Андрей Белый - Том 4. Маски
И полость застегивал:
— Ну-те — пошел!
Бородой подмахнул на хрусталь голубых леденцов, от которых… —
— глаза закрывайте!
Профессор прочвакал усами:
— Какой смышлеватый мужчина!
И вновь показалось: узнал.
Как —
— сияло из далей резкое барокко с зеленого, склонного неба, где воздух — настой из квадратов, сияющих окнами.
Сел, чтоб из санок малютку выдавливать; радовались волосята ее стародавнему солнцу; качалось так мягко в качавшихся саночках, вздернувши носик, нежнея лиловыми скулами.
Просто уютно качаться с ней в саночках!
— Будет, что будет!
Усы пошли взаигры.
* * *Синие, желтые, красные домики, как не глядят: белоглазы.
Но синими льдами повесился жолоб; алмазные бревна; как зеркало, — камень; зеленый забор колет глаз снегозубой дрызгою.
Подъятая лапа горит мрачно-розовым пламенем.
Солнце, —
— метающий синие выпыхи,
воздух врезающий ободом —
— диск —
— красно-розово выпуклилось, повалясь там за крыши; там даль холодна и плоска.
Там багровая катится вниз голова: в облака заревные.
Как зарчиво-розов косяк; белый дом — уже кремовый; там солносяды открылись.
Река, прорубь: сйнедь — с засыпкой борзеющих блесков, с пожаром заречных земель.
Полулунок несется.
И звездочка —
— первая, —
— нудится —
— лучиком синим: скатиться надо домиком.
— Стой: здесь!
— Приехали?
Глава восьмая
Проход
Ожерелье из яхонтов
Вот тарантою к саням продробил Никанор, принимаясь высаживать в снег Серафиму, которая, точно себя перестроив, с осанкой гордою, с тихим достоинством, павою вышла: и скрытно косилась на Тителева, трясоплясом слетевшего: с хитрой улыбкой.
Но тотчас, вобравши движения, встал, преклоняясь широким плечом; и с упором рукою опущенной жест пригласительный сделал:
— Добро вам пожаловать к нам!
А профессор споткнулся над ним, потому что морщины на лбу, точно стая снимавшихся крыльями птиц, удивились, спеша разразиться открытием:
— Где я вас видел?
Утратив усы в бороде и морщины насвои потеряв, — он прошел под воротами, сахарным хрустом, на двор: точно рыбьей, серебряною чешуею уплющился снег.
Баба Агния снегом тюфяк выбивала с крыльца: никого; Никанор с Серафимою переблеснулся:
— Не встретила!
За чемоданом понес чемодан: к флигелечку.
Терентий же Титович, в шапке-рысине, в своей поколенной шубенке шажисто шарил: руки — за спину, а бородою — под небо.
Показывал:
— Вот — полюбуйтесь!
— Какие просторы!
— Владения наши: владения ваши…
И под голубою, прозрачной сосулиной встал; и затейливо, замысловато свои рассыпал не слова, — мелочишки; так тигр в тростнике для охотника след оставляет — нарочный, ведя его к гибели.
Ей показалось: хватает глазами их речи без слов этот хитрый кошец: нахватав, как мышат, — унесет все: разглядывать!
— Вот!
И — увидели: бочка в снегу — брызгомет в ожерелье из яхонтов.
— Вот!
Среброперый занос, точно с ликом зеркальным, загривиной, точно алмазным кокошником, клонится.
— Немке, царице — не снились такие богатства.
И чуть было в спину не дернулся: радостным рывом двух рук: тотчас взадержь, как в сбрую, облекся:
— Ледник!
Он раскрылся дырою: и — ражая морда, Мардарий Муфлончик, оттуда вихрасто просунулась усом оранжевым
— Что он там делает? — затрепетал Никанор: не живет же Мардарий в дыре ледниковой?
Терентий же Титыч профессору:
— Вот — познакомьтесь: приятель, Мардарий!
— Ваш слушатель бывший, — и радостным рывом сломался поклоном Мардарий, махрами метнув из дыры; и — опять провалился в дыре:
— За капустой кочанной пришел.
И опять Серафима заметила радостный рыв, убиваемый задержью.
— Любит профессора: стало быть, — знал его раньше?
И все в ней рванулось за это к нему.
* * *А профессор на взгорбок взошел — разглядеть под собою: домки и дворки белогорбые.
Точно дворцы —
— мелкогранные серьги с заборов слезятся
дрожат сребро-розово.
Животечные непереносные космосы!
Прорубь; река; лед ломают: парок.
— В прорубях рыба стаями ходит под блесками.
Вечером там — золотарни, блисталища; и хризолитовая серебрень там — в полудень.
