Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых
1913
Карусель
Час ранний, – шести нет, – а чашкинский лавочник Иван Акимыч уже крестится на синие купола Троицы, через дорогу. В небе, за церковью, золотое сиянье, там солнце. Церковные березы, осыпанные гнездами, тронуты золотцем, за ними сквозит бурая крыша мухинской усадьбы.
Иван Акимыч молится и на Всевидящее Око в широком золотом треугольнике над входом, приглядывается и к мухинской крыше и затаенно думает – пошли, Господи! Верит, что все будет ладно, – и бойкая торговля, и мухинская усадьба не убежит: зарвалась по заборной книжке и по второй закладной за три тысячи. Уж коли пойдет – так пойдет. Надо было, чтобы река вскрылась до праздника, дала ход покупателю из Пирогова и Божьих Горок, – какие там лавки! – послал жену под четверг ко всенощной поставить свечу Антипию-Половоду, а на пятницу, в ночь за Евангелиями, и прошла река, и уже паром налажен. Теперь так и повалят. Вон уж и погромыхивает по холодку.
В ночь прихватило. В колеях, перед лавкой, точно молоко пролито, – последние, вешние пленки, в воздухе погожая свежесть, небо синей, на примостках, у лавки, дожидается солнышка ранняя, охолодавшая муха.
Грохают железные засовы с оконных затворов, из затвора густо шибает харчевым духом – соленой рыбы, мяты и бакалеи, от окоренка с красными и лиловыми яйцами праздничное сиянье, за стеклом веселый товар – мыла и пузыречки с духами, над солнечным чаном и головастой тушкой сомовины с провалившимися глазами висят на веревочке сахарные яички с розочками.
Иван Акимыч зажигает лампадку перед Живоначальной Троицей, втиснутой промеж банок с грецким орехом и бахромчатой карамелью, морщится на сомовину, нюхает в пасть и плюет, достает из рогожки тройку осетровых балыков в желтом жире – для понимающих – и вывешивает за дверь подсушить. А с тракта уж заворачивают на боковину, под ветлы, подводы с тестом – на станцию. Возчики тяжело хрустят по ледку к лавке.
– Спиц коробок давай.
– Чем-чем, а сомовинкой бы потрафил! – говорит Иван Акимыч, с треском ломая пачку. – Белужина!
– Говяжье дело теперь… Ну-ка, накапай… Выпивают за мешками по шкалику и заедают сомовиной.
– Шибает маненько…
– Не шибает, а… с лавровым листом солим!
Утираются шапками, крестятся на синие купола и валятся на тес, вытягивая кисеты, и опять погромыхивают, чиркая и подрагивая концами, свежие доски.
Иван Акимыч шугает заглядевшуюся на балыки тощую голенастую собаку, видит на календарном плакате розовую даму с рыжей копной волос и вспоминает Настюшку Колотушкину, мухннскую садовничнху, – точь-в-точь такие же у нее волосы, у шельмы. Слышит, – дробно почокивает от реки, гонит верховой. Видно с порожка, – скачет на сером Васильчнхнн конюх в безрукавке, взматывает кумачовыми локтями.
…Ай случилось чего?
Серый махает через канаву на мягкое, шумит по пленкам. Конюх, выкатив глаза, переводит дух, чешет ногайкой под картузом.
– За дохтором в Лобанове, барыня помирает никак враз… Неси сюда, некогда… не видать… Стой, черт!
Принимает чашку, жует сомовину и плюется.
– Другой раз, слышь, пряники лутче давай… Ну, будут у нас дела!
Щелкает серого под брюхо и перемахивает на тракт, прихватывая картуз.
«Помрет Васильчиха – наследнички загремят, – думает Иван Акимыч, – зелень еще… Управляющий почистит, Иван Платоныч…»
Достает заборную книжку, глядит в васильчихину харчевую запись, глядит на сомовью голову и почеркивает кой-где.
…Он про-пишет…
Поторкнвает-скрипит возок с сеном. Длинноспинный мужик в кургузом бахромчатом полушубке топочет разбитыми валенками на уцепившуюся за вожжи сухенькую старуху, обмотанную платком до глаз.
– Отзынь, мразь! Захочу – пропью, захочу… в банку покладу!
– Акимыч-батюшка… не давай ты ему на руки, сатане! – кричит на ходу старуха, не выпуская вожжи. – Возьми сенцо – товарцем выберем…
– Прямо чай, – не сено, Иван Акимыч! Отзынь, говорю!
– Денег не наторговал. В обед жди моего разговору.
– В обе-эд!
В лавке уже позвякивает медяками у сборки жена. Она полная, дряблая с лица, передние зубы выщерблены. Четко набирает столбики мелочи и ссыпает в мешочек. Иван Акимыч ценит ее за сметку и глаз, но уже отлюбил и живет с садовничнхой Настюшкой. Василий, женатый сын, возится у весов, прикидывает на чашки гирьки.
