Андрей Белый - Том 4. Маски
— Куда-с?
— На чердак.
И он с лаями:
— Вассочка, Василисенок мой, — книги без толку не трогайте вы!
И забегал руками по скатерти:
— Я говорю — рационально!
И ножик столовый схватил: барабанил по скатерти им:
— Я… порядок томов…
Серафима, не выдержав, вынула ножик из рук; он, схватившись за щипчики, стал их подкидывать:
— Сам устанавливал.
Тут же взлетело пенсне на обиженный нос Задопятова, явно вопившего оком: — как, как: сумасшедший, а — помнит, что комната есть у него? В ней Никита Васильевич туфли на кресле оставил.
— Да что говорить, — уравнение это решаемо!
— Что? — волоокое око бессмыслило.
— Как? — завоняла разомкнутым ртом Василиса.
Но — резкий звонок: Митя — в дверь.
Серафиме осмыслилось:
— Он же их водит за нос!
Знала: высечет вздрог; где нет жизни, удар механический — страхом, томлением или бессмыслицей — нужен.
Профессор зевнул, живот выпятив:
— Просто хотел я сказать, что пойду посмотреть, цел ли томик… И — все-с!
Тут влетел офицер:
— Капитан Пшевжепанский!
Приветствовал издали.
Встав выжидательно, с места не трогаясь, зорко косясь, пожал руку, качая над ней бородой; и рукою на стуло указывал; став простецом и юродствуя, точно Эзоп, раб двадцатого века, вещающий из двадцать пятого им:
— Диофант имел способы для разрешения всех уравнений… Идем…
Поклонился достойным поклоном в носки; с Серафимой отбацал в дыру коридора; холодную ручку поймал в темноте; прикоснулся дыханием к ней:
— Потерпите, малютка: недолго вам маяться!
Но теневая рука замигала на поле обой: теневою лорнеткою; и кривобокая тень, обогнав на стене, улизнула в переднюю.
Это — профессорша. И выжидали, что скажет.
— Я шла, чтоб узнать, антр ну суа ди, — в Серафиму, — когда говорит жена с мужем, чужим делать нечего.
И —
— Серафима мышоночком: в дверь кабинета от них.
— Шла узнать, что и как.
И он пальцами бороду стал разгребать, порываясь удрать, но уставясь в усы; а профессорша стала глазами мочиться в платок;
— Все же — прожили вместе: я вам вышиваю накнижник!
Рукою он вскинулся, будто очки защищая от больно хлеставших кустов; и с простоном схватился за голову:
— Да уже вышила ты — Задопятову!
Взял себя в руки: чихнуть или — фыркнуть?
— Для разнообразия, — руки развел и чихнул между ног, — ты набрюшник бы вышила, — что ли…
Профессорша пальцами шаль затерзала; разглядывала полинялый горошик обой; лепетала сквозь слезы:
— Узорик…
— Линялый…
— Горошиком…
— Ну, — я пошла…
Так совместная жизнь откатилась: горошиком.
Взвеявши фалдой сюртук
Взвеявши фалдами свой косоплечий сюртук, головой изваянной влетел он в открытую дверь, где предметы выяснивались из пятнисто-коричневых сумерек; в синях мерцали за окнами глазки озлобленных домиков.
Вспых электричества; — прыгнули, из темноты выпадая, узорики темно-зеленых обой; с них гналась за собою, кривляяся, желтая с черным подкрасом фигурочка, перед которой…
Он встал, сложив руки, как поп пред предметами культа, в обстаньи коричнево-желтых шкафов и коричнево-желтых томов, — головой эфиопской разбитого Сфинкса.
И к креслу пошел, на котором лежали две старые туфли, которые сбросил и пяткою шваркнул об угол с презрением:
— Экая дрянь!
И сел в кресло: опомниться; лоб, как глазами, морщиной играл.
И вокруг все неяснилось желтыми пятнами, брысыми пятнами с подмесью колеров — строгих, багровых; из них Серафима, свой вздох затаив, стиснув ротик, склонилась локтями над белой космою на черные морды осклабленных сатиров, вырезанных в спинке кресельной; в губках же вспыхнувших — боль за него; глазки, точно кристаллики, — твердые.
Вдруг, как за мухою, носом он ерзнул из кресла, нос выбросив, и потащился за носом на шкаф, чтобы дверцы рас-хлопнуть, задергаться и затрястись, жиловатой рукою вкопаться в набитые полки, выщипывать томики.
* * *Кучечку томиков вынес, насыпал на кресло, с надтуженным и выбухающим лбом перед креслом на корточки сел и расшлепывал томики, нос прижимая к страницам, исписанным формулкой, формулки втягивал носом, как пес, выдыхал их страдальчески:
— Нет-с!
