Андрей Белый - Том 4. Маски
Даже малютка присела, чтобы извизжаться: на Киерку!
«Дзан» — пал стакан; «кок» — враскок!
— Чорт!
Глаза — вкруговерт; в ротик — муха влетит.
— Это — к благополучию, — Киерко.
Точно кузнец, ударяющий молотом в кузне, без грома пришлепывал валенком он.
* * *Но — схватился за грудь, чтоб ощупать конвертец: «открытие» прошелестело листками над сердцем!
Как сеттер, сторожкую стойку держа, скривив рот, свой зевок подавивши, профессору выбросил спор он; разглядывал их из-за спора; ведь спор кружит голову; точно подкрадывался, притопатывая, вобрав голову в плечи, награнивая двумя пальцами в пряжку подтяжки небесного цвета, но вглядываясь из-за спора в свое мирозданье, в котором не космосы с перьями певших комет, а тройными космами бросил седой Химияклич под бременем болей и лет свои вопли:
— Рабочему делу — рабочее дело!
К окну: синероды открытые выпить; о, — как полулунок несется, как звездочка искрится!
Как басовым, тяготящим, глухим, укоризненным гудом, не солнечной орбитой —
— Обов-Рагах, Бретуканский, Богруни-Бобырь, Уртукуев, Исайя Иуй и Ассирова-Пситова, Римма, — протявкали в уши:
— Что делаешь, — делай скорей!
И припомнился вечер, когда Химияклич в Лозанну чесал наутек и когда незначай лоб о лоб с Никанором столкнулись они в коридоре, когда друг, товарищ, «Старик», — в его сердце, как в люльку младенца, вложил: для рабочего дела «открытие» приобрести!
Оно выужено!
И когда б догадался «Старик», из-за бремени болей стенающий, — он усугубил стенания б, он разразился б глухим, проклинающим рявком:
— Предатель!
* * *Открытие — выудить! Но — добровольно: простроенным спором; он — интеллигент с компромиссами!
— К делу!
Из красных квадратов и лап, притопатывая, залихватским щелчком — бросил: в кубовый угол.
Ум, что жучище; силеночка, что комаренок
— Постойте-е!
Застопорил; вытянув шею:
— Вы спорите же с механическим материализмом! Усы у профессора сделали:
— Ась?
— Ну по адресу!
Замысловато словами забил:
— Энтропия — понятие не социальное!
В синюю синь притопатывал валенком:
— Ваша материя есть переменное разных условий, а вовсе не вещь!
И предметы дрожали, а пятка не шлепала:
— В качестве этом она есть — ничто же!
Подбросились руки к небесного цвета подтяжкам:
— Не ваша материя — наша материя.
Между разрывами дыма оскалился:
— Наша — реальна: «в себе» ваша — в зубы буржую идея.
Профессор боднулся усами:
— Лоренц[109].
— Он — механик.
— Максвелл[110].
— То же самое…
— Прежде всего-с — мировые ученые-с!
— Не диалектики.
— Факты науки, — позвольте-с!
— Без логики — нуль; ну-те; механицисты сидят на бобах, подаваемых идеалистами; с ними материя в прятки играет.
— По-вашему, нет энтропии? — манжетками, как кастаньетами, щелкал из света на тьму Никанор.
Из расплещенных вееров Киерко голову — набок; а руки — разбросом:
— Максвелл, ваш механик, — с поклоном хохочущим, — к чортовой матери слал энтропию.
Из кубовых дымов жилетом малиновым в рукоплескание красочных пятен он бросился:
— Демончик эдакий-де сортирует молекулы; теплая, — щелк: есть, попалась; холодная — в нуль абсолютный лупи; эдак демончик, с рожками, копит энергии где-то: буржуй!
— Это же, — взлаял профессор, — простой парадокс!
— К парадоксу тогда прибегают, когда диалектики нет: просто гиль!
Серафиме же весело: —
— демончик —
— с рожками!
И приседая на юбки, плеснувшие в пол, завизжала, забила ладошами в кольца лиловые; прыгала в юбке, летающей кругом на кубовых кубиках, в желтых пепешинах. И Николай Николаевич ей:
— Перевертыш какой!
Там-то, там-то —
— Иван, брат, оттаскивал брата от Киерки; сам лез на Киерку; Брат, Никанор, — не пускал; а сам — лез:
— Диалектика? — носом запрашивали возбужденные братья.
— Закон диалектики, — рвался профессор, — утоплен под градом поправок, в которых утоплен закон.
— Всякий?
— Всякий, — и носом показывал брату кулак:
— Ты не суйся.
— Не суйся ты сам.
Дорвались-таки, тыча носы свои в Киерку:
— План в социализме хорош.
— Плохо то, что…
— Он план…
— Не мешай…
— Брат, Иван, не дает говорить!
