Андрей Белый - Том 4. Маски
Пальцем ткнулся под ноги себе:
— Вы запомните: здесь — вы стоите…
— Да где ж я стою?
Утаив от нее свою боль, он пролаял:
— Могила — пса: Томочки…
И удивлялась она, почему так торжественен он.
А он повесть себя самого же себе самому — пересказывал:
— Стал человеком!
И вздернули голову.
Звезды шатались лучами; от мрака и выблесков в ухе, как взвизгнет: стрижи над крестом колоколенным так пролетают, как над головой эти дико визжащие звезды; —
— казалось ему, что за звезды пророс: головой.
И глаза опустил на нее, ей любуюся: мордочку вздернув, глядела на звезды, как ласточка; шейка да носик: ни глазок, ни лобика!
— Жизнь моя!
И разведя свои руки, и кланяясь жизни меж ними, следил за ней глазом, который покоился в собственных блес-ках, как будто в слезах; свои руки локтями сведя; раскрыл пальцы и медленно приподымал, чтобы в воздух отдать; наблюдал с удивлением, как принимала она его жизнь, сжавши пальцы свои под губами, склоняясь под отданное.
А летучие ужасы мира стремительно вниз головою низринулись — над головою не нашей планетной системы, — чтобы Зодиак был возложен венком семицветных лучей!
И вселенная звездная стала по грудь: человек — выше звезд!
То снежиночки из набежавшего облака: падали; видел: под ботиком ползают, как бриллиантовые насекомые.
* * *Отдал ей руку:
— Ведите меня: к своей матери…
И — слова матери вспомнились: ей:
— Нет любее, когда люди людям становятся любы!
Пырснь радуги от зарастающей звездами муфты; и —
буйной походкой пошла —
— от восторга!
И опередила себя самое — оттого, что старалась со всем, что ни есть, соступать по снежку, к звездам выбросив личико, — камень сквозной, турмалин розоватый!
Уписывал манную кашу
Передняя тесная — в полутенях; и — ударилось в ухо:
— Так чч-то?!
Дело ясное, что — Никанор.
И в цветочки, — голубенький с аленьким, всею клокастою кучею меха профессор просунулся, точно медведь, появляясь на кремовом фоне обой, чтоб разглядывать, как Никанор, метнув ногу на лампочки желтого кресла, рукой захвативши колено заплатанное, отчеканивал: в пар самоварный:
— Мы — с братом, Иваном!
Заметил клокастую шубу; и — ногу спустил; побежал из-за столика, от самоварного пара, в котором, блистая огромным очком, поднялась небольшого росточку старушка в капоте коричневом:
— Фимочка, — ты?
Но увидев ком меха, она уронила вязанье.
— Брат, — с пренебрежением и недовольством воскликнул взапых Никанор.
— А, так вот это кто?
И старушка всплеснула руками; и тень на обоях всплеснула руками.
А «Фима», состегивая с себя шубу, заметила, как торопился профессор свалить кучу меха на стул, чтобы, вглядчиво дернув усами, просунуться носом из двери и в кремовом фоне клокаститься белыми усищами; нос, как верблюд бурдюки, потащил два очка.
Зашатавшись лопаткой, шатая предметы, с тяжелым притопом пошел подмаршевывать он, не сгибая колен, как под музыку; чашки дрежжали; и бюстик Тургенева, прыгнув, упал.
— Домна-с, — в корне взять, — шопотом осведомлялся об отчестве, — Львовна-с?
И видел: капота белясые лампочки, кресла лиловые лапочки.
— Добро пожаловать: Фимочкин друг, — значит, мой, — протянулась старушка руками, которые… взвесились… в воздух.
Профессор, не взявши руки, отвернулся и выпятил грудь, точно тачку тащил он на гору: расширивши ноздри, расставив усы и усами чеснув седину, бросил в сторону нос, угрожающим ставший; и — рявкнул огромным отчетливым чохом!
И стал — добрый нос, выразительный нос; и усы продобрели; и — руку, сломавшись, потряс.
— Ты бы, брат, осторожнее: стену пробьешь, — Никанор отозвался на чох.
В юмористике слышались: боль и тревога.
— Садитесь же.
Он, головой сев в лопатки, зашлепнулся в кресло; затрескал крахмалом; готовился слушать старушку: с большим удовольствием, носом пыхтя, как динамо-машиной, старушку разглядывал; и — дело ясное, — розовая-с.
Точно сладкую манную кашу уписывал он.
Стоголовое чудище: Эа
Малютка вокруг невесомою поступью топала и забыстрела глазами и зубками.
— Чай?
— Подвари.
— Никанору Иванычу спичек?
— Морского печенья, профессор, — смеялась без смеха: умела затеивать с ним при других свои детские игры.
