Федор Сологуб - Том 3. Слаще яда
И вот жила Шаня четыре года, колеблясь между отчаянием и надеждою. Ходила в церкви, выбирая те, что подальше от центра города и где людей поменьше, и молилась за себя и за Евгения с такою же страстностью, как и раньше.
В первое время Шаню очень поражало, что Евгений ухаживал за случайными женщинами. Потом она понемногу привыкла. А если Евгению казалось, что Шаня засматривается на другого, он ревновал ее. Смешанное чувство собственника и мужчины заставляло его дорожить обладанием Шанею. Вся гордость его возмущалась при мысли, что Шаня может разлюбить его и уйти с другим.
Когда Шаня ему говорила:
– Ты меня разлюбил! Он отвечал:
– Что за вздор! Зачем ты это говоришь? Пожалей мои нервы, – они у меня не из стали, я не в амбаре вырос.
– Если ты меня не любишь, отпусти меня, – говорила Шаня. Евгений тогда упрекал ее в распутных мыслях, кричал:
– Ты завела себе любовника!
Если Шаня уходила куда-нибудь и опаздывала домой, Евгений встречал ее ревнивою бранью. Допрашивал, где она была. Старался поймать ее на словах и уличить.
Приревновал ее к молодому художнику, которому Шаня заказала портрет, чтобы подарить Евгению. Но в то же время, побуждаемый утомленною страстностью, настаивал на том, чтобы на портрете Шаня была изображена обнаженная. Злился на то, что художник видит нагое Шанино тело.
– Так пусть он пишет меня в костюме, – говорила Шаня. Евгений злился еще больше и говорил:
– Дело не в том, как он тебя напишет, а в том, что ты улыбаешься ему развратно и делаешь ему глазки.
Шаня улыбалась невесело и говорила:
– Моя улыбка не для него, а для тебя. Он – художник, он привык, для него я – не предмет страсти, а только натура. Колорит и рисунок, – вот только в этой области его интерес.
– Ну да, – угрюмо говорил Евгений, – знаем мы этих художников!
– Пойми, – говорила Шаня, – в теле нет ничего интимного. Тело – маска. Соблазняет одежда. Если бы ее мы не носили, тело не соблазняло бы нас.
– Доморощенная философия! – язвительно говорил Евгений. Все время, пока продолжалась работа над портретом, Евгений изводил Шаню упреками и бранью. Потом приревновал ее к Бер-летти, известному в то время балетному учителю танцев. Шаня ходила к нему три раза в неделю. Он был доволен ее успехами. Когда Шаня с веселою гордостью рассказала об этом Евгению, тот позеленел от злости и зашипел:
– Знаю я, чем он доволен. И ему глазки делаешь. Шаня хохотала долго, неудержимо.
– Женечка! – говорила она среди приступов смеха, – да ведь ему семьдесят лет!
Вялая страстность, изнуренная мальчишескими глупостями и юным развратом, тянула Евгения к Шаниным ласкам; развращенное воображение хотело частых, ежедневных ласк, а юношеских сил уже не было. И вот желания возбуждались мучительством. Евгений заставлял Шаню делать ненужное, унизительное, придирался к ней, выдумывал ей разные наказания, и все это веселило и разжигало его.
И уже скоро перестала удивляться Шаня, когда вечером Евгений вдруг звал ее к себе в кабинет, где он сидел за своими книгами и чертежами, и приказывал ей:
– Возьми тряпку, Шаня, смети пыль сверху со шкапов. В первое время Шаня отвечала:
– Это Катя может сделать завтра утром.
– Нет, – капризно говорил Евгений, – мне надо, чтобы сейчас не было пыли. Мне туда чертежи положить надо.
– Так я позову Катю, – говорила Шаня. Евгений начинал кричать:
– Делай, что тебе велят. Катя мне помешает, она развлечет мое внимание. И тебе полезны усиленные движения, – к тебе не идет полнота.
Шаня приходила с пыльною тряпкою и с метелкою, взбегала по складной лесенке и усердно сметала пыль. А Евгений покрикивал:
– Хорошенько, хорошенько подмети. Даты уж не сухую ли тряпку взяла? Дура, и этого сделать не умеешь, только пыль поднимаешь.
– Тряпка влажная, – кротко говорила Шаня. Иногда Евгений говорил:
– Шаня, ты толстеешь, займись гимнастикой. Разденься, я буду командовать.
Шаня покорно снимала одежды, а Евгений принимался командовать. Иногда доводил ее до такого изнеможения, что она принималась плакать.
– Раскисла, неженка! – сердито говорил Евгений. – В античном мире девушки не уступали юношам в силе и выносливости, а ты плачешь от простой гимнастики. Ну отдыхай, полежи на диване.
Он подходил к Шане, возбужденный ее слезами, покорностью и наготою, и ласкал ее. Иногда он говорил ей:
– Шанька, мой пол в моем кабинете; тебе полезно усиленное движение, а то ты разжиреешь.