— Плохо то, что он план, изживаемый в декаллионах поправочных…
— Эдак, так-эдак…
— Коэф…
— Фициентах!
— Коэ…
— Коэффи…
— Не мешай: девятьсот переменных биений струи, а не среднее их — это дознано в гидродинамике!
Киерко:
— Эк, крикуны, — к Серафиме.
К профессору:
— Логика строя понятий подобного рода, вселенная, ей конструированная, и жупелы, в ней содержащиеся с энтропией, валентностью, даже со всеми поправками и возраженьями к ним, — в круге диалектических, ну-с, антиномий.
— А данность природы?
— Она обусловлена…
— Как-с? И — материя?
— Да-с: социальною данностью; молекулярная данность — вторая, не первая данность, что значит: зависимая в своем строе от диалектических, ну-те, законов; вне их она только надстройка механики — раз; буржуазии, этой механикой бьющей по рылу рабочего, — два-с; инженер, как слуга буржуазии, овладевающий стержнями, поршнями и рычагами, отлупит рабочего этой «материей»; дело — с концом, потому что его не отлупят за это: материей этой; вот он и кричит: «Нет материи». Идеалист! Растит брюхо! А тощий, голодный, рабочий, которого лупят материей, — тот ее знает, весьма: в синяках! Без материи, — ну-те-ка, — нашей, не вашей, — действительной, вещной, «в себе», все уделы атомных материй стать — скрытою силой Ньютона: утибренной быть миллиардером; скрытые силы — проценты; иль сделаться мячиком демончика, — по Максвеллу; скандальчик такой совершается с механицизмом Декарта; оторванный от диалектики, он у Лоренцов под выстрелом Бора — в пустое ничто превратился; пора же понять, что в семнадцатом — ну-те — столетии механицизм метафизикою порождался для ради спасенья теизма и мистики от эмпиризма; попами он высижен; что бы ни думали вы, простаки, независимости у науки и нет, и не может быть!
Вдруг к Серафиме:
— Что скажет критический критик? Визжит? Разложиться успела: в чулане цветовню устроит.
Рукой на профессора:
— Дюже кричит: его к чаю тащите!
Как гиппопотама пыхтящего, — приволокли; усадили; обтерли усы; и он, став простецом длинноусым, весьма удивлялся: усами:
— Прекрасная-с комната!
Глазиком на Серафиму:
— Мне каплю бы в глаз: плохо вижу.
Коснулась волос; и — погладила.
— Эк, набалуете, — Киерко ей, — мне его.
Улыбнулась в колени себе:
— Не беда: не балован.
— И то!
И профессора хлопнул в колено он:
— Ум-то — жучище; силеночка, что комаренок; а сила-то, брат, закон ломит; и даже — поправки; твоя математика — шахи и маты тебе.
Серафима с досадой мотнула головкою; пальчик — на ротик; и лобиком сделала: «Шу!»
— Ну, — не буду, не буду!
Она с наблюдательной скрытностью тискала скатерть, не глядя на них; ей казалось, что чем он небрежней, тем более щедр на слова, тем скупее: хитрёш, не проронит полушки ненужного слова: все в дело; и — властвовать любит.
И тут, невзначай, как волосик, сняла с себя взгляд Никанора, который, как дева с бородкою, шел на нее из угла:
— Не люблю себе всякой добрятины: Тителевы, — так и все — злые, острые, преблагородные люди: так, эдак!
И — вдруг:
— Не подумайте, что я — так чч-то: против дружбы, — так чч-то — Николай Терентьича с братом, Иваном, — Терентия то есть!
Она и не думала, но понимала, что здесь, в этом доме, магнитная сила, влекущая душу профессора к силе устоя, неведомой ей; и боялась она:
— Вы-то чем озабочены?
— Я? Да — нисколько!
Как кляча, пустившаяся курцгалопом, он дернулся: скоком:
— Как видите, — я тут себе: околачиваюсь!
Варвар, вандал, — окурок в цветочные ситцы с прожитом цветочка, вонзил; да и — ахнул: на Киерку.
У Николай Ильича Стороженко
— Да ведь… же… мы?
Киерко в зубы всадил запылавшую трубочку:
— Как же-с!
— Встречались?
— Встречались…
Тянулся на ситчик за белой ромашкою, точно ее собираясь сорвать:
— У… у?
В отсверк стенных переверченных вееров Киерко выфукнул:
— У Николай Ильича Стороженко.
Горошину желтую с креслица снял.
Никанору припомнилось, —
— как анекдотик подносит Владимир Евграфыч Ермилов, как Фриче, тогда еще юный, серьезнеет; бухает с бухнувшим Янжулом спором профессор Бугаев; Сидит Самаквасов; — не лысенький Киерко с Дмитрием, ну-те Иванычем Курским: —
