Андрей Белый - Том 4. Маски
И гракал, и гавкал руками махающий брат, Никанор; приседая, дугой выгибаясь и носик в коленях щемя, Серафима с отчаянным писком свалилась в диван, башмачишками дергаясь.
Стул откатился: и — сдернулась скатерть; и — вспых:? Никанор папиросу свою уронил на бумагу; и —
— красное пламя пожара вчернило их тени в мерцавшие стены.
Но, сгаснувши, черно-лиловый морщочек отвеялся.
Точно фонарики
Комната —
— в ярких, опрятно кричащих, приятно морочащих
пятнах, —
— малиновых,
— палевых; —
— точно фонарики:, в кубово-черные фоны дрожат, драгоценно играя!
Нет, с радости, с холоду, с блеску, — малютка, как пьяная.
А Никанору высказывает все такие простые и трезвые вещи:
— Все — к лучшему!
И Никанор, встав на цыпочки:
— Эдак, так!
Нос протянувши к носам, озабоченно юркает он:
— Видно будет: авось образуется!..
— Что?
Серафима — мальчуга какой-то: привздернет с веселым прищуром смешное личишко свое: как по клавишам, пальцы порхают ее пред предметиками: расставляет предметики.
И — наставляет предметики: здесь, — в этом месте, — любитесь и множьтесь!
С прыжками, с гримасками и с перезертами моль на ходу — «щелк-пощелк»; на скамеечку — «прыг», чтобы яркую шторку поправить.
Мяукает песенку.
Видит: профессор, сев в кресло, сигает усами: пред ним Николай Николаевич Киерко, сгорбясь, взусатясь, нащелкивает лихо в линии сине-малиновых ситчиков:
— Старый товарищ, — как встретились: а?
Вот — растискулись пальцы; в какие-то задние мысли уходит — за темные фоны обой, —
— на которых вишневые перья, как перья запевших, далеких кометных хвостов, угрожают вселенной: космической гибелью.
«Старый товарищ» трехрогой космой — враздрай, усами — в лукавые заигры, с видом таким приседает, как будто с большим удовольствием сладкую манную кашу уписывает, потопатывая сапожищем; на цоки и дзеки икливенького белорусского говора.
Как же-с!
Бывало, Пукиерко это придет; и — висит прибаутка из дыма, смешная, —
— уютная, —
— жуткая!
Киерко ж — локтем в колено:
— А кто бы мог думать, что эдак все кончится?
Клином волос — в нос.
Ему Серафима, затопавши ножкой:
— Нельзя так! Мотает головкой.
Профессор мотает запрыгавшим задом:
— Какой, чорт дери, этот самый Цецерко хитряга!
Блаженствует носом с Цецеркой-Пукиеркой.
— Очень забавная штука — я? — Киерко!
Тут Серафима — на помощь к нему: плутовато похлопать глазенками и шутовато скорячиться:
— Вы, — точно хочет сказать она видом, — в какие-то игры пускаетесь? Ну, — я готова: в разбойники?… Что ж?
— Вот смелачка какая! — ей Киерко.
Трубкой — в профессора: меряет он смышлеватою бровью своею какое-то, что-то: свое:
— Эка!
Пальцами пряжку подтяжки награнивает.
Ярко, жарко, —
— из черного морока угол, как уголь пылающий,
выбросил там этажерку!
Повизгивая, мимо них, с поцелующим взором ребенка, по синеньким ситчикам — в кухню: поднос — на ладонь; локоть — в талию; носиком водит; и песню мурлыкает. И изумрудные складочки, пырская искрой, плескуче несутся, за ней завиваясь.
Дон Педро
А комната бросила лай: профессор, толкаясь лопаткой, зацапывает на ходу карандашики, щипчики, ложечки, чтобы метать их над носом:
— А что, — в корне взять, — ты, коли тебя — в корне взять?
Киерко, в лысинку ловко всадив тюбетейку, с притопом шарчит, переблескивая, пятя желтую бороду: плечи — торчмя; руки — за спину.
— Что я такое себе?
Руки — врозь; головою махает в носки, будто видом бросает:
— Бери, каков есмь.
«Пох» — из трубочки:
— Спрашивал: «Киерко, вы — социалист?» А профессорша думала: в «Искре» пишу. И — писал-с: прошу жаловать!
Трубкой затиснутой и докрасна закипает; и кубово-белесоватые хлопья бросает косматыми лапами, напоминая лицом императора —
— бразилианского, —
— Педро!
— Что же ты: Никлалаич, — войну отрицаешь?
Профессор, как пес, с угрожающим грохом за ним вытопатывает.
— Да и я-с, говоря рационально…, к тому же пришел.