– Не шибко соображай-то! – кричит Иван Акимыч с порога, гонит мух с балыков, уже взятых солнцем, оглаживает жирок: хорош товарец!
– Веночки-то, Степанидушка, выкладь… чего они за кадушкой у тебя хоронятся? Василья, вывесь на дверь парочку повеселей каких.
– Сомовину-то вот куда девать будем? – сердито говорит Степанида, прикидывая на глаз сомовину. – В рассол опустить?..
– Пильщики на машину пойдут – заберут. Смотрит на голубой глаз в золотом треугольнике и кричит церковному сторожу, который раздувает самовар у сторожки:
– Паннкадил-то мелком протри, слышь!
– Протерши-и, Иван Акимыч! Ланпадку бы у запре-столья сменить… лопнула в утрени-и!
Весело вьется синий дымок над самоваром, весело шумят грачи в березах, воркуют за вывеской голуби, воздух степлел, белые пленки истаяли, и поблескивают в колдобинках плавающие овсинки. На пригревах густо попахивает навозцем.
IIСолнце только еще над березами, а работают в десять рук. Из чайной рядом, где торгует невестка с подручным, Иван Акимыч вытребовал младшего сына, Петюньку, – носит товар на возки. Косенькая, востроносая Нютка, натуго повязанная материнским платком, сидит высоко на мешках для дозору и визгливо покрикивает:
– Мамаша-а… рыжий энтот селедку взя-ал!
– Ишь, скважина… се-ледку! Человек товар выбирает, а она што!
– Ядрицы полпуда, первачу мешок… еще чего?
– Ржавую-то не суй.
– Жир текет… ржа-вая. Четыре сорок с Михайловского, мамаша.
– Мешок подсолнуха пироговскому! За сахар получили? Свинины семь, пять осьмых, пшена четверку…
– Ты не швыряй, не швыряй… куда вытянет…
– Два куска на поход… не задерживайте покупателей.
– Мамаша-а! подсолнухи все хватают!
– Косая, а все видит…
– Шипротов не прикажете, Василь Прохорыч? Для публики держу… Шипроты, кильки самые свежие… А ты, братец, руками-то не хватай… Все едино, нечего зря тревожить. Осьмнадцать да двадцать семь. Сорок шесть с зеленого платка получи!
– Мелки-и? Так и говори, что тебе гусиные надобны! Изюму кто требует?
– С красенькими-то давай, поглазастей… на Казанскую мне…
В лавке битком, – крутятся, как в бучиле.
– С Козыря-то, мамаша, получили?
– Какой я тебе Козырь? Ко-зырь!
Хряскает под топором солонина, трускает вскинутый на плечи мешок подсолнуха, полязгивают гирьки.
– Сомовинка-то в солонинку тюрюхнулась!
Под Нюткой плывут и толкутся шапки, платки, плеши. Видны ей нищие у порожка, с вымытыми холщовыми сумами через плечо, разевающиеся беззубые рты, но голоса тонут в круговом гуле. Не добраться им до прилавка, где Степанида проглядывает на свет бумажки, позванивает о кирпичик серебрецом, ссыпает медяки в ящик.
– Подайте, милостивцы…
– Мамаша-а… Санька балыка палкой бье-от!
– Я тебе побалую, дьяволенок!
Не справиться с покупателем, враз хлынувшим из-за реки в тесное время. Помогает непутевый невесткин брат, Левой Рыжий, в урядниковом картузе и подтянутой ремешком сестриной кофте. Дело для него непривычное, в голове погукивает, глаза вспухли от пьянства, но из-за доверия старается во всю мочь, приглушает неслушающийся голос и посыкивает как городской.
– Пож-жалуйста, покупателя не задерживайте… Сви-нинки-с вам? Самая замечательная, англиже-с… Не беспокойтесь, уважим своего покупателя. Песочку фунтик-с?
Срывается и гудит в золотистую бороду:
– Вертишься тут, чертова голова… Прикажите, бауш-ка, завернуть?
– Заверни, соколик, заверни. Чайку восьмушечку мне еще…
– Брала бы уж четвертуху!.. А сахарку? Самый замечательный.
– Ты, дядя, не горячись… пальца твово мне не надоть. С краешку, с сальцем облепортуй…
Топор у Левона соскальзывает, фунтики разъезжаются, борода смокла. Он уже просыпал изюм в селедки, Иван Акимыч выругал его обормотом и определяет к муке.
На коновязи перед лавкой полно. Поматывают лошадиные головы – рыжие, сивые. Лежат на возках пузатые мешки подсолнуха, как снег белеют на сене пудовички крупчатки, синеют головы сахару, бьет расплющенным солнцем с помятых жестяных жбанов.
Через головы видит Иван Акимыч, как проехал обратно Васильчихии конюх, за ним вскорости и доктор Синев с лобановского пункта в своей плетушке с мальчишкой. Через дорогу ковыляет с корзинкой хромой и чахлый мухинский садовник Колотушкин – забирать для господ в долг.
– Хромому не отпущать пока что… подождет пусть!
