Андрей Белый - Том 4. Маски
— и увидел —
— сидящего в кресле: —
— вот эдак вот!
* * *Бросился к креслу… вот эдак вот, чтобы, им грохнув, поставить — вот эдак вот.
Стал перед креслом, скривляясь ногами, — вот эдак вот; и на кровавом побоище крапов и лап появился трехрогой космой, подымаясь усами на бред, с задрожавшей рукой, прилипавшей к кричавшему сердцу.
Ладонь, как паук пятилапый, запрыгала пальцами над пустотою, увиденной не пустотою, а тем, —
— кто в сиденье вдавился в рыжавом, промокшем халате; прикрученный за руки, смуглыми скулами пучился в красную лужу, куда еще капало что-то; и — ямою красной, не глазом, качался —
— над телом, таким же кровавым,
как он: —
— труп под трупом веревку распутывал трупу!
Труп — тряпку, которой заклепан был рот, перекусывал.
Став сумасшедшим, профессор воссел в пустоте того кресла, схватяся за ручки и прыгая пальцами; от бороды отделились усы, точно рыбы; и вновь, утонули в безротой своей седине, под вцарапанным в щеку, чернеющим шрамом; он видел и странно живые глаза под собой, и того, кто лобзал ему руку с оскаленным завизгом:
— Ты — победил.
Этот труп —
— и профессор себя им
представил —
— восстал над другим, им представленным трупом; —
— профессор восстал и закинул чело, с протопыренными, точно строгие роги, сединами; пальцем потряс и пятою растопался:
— На основанье какого закона копался ты в глазе моем?
И труп, ползающий, трупу — с завизгом:
— Ты стал путем, выходящим за грани; отныне твое — мне возможно; пусти меня в кресло; дай участь твою!
И руками протянутыми умолял, чтобы мучимый — мучил.
Профессор же, руки под горлом скрестив, уронил на них бороду; и две морщины, скрестяся, с чела, как мечи, поднялись и чернели висящей угрозой, измеривая, какою мерою мерить.
И прямая спина, провисавшая фалдами к полу, сломалась у шеи, когда он, насупясь, увидел свечу на столе; тогда нос, как крылами, бровями взлетел, отделяясь от лба, задрожав, схватил свечку, которую видел зажженной, чтоб ей размахнуться и пламя всадить в остеклелый, как у судака, — этот глаз.
Но —
— заплакал корнет-а-пистон; барабанными палками забалалакали балки; заухали трубами — в тявк отделенный, и шавк сапогов, набухающих в снеге:
— Расправа — неправая!
Не разразился, утратив усы в бороде и морщины свои потеряв, потому что —
— и Авель, став Каином, Каина, ставшего Авелем, тою же мерой убивши, — убийству подвергнется; видел очами души, как два тела, себя догоняя по кругу, бежали друг к другу сюда, чтобы здесь, за порогом, — пройти: друг чрез друга!
Как солнце, играющее на заре, глаз слезою разыгрывался:
— Я и ты!
Свои руки развел точно поп, на алтарь выходящий; качаясь лопатками, дважды шагнув поясницею, выбросил над головою скрещенные руки; и после скрещеньем ладоней слетел, чтобы видеть сквозь пальцы им воображаемую голову и чтобы глаз ослепительный головоногого чудища, —
— глаз осьминога, слезой овлажняяся, —
— стал человеческий глаз! Свечка выпала.
— Я — это ты!
А слеза, подрожав на щеке, самоцветом скатилась в провалы телес разделявшихся; не балалакали балки; и провопиявшие камни молчали; но тявк голосов ее слышался: —
— где-то отряд пехотинцев прошел.
* * *За спиною стоял его сын, с задрожавшей челюстью, чувствуя, как разделялись составы его, —
— потому что —
— родной, одноглазый старик сумасшествовал над местом собственных пыток.
Вздирался усами профессор Иван
— Теперь мы прочтем оборотную сторону этой страницы, — шептался, вздираясь усами, профессор, —
— Иван!
Потащился, лопатками дергая голову и поясницей бросая стучавшие ноги, — под стену, откуда из красного крапа и желтых, и черных схватившихся лап его звезды рождающий глаз перенесся на блесках, — увидеть.
Увиделось; —
— он, —
— над столом вычисляет какое-то «пси», угрожающее городам, паровозным котлам, броненосным эскадрам; довычислил: осуществилась возможность разгрома, — котлов, городов, броненосных эскадр.
Ну, а — он?
Добродушно надчесывал спину; и думал о Наденьке:
— Пси!.. Плюс…
— Скажите пожалуйста!..
— Кси!
