Всеволод Крестовский - Деды
– Belle retraite! – воскликнул со смехом Суворов. – Помилуй бог!.. Здесь нет de belles retraites – разве в пропастях!
Император Павел по тому же поводу писал ему в рескрипте от 29 октября:
«Побеждая повсюду и во всю жизнь Вашу врагов Отечества, недоставало Вам одного рода славы – преодолеть и самую природу. Но Вы и над нею одержали ныне верх: поразив еще злодеев веры, попрали вместе с ними козни сообщников их, злобою и завистию против Вас вооруженных».
Спасение русского войска в самой ужасной и труднейшей из местностей Швейцарии было во мнении государя величайшей заслугой. Выслушав реляцию, он тут же возвел Суворова в звание генералиссимуса и сказал при этом графу Ростопчину: «Это много для другого, а ему мало – ему быть ангелом», – и в рескрипте, которым объявлялась старику эта новая милость царская, было изображено: «Награждая Вас по мере признательности Моей и ставя на высший степень, чести и геройству предоставленный, уверен, что возвожу на оный знаменитейшего полководца сего и других веков». В то же время император повелел отлить статую Суворова и в честь его воздвигнуть монумент в Петербурге, на Марсовом поле[425].
В числе самых деятельных и полезных участников Швейцарского похода был великий князь Константин Павлович, которому Суворов в донесении своем государю отдал полную дань справедливости, за что великому князю пожалован был титул цесаревича. Все частные начальники и отличившиеся офицеры по представлению генералиссимуса получили щедрые награды.
Вся Европа дивилась и рукоплескала Суворову. Ораторы, поэты слагали ему похвалы. Державин, воспевший некогда Измаил и Прагу, сделал швейцарские подвиги предметом новой своей оды, которая исполнена самобытными красотами: своенравными, как гений Суворова, дикими, как природа Швейцарии. Воспевая подвиги русских, Державин[426] изобразил Валгаллу[427] и древнего героя Севера[428], указующего на Суворова:
"Се мой, – гласит он, – воевода,
Воспитанный в огнях, во льдах,
Вождь бурь полночного народа —
Девятый вал в морских волнах!"
«Хохочет ад!» – восклицал Державин, рисуя битвы в Альпийских горах и представляя Сен-Готард исполином, который касается «главой небес, ногами ада» и с ребер которого
Шумят вниз реки!..
Пред ним мелькают дни и веки,
Как вкруг волнующийся пар…
Эта ода заключалась мыслию, что отныне вековечными обелисками русских подвигов пребудут сами Альпийские горы.
Вместо миллиона гульденов у курфюрста баварского нашлось всего 200 тысяч, которые и были немедленно доставлены генералиссимусу. Затем вся русская армия сосредоточилась в Аугсбурге. Здесь прислали к Суворову почетную стражу.
– Зачем это?! Помилуй бог!.. Не надо!.. Меня охраняет любовь народная! – сказал он, отсылая караул.
Около месяца прожили в Аугсбурге русские, и время, проведенное здесь, прошло для них шумно и весело. Множество генералов, министров, путешественников стекалось сюда со всех концов Европы, чтобы видеть Суворова, хоть мельком, но воочию взглянуть на него. Все благоговело пред героем Италийским. Из Аугсбурга русская армия двинулась далее двумя колоннами – одна через Богемию, другая – через Моравию. Сам Суворов следовал при первой. В городке Вишау встретил его хор детей, пропевший в честь его гимн. Старик прослезился, перецеловал маленьких певцов, усадил их у себя за стол, потчевал разными лакомствами и сам пел с ними.
1 декабря Суворов прошел Нитенау и вступил в Прагу, столицу Богемии, где, во исполнение высочайшего повеления двигаться "умеренными маршами", приготовился дать войскам своим продолжительный отдых и остался здесь на целый месяц. Сюда приехали к нему генерал Беллегард – со стороны императора австрийского и лорд Минто – со стороны короля английского для новых попыток уговорить его сражаться. Старик был и сам не прочь от этого, только не вместе с австрийцами. Множество знатных людей, министров, дипломатов, генералов и дам окружали его и здесь, как в Аугсбурге. Здесь, среди героев, которых водил к победам, среди уполномоченных агентов государей, искавших его внимания и согласия, Суворов в последний раз явился в полном блеске славы и почестей.