И над ним, с легким топом, махая беспомощно ручками, ротик раскрывши, малютка металась: казалась в сердцах!
Вот, коленом треща, он поднялся с колен; дернул плечи лопаткой; очки запотевшие снял, безочковой заплатой тенясь; потащился, кряхтя, за платком, косолапо закинувши руку за фалду; и дул на очки, протирая их, силяся вспомнить, куда делись листики:
— Кто-то здесь лазил и листики тибрил!
Напомним: по этим местам уже осенью рыскал за листиками Никанор.
* * *В коридоре затопали: дзакали шпорами; на пестроперенькой ряби обой, как мазуркою, дергаясь, тень Пшевжепанского силилась носом внырнуть в кабинет; а за этою тенью на ряби обой теневой головой Ездуневич выглядывал.
Тут Серафима — на цыпочки к двери; присев за углом, ухом — в дверь; глазки — два колеса; ротик — «о»; пальчик — к ротику.
Слушала.
— Он — сумасшедший: вполне, — петушком горлосила, хрипя, голова теневая.
— А вы — почем знаете? — вздернулся под потолок теневой капитан; и оттуда, сломавшись, сгорбатясь, висел головой, пятипалой и черной качая рукою:
— Юродствует он: без дымов нет огней. А тут, — вы заходили бы к нам и увидели б: папки, досье, отношения дипломатические.
Тень под тенью, присевши, проткнула — тень тень — теневым, указательным пальцем, и тени, свалялися в четверорукое, четвероногое брюхо, которое прыгало.
У Серафимы же личико — в пятнах; из глаз — точно молнии; мягкие волосы, мягкая кожа; ступала, мяукала, — мягко; а тут стала —
— сталь негодующая!
Кулачишки зажав, собиралась на них с криком прыгнуть:
— Как смеете вы!
Раздалось иготание:
— Братцы, — да бросьте; я знаю отца; это — этот кинталец, Цецерко; он, бестия, — где-нибудь, через кого-нибудь, — дергает; я бы его расстрелял!
И тут нос Ездуневича, в дверь заглянувши, отпрянул; Дзан, топ; и китайские тени, как стая ворон, заметались в обоях; слизнулися.
Ей стало ясно, что — слежка, до… дома, до… сына, до… До…; стало ясно, зачем он намедни в саду человечка спугнул; он давно это видит, а ей он — ни звука: ее бережет.
И руками всплеснула, присев; и как солнечный луч в ней прошелся, из тучи блеснув.
* * *А профессор, рукой хватаяся за чернолапое кресло, склонял седину: —
— как вояка, бросавший под грохоты пушек свой полк в задымленное пушками поле, попавший опять на то место, не видит полков: видит поле пустое; и тычется пальцами в кочки, и шамкает: «Здесь был вот этот убит, а там — тот!» И почувствует вдруг, поправляя глазную повязку: проколотый глаз — студенистою влагою на обожженную, красно-багровую щеку протек: —
— так и он: —
— из-за кресла осматривал поле борьбы, где гранаты дрежжали и пули высвистывали.
Вдруг — от ужаса стал желтоглазый он, —
— кто-то растерзанный, дико-косматый, в халате подпрыгивает, яркой, крашеной прядью мотает, вцепившись зубищами в тряпку, которою заткнули оскаленный и окровавленный рот.
Щеки вспыхнули; шрам почернел; борода из серебряной стала зеленой, когда он, присевши, распластывая на ковре свои черные фалды, вдруг выбросил руку вперед с пальцем, загнутым кверху; и к ней повернувшись оскалом страдальческим, пальцем показывал: —
— кто-то —
— сидит: наверху!
В двери бросив заплату и ставшие двумя клыками усы, — за усами он ринулся на грохотавших ногах, как бочонок, катимый по бревнам, — стремительно: в двери.
И —
— ту-ту-ту-ту —
— грохотало откуда-то с лестницы —
выше и выше,
туда, —
— куда палец показывал!
Кто-то сидел наверху
Он в пестрявую комнатку Нади влетел.
Но ее переклеили: черная лапа сцепились с оранжевой лапой на желтом на всем, источающем красные крапы; узорик обой, — на котором — то самое — наглое кресло, блистая пропором пружины на дверь, за бока схватясь ручками и приседая козлиными ножками к полу, — свисает, как зобом, морщинистым, желтым чехлом, уронивши со спинки штанину верблюжьего цвета; в углу толчея перетоптанных туфель; везде — табаки, соры, дряни; корнет-а-пистон золотой: блещет в тускль!
Не армейщину нюхать, не Надину жизнь вспоминать прибежал он сюда, а стоять перед этим вот креслом, которое вдруг из-за пырснувших книг, обнаруживших черный пролом в кабинете, — поперло в пролом, чтобы, вспомнив, к нему прибежал, —