Профессор, коленки расставив вперед, кучей меха — назад, спрятав руки свои в рукава меховые и их поджимая к микитке, серебряною бородой рисовался отчетливо в зеленоватом, небесном сиянии, точно взметаясь в пространстве: под вспыхнувшее, краснохохлое облако, павшее боком лиловым; и дышит в него дымогаром вишневым: печная труба; кровля, с искрой, коньком стала в вогнутый купол, где в небе разъятое небо, запризорочив из-за неба, — и третье, Далекое, небо являя, — брызгуньей звездою качается: нудится синецьким усиком капнуть — в сожженное блеском и болями око.
— Свет — свети!
Как звезды, — в ушах; и как чуткие уши, откроет свои звездоверты глазастым согласием — небо: ужо!
Он ей даль показал:
— В свете — свет!
И усами вздохнул, точно ветер деревьями:
— Как светоносна: материя!
Тителев палец свой выбросил:
— Глядя в открытое небо, себя ощущаю я пяткою в земле: против неба.
— В открытое небо — открытее видишь себя, — Серафима головкой качнула.
— Но Тителев выбросил палец: Икавшеву.
— В небо пойдем, мужичок, — квасу выпить? Идемте, профессор, — профессору, — в дом!
— В дом? — профессор. — Идем.
Потащили профессора; и за профессором шла — под звездой: Серафима.
Оранжевый флигель, от синего холоду серо-сиреневый, выблизил легкие, синие линии в легком, сквозном, фиолетовом свете.
Цецерко
Вошли.
В алых лапах, в лимонных квадратах, усыпанных белой ромашкою, кубовый, темный диван; и такая же ало-лимонная радость на кубовом ситчике кресел, как бы растворяемых в кубово-черных обоях, —
— не комнаты: космосы; —
— в кубово-черных обоях едва выступают павлиньи, златисто-вишневые, с искрою, перья, как перья далеких кометных хвостов.
Пестроперою тканью покрыта постель; и горит, как фонарики яркие, многоочитая, чистая ткань занавесочек в блеск электричества; белая скатерть на столике; фыркает пар самоварный: печенья, конфеты, сыр, булочки; и репродукции с —
— Греко, Карпаччио, и Микель-Анджело светлою рамой светлеют со стен.
— Вот сюрприз!
— Ах!
— Игрушка, — не комната!
— Все — Леонора Леоновна, — с кресла вскочил Никанор.
Леоноры Леоновны — нет.
* * *И профессор разахался.
Вдруг оборвался.
Став в гордую позу и руки подняв, но глаза опустив в чубучок, с глаз сорвавши очки черно-синие, — на ногу павши подтопом и точно фехтуяся желчью волос, подаваемых, точно с тарелки, с ладони под зубы профессора, ярко крича, — ему Тителев бросил сквозь зубы:
— Сезам, — отворись!
Было видно, что он исплеснулся в таком-то испанском, ему, вероятно, несвойственном жесте, и все ж, вероятно, его двойнику где-то свойственном жесте и в чем-то знакомом профессору, так как профессор, выпучивая свое око и точно оскаляся, ахнув без axa, присел под ладонью.
Ладонями — как по коленкам зашлепает!
Друг перед другом, присев, замирали они, точно два петуха, собираясь носами в носы закидаться; казалось, что будет скакание друг перед другом сейчас петухов разъерошенных.
— Но —
— «ха-ха-ха» — скалил рот до ушей, приседая до полу профессор.
И — руки в бока, плечом в поднебесье, закинув над ним свою шерсткую, бразилианскую бороду —
— Тителев!
— Это же…
Тителев вышарчил:
— Пере…
— Цецерко! — профессор рот рвал.
— Расе: — и Тителев вскачь перед ним: с подлетаньем ноги — носком вверх…
— Рас-пу-ки-ер-ко?! — бил по коленям профессор.
И писк Серафимы, и крик Никанора Иваныча.
— Киерко?
— Николай Николаевич Киерко —
— с тем же испанским аллюром пред всеми пред ними, пройдясь — впереверт, вперещолк, впересвйст, — замер в позе испанского гранда, как вкопанный.
Выбросив руки и выбросив бороду с рыком и с ревом — за плечи друг другу — сжимали друг друга в объятиях, в объятиях трясясь, как в борьбе; но руками обеими руки профессора скинувши с плеч, Николай Николаевич Киерко, Руки руками схватил; —
— и —
— направо,
— налево,
— направо —
— они — бородами, усами, носами,
губами —
— отчмокались громко!
И гракал, и гавкал руками махающий брат, Никанор; приседая, дугой выгибаясь и носик в коленях щемя, Серафима с отчаянным писком свалилась в диван, башмачишками дергаясь.