Как? И — только? —
— Еще, —
— подмаршевывал, перетирая ладони:
— Так-с, сударь мой, — так-с: переверт всего дела военного! — Было ли сказано? Было. —
— Так был он убийцею — не городов, паровозных котлов, броненосных эскадр — человеков.
Колено свое положив на колено, хватал двумя пальцами крашеный клок бороды, похохатывал тихо в усы над —
— детьми, над еще не рожденными, но обреченными в ряде веков разрываться под действием «пси»: —
— год тринадцатый: осень!
* * *— Так где ж была совесть?
Как не наложил на себя он руки?
Лоб, как камень, дробящий пустые скорлупы, раздрабливал — собственный лоб, сотрясением мозга грозя… задрожавшему Мите, который —
— схватился за лоб, отступая с порога: за дверь.
— Кто ж преступнее?
Носом стеная, схватяся руками за голову, вздернувши плечи, качнулся отчаянно, наискось, сняв с головы свою голову, точно стеклянный футляр, его шваркнул о пол, чтоб — разбилась она; руки сжав, стиснув пальцы, качался своей бородой над раскоканным прошлым:
— Убийцы — мы: все!
Митя вздрогнул, схватился за голову, всхлипывал под прорастающий голос профессора:
— На основаньи какого ж закона?
— Механики! — путался «тот», кем он был.
— Так с механикой — можно; а так, как тебя убивали — нельзя? Скопом — можно, поодиночке — нельзя?
И себя переживши убийцей, склонясь над убийцей своим, его видя у ног, локоть свой на ладонь, чтоб в другую ударился лоб, точно камень.
Он — всхлипывал.
Грохнулся в пол головой:
— Удар — дар!
Из стеклянного глаза, как у судака, слеза капнула — в слезы визжавшего плачем преступника: слезы смешалися. Трупы не плачут:
— Я — ты!
— Мы — есьмы!
— Победили!
* * *— Отец!
Митя ринулся в двери и, став на колено, оттаскивая от отскобленных следов красной лужи растрепанного старика, захватившего пальцами кончик штанины верблюжьего цвета, которую он сорвал с кресла, и слезы свои отирал.
Но увидевши сына, — отдернулся, усом всторчася; с кряхтением чистя колено, поднялся; штаны — отшвырнул; щеки — вспыхнули; пальцы вонзив в подбородок, разгреб ими бороду; и не усы, а два белых клока, как клыки, отделясь от седин разделившихся, вдруг забодались на сына, а зубы блеснули из-за бороды его, как электрический свет:
— Сколько времени жил я с тобою: и ты не узнал меня, Дмитрий!
И глаз закатил мордотрещину сыну.
— Отец!
— Никогда не любил ты меня!
Руку выбросил, точно с мечом, отсекающим руку, и ею с размаху отсек:
— Мне осталось недолго с тобой говорить!
И слезу кулаком отеревши, прошел мимо сына.
А Митя стоял пред стеной, как прозревший на… пол только мига: —
— разъялися стены в стенах.
Но — задвинулись стены: и пережитое в полмиге ничем не мигнуло ему в остававшемся кончике бедной, еще до рожденья загубленной жизни его: —
— через несколько месяцев будет он —
— труп!
Сошел в пыль
Серафима ждала в кабинете; профессора — не было; грохот раздался — из-за потолка: с того места, куда он показывал; тотчас, — столовая грохотом стульев ответила; серою ящеркой прошелестела профессорша, точно сухою травою, — по лестнице; прошелестела обратно.
К ней выскочили: Задопятов, корнет, капитан; Митя — дернул наверх; а она в Серафиму вцепилась.
— Скажите, — всегда он?
— Что?
— Так безобразничает?
Задопятов не выдержал:
— Шэр — не то слово!
Лорнеткой грозила туда, куда палец показывал:
— Вы посмотрите-ка!
И Серафиму тащила с собою наверх.
Задопятов тащился им в спины; за ним потащились корнет с капитаном чириканьем шпор; в темноту они тыкались пальцами, точно пугая друг друга.
Но Митя, заухавши сверху, ладонями рухнул на всех:
— Оссади!
— Оссс…
И опять сиганул сапогом кверху; и каблуком, надо лбами взлетевшим, как камень, пронесся во тьму, у которой, казалось, — нет дна.
И все прочие —
— топ-топ-топ-топ —
— покатились — нице: в серые пыли: — по лестнице в серые пыли.
— Шу!
— Шу!
Точно стая мышей.
Забабацало сверху: подсвечниками; каблуки, как каменья, грозили свалиться по лестнице; всхлипывал кто-то: и гудом, и дудом.
