Иван Шмелев - Том 4. Богомолье
Обзор книги Иван Шмелев - Том 4. Богомолье
Иван Сергеевич Шмелев
Собрание сочинений в пяти томах
Том 4. Богомолье
Е. Осьминина. В поисках утраченной России
Чувства и настроения, с которыми Иван Сергеевич Шмелев приступал к «Лету Господню» и «Богомолью», можно понять по его собственным воспоминаниям о К. Д. Бальмонте: «Лет шесть, по полугоду мы жили рядом… сидели на излучинах у речки – тенистые берега… коряги, сосны, пески и кулики… Я слышал о России, все чаще о России. Мы ее искали, вспоминали… Осень… близка полночь… Вдруг шорох, неурочные шаги… и оклик тихо: «Вы еще не спите?» А, ночные! еще не спим. И мы беседуем, читаем. Он – новые сонеты, песни… все та же полнозвучность, яркость, но… звуки грустны, вдохновенно-грустны, тихость в них, молитва. Я – «Богомолье»: приоткрываю детство, вызываю. Мы забывались, вместе шли… в Далекое Святое, дорогое. Порой я видел влажный блеск в глазах… Поэт дарил меня стихами»[1].
Был и второй человек, с которым связано начало работы над романами, – маленький крестник Шмелева и родственник его жены – Ив Жантийом, Ивушка. Иван Сергеевич очень любил мальчика, много рассказывал «про былое, про Горкина, про праздники, про богомольцев… и это дало ему повод зафиксировать свои воспоминания в книге, чтобы я потом читал»[2], – вспоминал Ив. Первая глава «Лета Господня», которую впоследствии Шмелев поставил в середину «Праздников» – «Рождество», – начиналась так: «Ты хочешь, мой милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество?» Обращаясь к Иву, Шмелев обращался, конечно, ко всем детям эмиграции. «Воспитать русских детей в духе русской культуры» – эту задачу наши писатели считали главной. Вслед за «Нашим Рождеством», опубликованным в январе 1928 года, последовали: в феврале – «Наша масленица» с посвящением А. И. Куприну, которое было снято только во втором издании «Праздников», в апреле – «Наша Пасха", в августе – «Яблочный Спас», в ноябре – «Царица Небесная», а в январе 1929 года – «Наши Святки» (впоследствии глава «Обед «для разных»). Все они были напечатаны в парижской газете «Возрождение»: напомнить о праздниках Шмелев хотел не только детям:
«В круге церковном мы знаем «недели памяти»: о Фоме, о блудном сыне, о Самарянине, о слепом, о расслабленном, о Женах Мироносицах. Такие памяти есть у всякого народа, во всех религиях: это потребность духа. Эти «памяти» связаны крепко с жизнью, – как бы ее прообразы, вехи, путеводительные столбы ее. В нашей случайной жизни, такой неверной, они – «памяти» эти – так порой знаменательны для нас. Есть в нас и от Фомы, и от блудного сына… Но есть и от милосердного Самарянина, и от Жен Мироносиц. Наше здесь пребывание – великое испытание и научение. Наша здесь жизнь – соборность. Мы связаны круговой порукой, и должны верно держать ее, иначе мы пыль и дробь, и ветер развеет нас»[3]
Так, от своей тоски и ностальгии, на берегу полночной реки, от рассказов крестнику до поддержки соотечественников на чужбине шел Шмелев к «Лету Господню». Так родился рисунок годового круга, связанного с церковными праздниками и их отражением в жизни мирян. В марте – апреле 1929 года Иван Сергеевич уже начал писать подряд главу за главой (и печатать в том же «Возрождении»): «Чистый понедельник», «Ефимоны», «Мартовская капель», «Постный рынок», «Благовещенье» – именно с них потом и начнется его «русская эпопея».
Вероятно, по поводу начала были у него и некоторые сомнения. Дело в том, что далее главы печатались в следующем порядке: «Птицы Божьи» («Руль», декабрь 1929), потом в 1930 году в газете «Россия и славянство», январь – «Круг царя Соломона», апрель – «Розговины», июнь – «Троицын День», июль – «Царский золотой». Он сопровождался стихами Бальмонта, в рукописном варианте которых мы обнаружили следующий подзаголовок: «Ивану Сергеевичу Шмелеву, после прочтения им вслух рассказа «Царский золотой», – заглавного рассказа в книге о Русских праздниках». Приведем здесь это стихотворение:
Твой Царский золотой
Из дарственной казны
В зерцале тишины
Проплыл передо мной,
Как месяц золотой,
Над тихою водой, –
Твой Царский золотой.
С тобой, мой зоркий брат,
Не тщетно сердце ждет,
Что нечет влился в чет.
Мы смотрим сквозь набат
В наш верный дом и сад,
Мы стройный строим лад, –
С тобой, мой зоркий брат.
