Николай Лесков - Зимний день
– А ты находишь, что его мазня – это серьезно?
– Я говорю не о мазне, а о фраке.
– Что за вздор!
– Это не вздор. Он должен был представиться и не мог, потому что подарил свой фрак знакомому лакею.
– Но почему это узнали?
– Он сам так сказал.
– Как это глупо!
– И дерзко! – поддержала гостья. А генерал заключил:
– Это замечательно! Теперь просто говорят: «замечательно!»
– А почему замечательно?
– А потому замечательно, что эти, – как вы их кличете, – «непротивленыши», или «малютки», всё чему-то противятся, а мы, которые думаем, что мы сопротивленцы и взрослые, – мы на самом деле ни на черта не годны, кроме как с тарелок подачки лизать.
– Ну, – пошутила хозяйка, – он опять договорится до того, что кого-нибудь зацепит!
И, проговорив это, она снисходительно вздохнула и вышла как бы по хозяйству.
IX
В гостиной остались вдвоем генерал и гостья, и тон беседы сразу же изменился.
Генерал сдвинул брови и начал отрывистую речь к гостье:
– Я предпочел видеться с вами здесь, потому что ваш больной муж вчера приходил ко мне и был неотступен. Это с вашей стороны, позвольте вам сказать, сверх всякой меры жестоко – рассылать больного старика по таким делам!
– По каким «таким делам»?
– Которым на языке порядочных людей нет имени.
– Я ничего не понимаю, но я писала вам письмо, а вы, как неаккуратный человек, на него не отвечали.
– Позвольте, но чтобы прислать вам удовлетворительный ответ на ваше письмо, надо было доставить вам тысячу рублей.
– Да.
– Вот то и есть! А я не шах персидский, которому стоит зацепить горсть бриллиантов, и дело готово. Дама позеленела и, сверкая злобой, спросила:
– Что это значит? К чему здесь при мне второй раз вспоминают персидского шаха?
– А я почему могу знать, отчего его при вас вспоминают? Мне только кажется, что есть люди, которым я уже давно сделал все, что я мог, и даже то, чего не мог и чего ни за что не стал бы делать, если б это грозило неприятностями только одному мне, а не другим людям.
Генерал видимо, сердился и говорил запальчиво:
– Минуло двадцать лет, как ваш муж так удивительно узнал, когда я был у вас и… Я спасся и спас вас, да не спас мою памятную книжку, и вот я берегу людей…
– О! вы еще всё возитесь с этой жалобною сказкой?
– Извольте: я вожусь! Я не подлец, и потому я вожусь и делаю для вас подлости, чтобы только перетерпеть все на себе самом. Прошу за вас особ, с которыми я не хотел бы знаться, но вам все мало. Скажите же, когда вам Иудст, наконец, довольно?
– Другие получают больше!
– Ах, вот, зачем другие больше? Ну, уж это вы меня простите! Я этих дел не знаю, за что кого и по скольку у вас оделяют. Может быть, другие искуснее вас… или они усерднее и оказывают больше услуг.
– Пустое! Никто ничем не может услужить. Уху нельзя сварить без рыбы…
– Ну, я не знаю!.. «Без рыбы»! Господи! Неужто уж совсем не стало рыбы?
– Вообразите, да! Безрыбье!
– Ну, я теперь не знаю, что заведете делать!.. Я вам сказал, что этих ваших дел решительно не знаю! Всем грешен, всем, но этою мерзостью не занимался!
Генерал высоко поднял руку и истово перекрестился.
– Вот! – сказал он, нервно доставая из кармана конверт и подавая его даме. – Вот-с! Возьмите, пожалуйста, скорей! Здесь ровно тысяча рублей. Я бедный, прогорелый человек, но ничего из чужих денег не краду. Тысяча рублей. Это для вас пособие, которое я выпрашиваю второй раз в году. Только, пожалуйста, пожалуйста, не благодарите меня! Я делаю это с величайшим отвращением и прошу вас…
Дама хотела что-то сказать, но он ее перебил:
– Нет, нет! Прошу вас, не присылайте больше ко мне своего несчастного мужа! Умоляю вас, что у меня есть нервы и кое-какой остаток совести. Мы его с вами когда-то подло обманывали, но это было давно, и тогда я это мог, потому что тогда он и сам в свой черед обманывал других. Но теперь?.. Этот его рамолитический вид, эти его трясущиеся колени… О господи, избавьте! Бога ради избавьте! Иначе я сам когда-нибудь брошусь перед ним на колени и во всем ему признаюсь.
Дама рассмеялась и сказала:
– Я уверена, что вы такой глупости никогда не сделаете.
– Нет, сделаю!
– Ну так я ее не боюсь.
По лицу генерала скользнула улыбка, которую он, однако, удержал и молвил:
– Ага! значит, это для него не было бы новостью! О, господи! Разрази нас, пожалуйста, чтобы был край нашему проклятому беспутству!
