Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых
Через головы видит Иван Акимыч, как проехал обратно Васильчихии конюх, за ним вскорости и доктор Синев с лобановского пункта в своей плетушке с мальчишкой. Через дорогу ковыляет с корзинкой хромой и чахлый мухинский садовник Колотушкин – забирать для господ в долг.
– Хромому не отпущать пока что… подождет пусть!
Отношения у них враждебные. Садовник подозревает и не верит, что Настюшка-шпитонка, которую он осчастливил, бегает к лавочнику. Но есть улики: все у ней то орешки с конфетами, то мыльце цветное, и Левон в трактире болтал. Лавочник не любит садовника за ехидство и кочевряженье, – штука какая, мещанин!
Колотушкин протискивается к прилавку, напирая корзиной, и кричит банкам на полке:
– Из серого товара есть чего, так давайте по записке… да поживей! Гастрономию в городе берем.
– Пуще не захромай с живея-то, – говорит лавочник в сторону. – Некому теперь записки ваши читать.
– He-кому? Так грамотному покажи, коль сам не умеешь.
Садовника толкают, выперли на селедочную кадушку, корзину его Василий закинул на мешки, Левон скребанул в давке сахарной головой по уху. Нютка накрылась корзиной и глядит через щелки, – все будто солнечное и зыбится.
– Долго я еще ждать буду?! – срывается садовников голос, а на лице выступают пятна.
– Видите – покупатели! – говорит срыву Степанида, захватывая ногтями медяки: зла и она на садовника – за Настюшку.
– Та-ак-с…
– За фунт гарного получай. Живой карасий масло ваше…
– Это самое лучшее будет.
– Жену присылай – живо натоварит… – хрипит на ухо Левон.
– Стало быть, над господами кочевряжитесь? – с дрожью через зубы говорит садовник, грызя ноготь и исподлобья впиваясь в веселые глаза лавочника.
– За чистые денежки и то ждут. Веночек? Три гривенничка-с.
– Значит, пренебреженье… хорошо-с. Давай сюда, косая!
Крепко хряскает о прилавок корзиной, взвевая белую пыль, и, закусив жидкий усик, идет к выходу.
– Засерчал Хромой – дожжик будет.
На пороге садовник оборачивается и кричит визгливо:
– Так и доложим!
– Чего, всамделе, Хромому не отпущают? – кричит, точно сейчас только его заметил, Иван Акимыч. – Годи серчать-то, майский картуз!
– Теперь в судебном учреждении посмейтесь… за торговлю воспрещенным продуктом!
Солнце прожаривает балыки, топит жир; накапало его темную полоску на мостках. Звенят мухи, звенят и сверкают ведра, плещется под копытами солнце в лужах, перекликаются ржаньем лошади, шумят над березами грачи. И покойно на все взирает Святое Око от Троицы.
Дребезжит по дороге, – едет на дрожках, на толстоногом мосластом вороном, толстяк-урядник в офицерском пальто, завернув на колени полы. Останавливается на тракте, против лавки, тянет из-под себя портфель, устанавливает перед животом и начинает перебирать бумажки. Ветерок играет бумажками, играет его русой, на два расчеса, «скобелевской» бородой.
– Серенька, пообожди! – кричит Иван Акимыч в закуток при лавке, где работает средний сын.
Теперь ходят туда двором, кому нужно. Урядник свой человек, но в открытую все-таки неудобно.
Пообсудив с бумагами, урядник съезжает на грязь, привязывает вороного за грядку телеги и входит в лавку, раздвигая толпу портфелем.
– Базар да рынок!
Едет он в Голенищево, – там вчера опрокинулась лодка, и трое утонуло.
– Как подгадают для праздника… такое истечение обстоятельств! Закружился… Нацарапала тут Дашуха моя хозяйственного разного пороху-дроби… – говорит урядник, присаживаясь на мешок и доставая из портфеля казенный бланк с каракулями. – Оформи в кулечек там… прихвачу ужотка. А промежду прочим… Васильчиха-то в присмертной агоне, внезапной смертью! А вечером ужинала, телячью котлету ела…
– В Великую пятницу! – говорит Степанида, вызванивая. – Негодяшший.
– Да… Был сейчас у Ивана Платоныча с окладными… Дела будут.
– Будут. А вот господина бы Мухина листочками побеспокоили… Один уж им конец – торгов не избегнуть… – говорит Иван Акимыч, заглядывая в портфель.
– Где избегнуть! Дело ихнее критическое, да… гм… – крутит головой урядник и достает из ушата огурец-желтяк. – Конфинденциально новость от станового вчера узнал… виц-губернатор новый едет, шурин мухинский-то, по супруге!
Смотрит на Ивана Акимыча, хрустя огурцом, тот на урядника, снимает затертый картуз, выбивает ладонью и вытирает им потную лысину.
– Шурин?! Да-да-да-да…
– Здесь бывать будет. То-то и оно-то… – косится урядник в закутке и замечает сахарные яички. – Занятно для ребятенков!