В Праге же помолвил Суворов и своего сына с принцессой Курляндской. По вечерам у него происходили многолюдные и шумные собрания. Затеял он тут справлять русские Святки, завел святочные игры, фанты, жмурки, жгуты, подблюдные песни, сам пел и бегал, и мешался в толпе гостей, с точностию исполняя все, что назначалось ему проделывать, когда вынимался его фант, водил хороводы, заставлял немцев выговаривать трудные русские имена и мудреные слова и слушать рассказы о славной плясунье – боровичской исправничихе и, наконец, пускался в танцы. "Люди – вправо, – пишет очевидец, – а он – влево; такую причинял кутерьму, суматоху, штурм, что все скакали, прыгали и сами не знали куда"[429]. И замечательно, что знатнейшие богемские дамы, австрийские генералы, даже английский посланник при Венском дворе и множество чужестранцев путались вместе с русаками в наших народных играх. Суворов был очень доволен, если при игре в жгуты особенно больно доставалось по спине австрийским генералам. «Пониже бы их хорошенечко! Пониже!» – приговаривал он, хлопая в ладоши.
Сюда же в Прагу, явился художник Миллер, присланный от курфюрста саксонского с просьбой о позволении списать с Суворова портрет для Дрезденской галереи. Старик очаровал Миллера своими разговорами. Ласково встретив его, он стал словами изображать свой нравственный портрет.
– Ваша кисть изобразит черты лица моего, – говорил он художнику, – они видны; но внутреннее человечество мое сокрыто. Итак, скажу вам, любезный господин Миллер, что я проливал кровь ручьями. Содрогаюсь. Но люблю моего ближнего, во всю жизнь мою никого не сделал несчастным, ни одного приговора на смертную казнь не подписывал; ни одно насекомое не погибло от моей руки. Был мал, был велик (при этом Суворов вскочил на стул); в приливах и отливах счастия уповал на Бога и был непоколебим (тут он сел на стул); непоколебим, как теперь!.. Вдохновитесь вашим гением и начинайте!
– Твой гений вдохновит меня! – воскликнул в восторге художник.
Умолкнув, Суворов терпеливо выдерживал неподвижную позу – и прекрасный портрет его, списанный Миллером, до наших дней хранится в Дрезденской галерее.
В это время оживлял Суворова не суетный блеск, окружавший его, не величие, в каком являлся он в представлении своих современников, – оживляла его надежда явиться снова, но уже самостоятельно, среди громов битвы и победы. Любимой и самой заветной мечтой его было победить и умереть в бою, но не на постели.
Высочайший рескрипт от 29 декабря застал его еще в Праге. "Князь! – собственноручно писал государь. – Поздравляю Вас с Новым годом и желаю его Вам благополучна, зову Вас к себе. Не Мне тебя, герой, награждать! Ты выше мер Моих; но Мне чувствовать сие и ценить в сердце, отдавая тебе должное".
Удовлетворяя желание государя, генералиссимус простился с войсками: он прослезился – и ничего не мог сказать от волнения… Ряды солдат тоже безмолвствовали и были грустны, словно предчувствуя, что видят "отца" уже в последний раз в своей жизни. Суворов сдал начальство генералу Розенбергу и спешил выехать из Праги. Но пред отъездом, возражая еще раз на новые планы, представленные ему Беллегардом и Минто, он выразился напрямик, что "все эти планы красноречивы, да не естественны, прекрасны, да не хороши", и на прощание высказал им мысль весьма замечательную.
– Если хотите еще раз воевать с Францией, – сказал он, – то воюйте хорошо, ибо война плохая – смертельный яд. В этом случае лучше и не предпринимать ее! Всякий, изучивший дух революций, был бы преступником, если б умолчал об этом. Первая великая война с Францией должна быть также и последнею.
Спустя пятнадцать кровавых лет Европа в 1812 году убедилась в вещих словах Суворова.
На другой день он выехал из Праги в сопровождении небольшой свиты. По дороге, в моравском городке Нейтитченке, где умер и похоронен австрийский фельдмаршал Лаудон, пожелалось ему взглянуть на гробницу этого замечательного человека. Погрузясь в глубокую задумчивость, долго стоял он и смотрел на длинную латинскую эпитафию, где в подробности и до последних мелочей исчислены были дела, чины, титулы и отличия Лаудона.
– К чему такая длинная надпись! – произнес он наконец в раздумье.
Рядом с ним стоял Фукс, ловя на лице великого старца все оттенки сокровенных дум, волновавших его душу в эту замечательную минуту.
– Нет! Когда я умру, – продолжал Суворов, обратясь к своему спутнику, – завещаю тебе волю мою: когда я умру, не делайте на моем надгробии похвальной надписи. Напишите просто, всего три слова: «Здесь лежит Суворов» – с меня и довольно!