– А вы в самом деле болтун!
Улыбка опять проступила на лице генерала, и он, встав, ответил:
– Да, да, я большой болтун, это «замечательно»!
Он с нескрываемым пренебрежением к гостье надел в комнате фуражку и вышел, едва удостоив собеседницу чуть заметного кивка головою.
В передней к его услугам выступила горничная с китайским разрезом глаз и с фигурою фарфоровой куклы: она ему тихо кивнула и подала пальто.
– Мерси, сердечный друг! – сказал ей генерал. – Доложите моей сестре, что я не мог ее ожидать, потому что… я сегодня принял лекарство. А это, – добавил он шепотом, – это вы возьмите себе на память.
И он опустил свернутый трубочкою десятирублевый билет девушке за лиф ее платья, а когда она изогнулась, чтобы удержать бумажку, он поцеловал ее в шею и тихо молвил:
– Я стар и не позволяю себе целовать женщин в губки. С этим он пожал ей руку, и она ему тоже. Внизу у подъезда он надел калоши и, покопавшись в кармане, достал оттуда два двугривенных и подал швейцару.
– Возьми, братец.
– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство! – благодарил швейцар, держа по-военному руку у козырька своего кокошника.
– Настоящие, братец… Не на Песках деланы… Смело можешь отнести их в лавочку и потребовать себе за них фунт травленого кофе. Но будь осторожен: он портит желудочный сок!
– Слушаю, ваше превосходительство! – отвечал швейцар, застегивая генерала полостью извозчичьих саней. Но генерал, пока так весело шутил, в то же время делал руками вокруг себя «повальный обыск» и убедился, что у него нигде нет ни гроша. Тогда он быстро остановил извозчика, выпрыгнул из саней и пошел пешком.
– Пройдусь, – сказал он швейцару, – теперь прекрасно!
– Замечательно, ваше превосходительство!
– Именно, братец, «замечательно»! Считай за мной рубль в долгу за остроумие!
Он закрылся подъеденным молью бобром и завернул на своих усталых и отслуживших ногах за угол улицы.
Когда он скрылся, швейцар махнул вслед ему головою и сказал дворнику:
– Третий месяц занял два рубля на извозчика и все забывает.
– Протерть горькая! – отвечал, почесывая спину, дворник.
– Ничего… Когда есть, он во все карманы рассует.
– Тогда не взыщи.
– Беспременно!
Х
Гостья, как только осталась одна, сеейчас же открыла свой бархатный мешок, и, вытащив оттуда спешно сунутые деньги, стала считать их. Тысяча рублей была сполна Дама сложила билеты поаккуратнее и уже хотела снова закрыть мешок, как ее кто-то схватил за руку.
Она не заметила, как в комнату неслышными шагами вошел хорошо упитанный, розовый молодой человек с играющим кадыком под шеей и с откровенною улыбкой на устах. Он прямо ловкою хваткой положил руку на бронзовый замок бархатной сумки и сказал:
– Это арестовано!
Гостья сначала вздрогнула, но мгновенный испуг сейчас же пропал и уступил место другому чувству. Она осветилась радостью и тихо произнесла:
– Valerian! Где был ты? Боже!
– Я? Как всегда: везде и нигде. Впрочем, теперь я прямо с неба, для того чтобы убрать к себе вот этот мешочек земной грязи.
Дама хотела ему что-то сказать, но он показал ей пальцем на закрытую дверь смежной комнаты, взял у нее из рук мешок и, вынув оттуда все деньги, положил их себе в карман.
Гостья всего этого точно не замечала. Глядя на нее, приходилось бы думать, что такое обхождение ей давно и привычку и что это ей даже приятно. Она не выпускала из своих рук свободной руки Валериана и, глядя ему в лицо, тихо стонала:
– О, если бы ты знал!.. Если бы ты знал, как я истерзалась! Я не видала тебя трое суток!.. Они мне показались за вечность!
– А-а! что делать? Я этих деньков тоже не скоро забуду! Куда только я ни метался, чтобы достать эту глупую тысячу рублей! Нет, теперь я убежден, что самое верное средство брать со всех деньги, это посвятить себя благодетельствованию бедных! Еще милость господня, что есть на земле дураки вроде oncle Zacharie.[4]
– Оставь о нем!
– Э, нет! Я благодарен: он уже во второй раз дает нам передышку.
– Но не доведи себя до этого, мой милый, в третий.
– Если я так же глупо проиграюсь еще раз, то я удавлюсь.
– Какой вздор ты говоришь!
– Отчего же? Это, говорят, очень приятная смерть. Что-то вроде чего-то… Смотрите, вот у меня про всякий случай при себе в кармане и сахарная бечевка. Я пробовал: она выдержит.
– О боже! Что ты говоришь! – и, понизив голос, она прошептала: – Avancez unе chaise!..[5]