А где там жиреть! Давно уже подтачивалось Шанино здоровье всеми волнениями и страхами, в которых ей приходилось жить. Притом Шаня усердно занималась танцами.
Моет Шаня пол, а Евгений стоит в стороне и любуется игрою сильных мускулов под смуглою кожею обнаженных Шаниных рук и ног.
Покорность Шанина радовала Евгения, но еще больше радовался он, когда мог обвинить ее в неловкости, небрежности, лености, – когда она не точно исполнит приказание, которое он даст ей, уходя из дому, – когда в квартире или в его кабинете окажется какой-нибудь непорядок, – словом, когда можно придраться к Шане, разозлиться на нее и приняться ее мучить.
Иногда Евгений схватывал Шаню за горло и сжимал, пока лицо не посинеет. Иногда щипал ее до синяков. Иногда бил ее, заставлял стоять на коленях. Иногда царапал ей лицо, из ревности, чтобы другие не влюблялись. Иногда говорил ей:
– Смотри, как бы я тебя серной кислотой не облил. Тогда я посмотрю, как твои поклонники станут за тобою ухаживать.
Шаня все это терпела кротко. А иногда вдруг вспыхнет, заплачет, закричит. Тогда начиналась крикливая, вульгарная ссора. И такие ссоры становились все чаще.
Иногда Евгений говорил:
– Ты не имеешь на меня никаких прав.
– А права моей любви? – возражала Шаня.
– Это еще что за права? – презрительно спрашивал Евгений. Шаня плакала и говорила:
– Я отдала тебе лучшие годы моей молодости.
– Трогательно! – насмешливо говорил Евгений. – Думаю, что и ты эти годы не в могиле лежала, а тоже жила, и довольно шибко.
Шаня горько улыбалась и говорила:
– Жила! Нечего говорить!
– Чего ж тебе еще не хватало? – спрашивал Евгений.
– Ах, да ведь я только тобою жила! – восклицала Шаня. Евгений делал сердитое лицо и злобно говорил:
– То есть считала своею обязанностью делать мне сцены, мешала мне работать, компрометировала на каждом шагу.
– Прогони меня, – отвечала Шаня. – А я все-таки буду любить тебя до гроба, если ты и прогонишь меня.
Хмаров отвечал язвительно:
– Любовь до гроба! Да, твоя любовь доведет меня до фоба. Из-за твоих скандалов мои нервы пришли в совершенно невозможное состояние.
– Я умру раньше, – говорила Шаня. – Что для меня счастие? О чем я мечтаю? Жить вместе и умереть вместе.
Евгений презрительно фыркал.
– Подумаешь! Мы не должны быть такими эгоистами, – наставительно говорил он. – У меня есть святые обязанности перед се-мьею.
Шаня восклицала в ужасе:
– Женя, опомнись! Какие обязанности? Разве твои родные в чем-нибудь нуждаются? Если ты меня бросишь, что же со мною будет?
Евгений пожимал плечами и говорил:
– Но и обо мне ты должна подумать!
Шаня обнимала его, заглядывала в неласковые глаза и страстно говорила:
– Да ведь я тебе всю мою жизнь отдала! Да ведь и ты любишь меня! Скажи, ведь любишь?
– Люблю, конечно, но нельзя же так, – отвечал Евгений. – Ты должна бы оценить мои жертвы тебе.
– Какие? – спрашивала Шаня.
– Для тебя я пренебрег своей карьерой.
И, вспомнив о карьере, Евгений приходил в раж. Он кричал:
– Ты испортила всю мою карьеру! Шаня улыбалась печально и спрашивала:
– Неужели испортила?
– Если бы я женился на барышне хорошей семьи, – с раздражением говорил Евгений, – это помогло бы мне стать в свете на свое место.
Шаня отходила от Евгения, бледнела от внезапной злости и досадливо говорила:
– Какое же твое место? К чему ты сам стремишься в свете? Будешь инженером, станешь деньги хапать, как Нагольский. Послом тебя все равно не сделают.
Хмаров зеленел от злости. Кричал:
– Послом! С моими связями я мог бы министром сделаться. Да с такою бабищею, как ты, куда я могу попасть? Разве ты сумела бы принять порядочных людей?
– Думаю, что сумею, – уверенно говорила Шаня. – Всяких людей у себя видела, и никто про меня тебе не скажет, что я нелюбезная, неловкая, глупая, смешная. Я читала, училась, знакомилась и с людьми, и с их делами, и нет на свете человека, с которым я не могла бы говорить о том, что его интересует.
Евгений мерял ее презрительным взглядом, смеялся и говорил:
– Да и всегда на тебя станут смотреть как на неравную, как ты ни рассыпайся в любезностях. Я знаю, что ты – хитрая, всякому стараешься угодить. Но все-таки ты всегда будешь меня связывать.
