопревосходительство!»
«А разумеешь ли?»
«Разумею, – говорит, – ваше высокопревосходительство! Маловерны только и ко храму леностны, но по делам очень изрядны».
«То-то вот и есть „очень изрядны“! А ты вот и молись за них в храме-то. Это твое дело. А я тебе велю за это дров дать».
«Слушаю, – говорит, – ваше высокопревосходительство! Буду стараться!»
– И ничего небось не старался?
– Ну, разумеется: дурак он, что ли, что будет стараться, когда дрова уже выданы? А только Симка-то теперь ходит и опять детей своих кормит, а Лиду как увидит, сейчас плачет и пищит: «Не помирай, барышня! Лучше пусть я за тебя поколею… Ты нам матка!» Нет, что вы ни говорите, эти девушки прелесть!
– Только с ними человеческий род прекратится.
– Отчего это?
– Не идут замуж.
– Какой вздор! Посватается такой, какого им надо, и пойдут. А впрочем, это бы еще и лучше, потому что, по правде сказать, наш брат мужчинишки-то стали такая погань, что и не стоит за них и выходить путной девушке.
– Пусть и сидят в девках.
– И что за беда?
– Старые девки все злы делаются.
– Это только те, которым очень хотелось замуж и их темперамент беспокоит.
– Дело совсем не в темпераменте, а на старую девушку смотрят как на бракованную.
– Так смотрят дураки, а умные люди наоборот, даже с уважением смотрят на пожилую девушку, которая не захотела замуж. Да ведь девство, кажется, одобряет и церковь. Или я ошибаюсь? Может быть, это не так?
VIII
Хозяйка улыбнулась и отвечала:
– Нет, это так; но всего любопытнее, что за девство вступаешься ты, мой грешный Захарик.
– А что, сестрица, делать? Теперь и я уже не тот, и в шестьдесят пять лет и ко мне, вместо жизнерадостной гризетки, порою забегает мысль о смерти и заставляет задумываться. Ты не смейся над этим. Когда и сам дьявол постареет, он сделается пустынником. Посмотри-ка на наших староверов, не здесь, а в захолустьях! Все ведь живут и согрешают, а вон какая у них есть отличная манера: как старичку стукнет шестьдесят лет, он от сожительницы из чулана прочь, и даже часто выселяется совсем из дому. Построит себе на огороде «хижину», под видом баньки, и поселяется там с нарочитым отроком, своего рода «Гиезием», и живет, читает Богословца или Ключ разумения, а в деньгах и в делах уже не участвует, вообще не мотрошится на глинах у молодых, которым надо еще в жизни свой черед отнести. Я это, право, хвалю. Пускай там и говорят, будто отшельнички-старички раз в недельку, в субботу, по старой памяти к своим старушкам в чулан заходят, но я верю, что это они только приходят чистое бельецо взять… Милые старички и старушечки! Как им за то хорошо будет в вечности!
– Бедный Захарик! Может быть, и ты так хотел бы?
– О, без сомнения! Но только куда нам, безверным. А кстати, что это я заметил у твоего Аркадия, кажется, опять новый отрок?
Хозяйка сдвинула брови и отвечала:
– Не понимаю, с какой стати это тебя занимает?
– Не занимает, а я спросил к слову о Гиезии, а если об этом нельзя говорить, то перейдем к другому: как Валерий, благополучно ли дошибает свой университет?
– А почему же он его «дошибает»?
– Ну, да, кончает, что ли! Будто не все равно? Не укусила ли его какая-нибудь якобинская бацилла?
– Мой сын воспитан на здоровой пище и бацилл не боится.
– Не возлагай на это излишних надежд: домашнее воспитание все равно что домашняя температура. Чем было в комнате теплее, тем опаснее, что дети простудятся, когда их охватит.
– Типун тебе на язык. Но я за Валерия не боюсь: его бог бережет.
– Ах, да, да, да, ведь он «тепло-верующий»!
– Такими вещами не шутят. Мы, русские, все тепло верим.
– Да, мы теплые ребята! Но постойте, господа, я видел картину Ге!
– Опять яичница?
– Нет. Это просто бойня! Это ужасно видеть-с!
– Очень рада, что его прогоняют с выставок. Мне его самого показывали… Господи! Что это за панталоны и что за пальто!
– Пальто поглотило много лучей солнца, но это еще не серьезно.
– А ты находишь, что его мазня – это серьезно?