Твой Царский золотой –
Псалом, пропетый вслух,
Он жив, наш Русский дух,
Он – клад во мгле густой
Над ярью волн седой,
Призыв, маяк, устой –
Твой Царский золотой.[4]
Капбретон, 1930
Как видно из посвящения Бальмонта, с «Царского золотого» предполагалось начать «Лето Господне». И в этом, конечно, был свой резон. Череда радостных, светлых, таких вещественных и предметных «Праздников», где каждая глава как будто окрашена в свой цвет, должна начинаться торжественным золотом, царским золотом. Темой державности, верности устоям. А вслед за этим – вереница памятных дней с объяснением религиозного смысла каждого праздника и обрамлением бытовыми подробностями околоцерковной жизни, с отрывками из тропарей, стихир и кондаков, псалмов. Шмелев рассказал о порядке богослужения, например на Троицу, об убранстве церкви в Великий пост, Троицын день, Преображение Господне. О благочестивых обычаях мирян: «крестах» на Крестопоклонной, куличах и пасхах на Пасху и др. Эмигрантский богослов А. В. Карташев приносил Ивану Сергеевичу десятки томов из библиотеки Духовной академии, а Часослов, Октоих, Четьи-Минеи и Великий Сборник писатель купил себе сам. Из Севра, пригорода Парижа, он ездил на службы в столичное Сергиево подворье…
Но Шмелев все-таки изменил ход своих «Праздников». Он начал «Лето Господне» с грустного «Великого поста», а «Царским золотым» открыл «Богомолье», которое писалось и печаталось подряд в «России и славянстве» в 1930–1931 годах. Тем самым «Праздники» связались с «Богомольем». Связались не только в действии и героях, но и в теме. Если «Лето Господне» – путешествие во времени, церковный годовой круг, то «Богомолье» – путешествие в пространстве, дорога в Троице-Сергиеву лавру. Цель же этого путешествия одна – покаяние. «Лето Господне. Праздники» начинается и завершается Великим постом. В «Богомолье» взрослые идут к исповеди и причастию, ребенок – для беседы со старцем о. Варнавой Гефсиманским (1831–1906).
Стремление покаяться, прикоснуться к святыне, жажда праведности, желание жить no-Божьи и было, по Шмелеву, идеалом России, внутренним стержнем, который держал всю русскую жизнь. Скажем об этом словами И. А. Ильина, ближайшего друга и единомышленника Шмелева: «Русь именуется «Святою» и не потому, что в ней «нет» греха и порока; или что в ней «все» люди – святые… Нет.
Но потому, что в ней живет глубокая, никогда не истощающаяся, а, по греховности людской, и не утоляющаяся жажда праведности, мечта приблизиться к ней, душевно преклониться перед ней, художественно отождествиться с ней, стать хотя бы слабым отблеском ее… – и для этого оставить земное и обыденное царство заботы и мелочей, и уйти в богомолье.
И в этой жажде праведности человек прав и свят, при всей своей обыденной греховности».[5]
Существует и еще одна интерпретация «Богомолья», темы покаяния в романе. Принадлежит она Бальмонту и не столь адекватно, конечно, выражает идею Шмелева, как ее всегда выражал философ Ильин. Но с этой скорее поэтической вариацией на тему «Богомолья» при всей ее спорности хотелось бы также познакомить читателя. Это цикл «В защите» с подзаголовком: «Посвящается Ивану Сергеевичу Шмелеву»:
1. ПросветК ребенку приветно склонился знакомый,
Весь в тихой улыбке, старик пономарь,
Уютный он весь, как родные хоромы,
Как в дубе, весна в нем и старая старь.
Такой он седой и такой долгополый,
Закапана воском одежда его,
И вдруг призадумался мальчик веселый,
В нем вечно: «Зачем? Почему? Отчего?»
Коснулся он ручкой застывшего воска,
«– А что это?» Детский нахмурился лик.
Такая занятная, тусклая блестка.
«– Пчелиные слезы, – ответил старик. –
Пчелы медоносной. Они не простые.
Святые, Для свечки», – сказал пономарь.
На небе зажглись облака золотые,
И в них улыбался Всевидящий Царь.
Икона темная Христа
В старинной золотой оправе,
Ты та же сердцу и не та,
Икона темная Христа,
Сокрытого в небесной славе.
Ребенку ты была живой,
Весь мрак тобою был низринут,
Весь мир исполнен синевой,
Ребенку ты была живой,
Зачем же я тобой покинут?
Икона вечная Христа,
Твои черты безгласно строги,
Зажгись, бессмертная мечта,
Икона вечная Христа,
Веди по голубой дороге!
Отцу и Сыну и Матери Божьей
Весь пламень молитвы. Лучится лампада.
Но в Сыне есть строгость. Отец еще строже.
Лишь в Матери Божьей вся ласковость взгляда.
Да буду прощен я. От детства в том грешен,
Что сердце не там, где возможности гнева,
Одна ты услада, Кем вечно утешен,
С лицом материнским, Пречистая Дева.[6]
Капбретон, 1931