Николай Николаевич взмигивает.
— Отрицаю я — все!
И бросается голубоватым отливом коротенькой курточки-спенсера —
— из-за узориков в тени.
Профессор — за ним:
— Говори рационально, — правительство…
Брат, —
— Никанор, —
— как морской конек, в ярко-лимонных квадратиках, в аленьких лапочках синего ситчика, сигму завинчивая, между ними — бочком, тишменьком:
— Эдак-так: гниль правительство!
Легкими скоками —
— эдак-так, эдак-так, —
— взаверть: от них!
Перестегивает пиджачок.
Ярко-красный жилет из-за тени бросается в свет, точно тнгр на тапира.
И — цок:
— Гнилотворни — правительства, всяки: были и есть! А их тени на пестрых обоях летят друг сквозь друга. Смешно Серафиме!
Мяукая и расплеснув за собою зеленые пряди, как веер, сиренево-серой шалью, которую венецианскою шапочкою закрутила она на головке, из кухоньки выбежала на — шарчащих, взъерошенных, лающих, трех мужиков.
И ей весело пырскают в ноги от пестрого коврика алые брызни азалий и синие дрызни зигзагов —
— игольчатых, кольчатых,
— как —
— перещелк колокольчиков.
А энтропия[108]?
— Трудов!
— Э… э…
— Равенство.
— Э, — иготало: в бряк «брата» и в рявки профессора:
— Нет, брат, — шалишь, — брат: системы трудов не построишь на эквивалентах!
В лиловые лапки узориков ставила: одеколон, валерьяновы капли.
— И — лаяло:
— Только-с в поправочном, — ясное дело, — коэффициенте: к валентности.
— В несправедливости, — что ли? Э-э-э! — на черной завесе, пестримой бирюзеньким крестиком, брякало: брюками Дымного цвета.
Под тумбочку — (тумбочка в кубовых кубиках) — туфли!
На креслице — цвета расцветного переплетение веток — халат!
— Разрезалку, — пролаяло.
— Вот разрезалка!
Вложила в ладонь; и — подумала:
— Ну, разговор, — на часы!
А профессор, схватив разрезалку, кидался на красные крапы ей, точно мечом.
Куда — борную?
И… где… —
— уборная?
— Жизнь, — раздавалось из светлых колечек.
— Слова-с!
— Не скелет рычагов, говоря рационально; — лупил разрезалкой себе по ладони профессор, шарча от стены до стеньг, — жизнь — в толкающем мускуле, в силе химической.
С силой толкался.
— А не в плечевом рычаге, — эдак-так, — Никанор заюрчил меж носами спиралью свиваемой.
— Ты не мешай, в корне!
— Мненье имею и я, — улепетывал в ряби в рдянь брат от брата, откуда шарчил (руки — за спину) красный жилет из-под дымной завесы, в которой, как дальними пачками выстрелов, горлило горло:
— Э… э…
Голова закружилась: и пырсни, и пестри, и порх Ника-нора, и поханье трубки.
Как белочка, беглым бежком, с перевертом: рукой теневой — по теням, по носам теневым и по кубовым кубикам; переставляла предметы средь желтых горошиков, карих колечек, ковровых кругов!
И просила глазами Терентия Титыча Киерко (иль — Николай Николаича) прекратить этот, спор; даже: с юным задором к нему приступив, перетаптывалась, и смешная, и маленькая, вздернув круглую мордочку.
Где там?
В сердцах носом — в угол: казалось, что ситцы сорвет; и морщинки, как рожки, наставились с лобика в этот отчаянный лай:
— Равномерность трудов!
— Параллельность равно отстоящих и равных друг другу движений!
— Инерция?
— Ну-те-с: итог?
— Энтропия!
— А Киерко цели имеет какие-то!
Склоном лица с отворотом на руку, поставленную острым локтем на спинку, она замерла, как без чувств: в складки платья зеленого:
— Господи!
Обов-Рагах рявкал
— Жизнь… — с кулаками.
— Лишь там… — по носам.
— Где… — за носом летал разрезалкой, — комплекс!
— Не валентность, — за разрезалкой ноги бежали.
— Она — в перекрестном, — крест-накрест рубил он.
— А не в равномерном движеньи колес, параллельно разложенных! — лаял из пламенных лап.
Как вертящийся гиппопотам, затолкался плечом, прирастающим к уху, —
— в «так чч-то!».
— Не мешай!
Завертелись на черненьком ситце лиловые кольца из кубовых кубиков, — пырснь, на которой, хохлом, всучив руки в карманы, — и носом бросаясь на пятки свои, —
— Никанор — с пируэтцами фалды раскидывал; — и перекрикивал брата.
Но оба поперли: на Киерку!