Насыпает в карман подсолнухов, на которых сидит, заглядывает в селедки, на окоренок с яйцами.
– Луком у меня красят… – раздумчиво говорит он, – так что ничего, а как краской – негодящее яйцо выходит…
Мигает Ивану Акимычу и идет через двор, набитый курами, петухами и плещущимися в навозной жиже утками. Скоро выходит, покрякивая, видит залитую теперь солнцем церковь, синие купола, яркие над белизной, идет к лошади и кричит к лавке:
– Эй, староста церковный! Заутреню-то поповские, что ль, петь будут?
– Обязательно поповские! – оживляясь, говорит Иван Акимыч, выходя к порогу. – Конторщики с паточного охотились, тено-ра! Сизов Андрюшка…
– Си-зов?! Ну, обязательно у вас буду. А то в Пирогово хотел…
– Ммда… Так шурин…
– Шурин.
IIIПосле обеда перед лавкой редеет – поразобрались возки.
По дороге в Затоново зашли конюха – вели призовых лошадей со станции на ермаковский завод. Жеребцы-орловцы, вороной масти с сединкой в отлив, в белых с голубой оторочкой попонках, с голубым «Е» под коронкой, собирают к ветлам толпу. Иван Акимыч забывает торговлю и расспрашивает, каких лет, какая цена и много ли нахватали призов. Длинноспинный мужик с готовностью наливает из бутылки и подносит в стаканчиках конюхам. Самим им нельзя: по двое на каждого жеребца, они не выпускают поводья. Жеребцы прядают ушами, косятся из попонных глазниц, непокойно переступают в белых ногавках. Весенний огонь в них, ноздри раздуты, раздраженные запахом лошадиной стоянки. Три пары ушей вздрагивают и падают к чмокающей по грязи лохматой клячонке.
Намотав ремни на кожаные перчатки, сторожко держат их мурластые конюха.
– А этот? – спрашивает Иван Акимыч.
– Все на «буки», – говорит старший, с голубой нашивкой на обшлаге, – Бунтарь, Бурный, Буран. Каждый по сорок тыщ.
– Та-та-та-та…
– Каждый выбег за зиму тридцать тыщ. Что ни бег – вдрызг всех валит. Ермаковские! Энтот другого конюха убивает, пенсия за его идет.
– Сто двадцать тыщ!
– Маток теперь крыть им до лета. Из серебряных ведер пьют… яйца вареные есть будут для ярости… Каж-ному по два человека на уход.
В белых чехлах, с копытами в войлочных калошах, жеребцы кажутся таинственными. Мужики опасливо выглядывают под брюхом, пытаются разглядеть на шее ру-дометную жилу, укрытую попонкой.
– Кровь-то им не кидаете, почтенный?
Конюх сплевывает и приказывает вести. Ведут, растягивая поводья. Жеребцы ржут в небо, подкидывают конюхов, подбрыкивают, и Иван Акимыч выходит за ними на дорогу и смотрит, пока не скрываются они под горой.
– Не дай-то Бог, с парома какой сорвется! Глаза-то догадаются ли завязать…
И чуть ли не хочет бежать и смотреть…Живой капитал!
И все стоит, будто смотрит на церковь, будто прислушивается к грачам, а глаза видят бурую крышу мухинской усадьбы, новые денники, играющие огнем глаза в белых глазницах, знакомца-ветеринара с ермаковского завода, который все может… и вдруг замечает машущего палкой самого Мухина, совершающего обычную прогулку.
Как всегда, Мухин в синей поддевке, в фуражке с красным околышем, с суковатой палкой. Перед ним выступает дымчатый дог-теленок, с ушами-рожками, с вывернутыми кровяными губами, в которых плеть.
– Поди-ка сюда! – кричит Мухин, махая палкой, и идет сам, похрамывая и супясь.
Лицо у Мухина желтое и худое, – видны все кости, у него сахарная болезнь, и жить ему, – сказывал доктор Синев, – самое большое – полтора года; висят усы под орлиным носом – совсем старый хохол Мазепа. Вид его властный, усы и даже похрамыванье и медленно выступающий дог придают особенный вес, и Иван Акимыч его боится.
Он срывает картуз и раскланивается в откидку, хочет помочь перейти, где посуше, но Мухин не переходит. Он стоит на дороге и кричит зычно, точно совсем здоров:
– Что это значит, я спрашиваю? А?
IIРычит дог, пуская слюну по плетке, ерзает на сухих скулах желтая кожа, и даже фуражка, как будто, кричит прыгающим козырьком.
– Хамья манера)I. Я тебе укажу настоящее место! Народ спаивать?! Губернатору телеграфирую! J.
– Извините-с… помилте-с… не извольте страмить-с… – тихо, чтобы не услыхали от лавки, бормочет Иван Акимыч. – Завсегда первое уважение… а тут вышла за-держка-с… задавило народишком-с… недоумение вы-шло-с…