Профессор, поставив два пальца свои под очки, приподнявши очки, пятил нос на старушку с достоинством, но с любопытством, казавшимся жадным, и пальцами бороду греб от усилия сообразить, как с ней быть, чем занять и каким каламбуром упестать: серебряная-с, — говоря рационально.
Она приставала:
— Что ж, — переезжаете?
Брат, Никанор, невзначай головой от него заслонил любопытную очень-с старушку; профессор, хватаясь за кресло, из кресла полез головой, чтобы лучше увидеть и с грохотом спрятаться: губы жует-с!
Пристает!
— Поскорее бы!
А Никанор, закусивши усы, не ответил:
— Так, эдак!
Клокастые ершом на стене перепрыгивал.
Серафима уставилась в коврик: зелененький, с синенькими — в шашечку:
— Вы успокойтесь, мамуся: когда будет нужно, — поедем.
Профессор с разгрохом поднялся и носом бежал освидетельствовать:
— Что такое-с?
— Да клетка: скворец.
Попытался увидеть скворца: занавешена клетка.
— Что Тителевы, что Леоночка?
На Серафиму очком Никанор: с острой искоркой.
— Радуются переезду небось?
Никанор, закусивши бородку, выискивал что-то:
— У них, — увидавши коробочку спичек, зацапал ее, — своя жизнь.
Подавился:
— Они, — губы сухо и скорбно зажались, — себе… у себя… на своем.
И вскочил он:
— А мы, — и прошелся — колючий, очкастый и вскипчивый, — сами с усами!
— И будете, — не унималась старушка, — в согласии добром, ладком да рядком поживать, назидая друг друга.
И руки сложила и вся расплывалась в цветочках, которых закувыркались на кремовом фоне: голубенький с аленьким; а Мелитиша вздыхала согласно за дверью: на дверь.
Тут профессор ответствовал в добром согласии с Домною Львовною:
— Жрец, — говоря рационально — халдеец, Бероз, — нам свидетельствует!
И с лукавой улыбкою:
— Рыбоголовое чудище, Эа, — из темной пучины явилось халдеям: и — ну-с: Эа…
Пальцы свои запустил в подбородок; и — ждал, их оглядывая; и старушка, и брат с Серафимой, и более всех Мелитиша вздыхавшая, — ждали:
— Так — вот-с: Эа выучило землемерию и геометрию древних; и, стало быть, — нас.
— Брат, Иван, — Никанор, как морской конек дергался, — с Мафусаиловой меркой подходит к житейским вопросам.
Очками добрейше, нежнейше блеснул; тут же сделал он вид, что — начхать; и пролысый, проседый метался, вторую коробочку спичек утибривши.
И раздавался взволнованный «ох» Мелитиши взволнованной:
— Рыбоголовое чудище!
Спички-то
— Спички-то, спички, — отдайте: мои! — потянулась рукой Домна Львовна за спичками.
И не увидели, как, закачавшись лопаткой, профессор на цыпочках крался, как тихий зефирик, способный взреветь: нос — пырком; нос вкатился — дрожать под носами.
Как часики — тики-так — глазик!
Усы, как бандиты, готовились броситься в бой:
— Что-с?
— Как-с, как-с?
Никанор, ставши взабочень, набок, скосивши головку, — рукою в карман: он коробочку, желтую, выбросил:
— Нет, — не моя.
Нос профессора, точно за мухой, взвился.
— И — «Эхма-с!» — точно рев отдаленного мамонта. Тут из кармана на столик просыпалось десять коробочек.
— Как-с!
Точно шашкой, взлетевшей из ножен, профессор, подпрыгнувший носом, рубнул в потолок:
— Таскать спички, — неррря-ше-ство!
А Никанор не сдавался, в карманы руками всучась.
— Пфф-пфф-пфф!
И с амбицией в кресло — штиблет; своим носиком, точно рапирою, он из-за кресельной спинки на брата наставился:
— Чч-то? Я из принципа делаю это: пфф!
Тотчас, отьюркивая, бросил под ноги кресло, в которое брат опрокинулся — носом, лицом, бородой, кулаками.
— Столетья понадобились, — бил по креслу профессор, — чтобы навык сложился, а ты, — дело ясное!
И выходило, что брат, Никанор, нарушающий навыки, — просто отпетый мошенник.
Брат — серенькой, рябенькой фалдою вильнув, галопировал, быстро несясь вкруг стола; за ним брат, с — «нет-с, позвольте-с — я вам докажу-с», — точно шкаф, опрокинутый с лестницы, рушился; загрохотали предметы; упала, как скошенная, Домна Львовна в лиловые лапки, в пары самоварные; в клетке проснулася бурная жизнь; что-то цокало, пырскало и верещало там: скворушка! И Мелитиша отшлепала прочь ужаснувшимся валенком.
