Виорэль Ломов - Музей
Вот чего я от себя никак не ожидал, так это дружеских отношений с женщиной. Я-то думал, что мои университеты давным-давно закончены и все уроки учтены, а значит, прочно забыты. Нет, жизнь вынесла меня еще на одну женщину! Женщины, как валуны в горной реке, на какую-нибудь да наскочишь.
С Элоизой мы подружились. Это мне нравилось. Мне нравилось, что мы не позволили себе ни одной вольности, какие иногда проскальзывают сами собой в словах, жестах, поступках людей, связанных только одной работой. Но это же меня и настораживало! Мне раньше было не до сантиментов, хотя я ни разу и не был в подчинении у женщины. Видимо, раньше я этого просто не вынес бы. Неужели изменился я? Нет, скорее всего такая женщина попалась.
Легкое ворчание Элоизы по любому поводу я почему-то воспринимал по пословице милые бранятся — только тешатся. Тем более ее ворчание всегда завершалось улыбкой или смехом, отнюдь не язвительным. Я же молчком и покорно исполнял любую ее прихоть. Мне было это приятно делать.
В среду она предложила мне пирожки, и я не отказался. Когда мы переходили с первого пирожка на второй, мы заодно перешли и на "ты". На следующий день я принес пива с копченой мойвой и закрепил наш союз.
После работы Элоиза сказала:
— У меня завтра день рождения. Прошу ко мне в семь часов. Обязательно приходи. Будут только наши. У тебя других планов нет?
— Никаких. Благодарю, непременно буду.
В обед Верлибр отпустил Элоизу домой, а мы все собрались в его кабинете. Разложили на столе лист ватмана, достали фломастеры, написали вверху "Поздравляем!", а внизу свои пожелания. Верлибр написал милые стишки, в которых Элоизу сравнил с тонкой и хрупкой вазой.
Я написал: "Желаю счастья!" и нарисовал сердце, пронзенное стрелой.
Нарисовал и подумал: "Странно, от стрелы должна быть боль, какое же тут счастье?"
А уж думать и вовсе глупость…
— А уж думать и вовсе глупость с его стороны! — донеслись восклицания Салтычихи, когда Элоиза открыла мне дверь.
Я протянул цветы. Я опоздал, так как долго приводил себя в порядок.
— Поздравляю, Элоиза. Извини, быстрее не мог.
Элоиза тонкими пальцами поправила надломленный бутон.
За столом сидели Верлибр, Салтыков, Салтычиха, чистый Федул в чистой одежде, Вова Сергеевич, Пантелей, Скоробогатов, несколько женщин, которых я увидел впервые. Женщины сразу же стали всматриваться в меня, как в богатого родственника.
— О, какие цветы! — раздались голоса.
Элоиза усадила меня рядом с собой.
— Почему же вы, Федул Сергеич, никогда не рассказывали нам о своих юношеских похождениях? — продолжил Верлибр прерванный моим приходом разговор.
— Да ведь первый раз вот так сидим в непосредственной обстановке. Еще раз поздравляю тебя, Эля! Меня ведь в юности называли Хэмом. Тогда все с ума сошли от Ремарка, Хемингуэя. В институте я был очень похож на него. Ростом, правда, немножко поменьше. Боксом занимался, писал рассказы, очерки…
— Тебя не Хэмом звали, — поправил брата Вова Сергеевич, — Хэмчиком.
— И когда я понял, что не выйдут из меня ни репортажи, ни романы, ни рассказы, а я никогда не перерасту из Хэмчика в Хэма, я покинул большую литературу и ушел в большой театр. Я имею в виду искусство театра, а оно, как всякое искусство, большое. Я даже поставил оперу "Мазепа". Освистать не освистали, но ни одной рецензии, как будто никто и не слышал.
— Предлагаю тост за музей, собрание муз! — воскликнул Пантелей. Смотрите, сколько у нас талантов!
Все с удивлением посмотрели на начальника охраны. Такие речи!
А теперь поговорим о предстоящем Дне…
— А теперь поговорим о предстоящем Дне открытых дверей музея, — сменил тему директор. — Надо тщательно организовать его, чтобы не было эксцессов, как в прошлом году.
— Да, а где Шувалов? — спросила Элоизу одна из женщин.
— Не знаю, — пожала та плечами. — На даче, наверное. А что?
Я спросил у Верлибра, что это за День открытых дверей музея. Я и не подозревал, что это его конек.
— День открытых дверей музея, — начал Верлибр, — в первый раз отмечался после памятных событий июня девяносто третьего года. Помните, мы тогда все собрались в четвертом зале?.. Нет, это я его сделал "четвертым" в девяносто восьмом после дефолта, а тогда он был еще "второй", только что переименованный в "третий"… Да, собрались мы все в этом зале и решали, какую экспозицию сделать к очередному Дню города… С тех пор мы и отмечаем ежегодно День открытых дверей музея. За несколько истекших лет он превратился в самый настоящий праздник для горожан и гостей города. Приезжают даже из Питера и Амстердама, походить по залам и запасникам музея, потрогать, пощупать, примерить все, что там хранится.
— В этом году они особо не расходятся, — сказал Салтыков. — Ремонт. Площади не те.
— Кто хочет походить по площади, походит по городской, — сказал Верлибр. По первому этажу в конце концов можно гулять. Он большой. Хватит на всех. Чересчур любопытных можно будет в подвал отвести.
— Там рысь, — сказала Элоиза.
— Вот и хорошо. На рысь заодно посмотрят.
— Она живая!
— Тем более. То есть как это живая? Кто оживил? Федул Сергеевич, вы?
— Наверное. Он всех их оживляет. Вова Сергеевич убьет, а он оживляет.
У него там чан с живой водой.
Я с недоумением слушал их речи. Видимо, у музейных работников после энного количества грамм на грудь фантазии начинают размножаться со скоростью бактерий.
— Я там к Дню открытых дверей выделила подарки сотрудникам музея, вспомнила Салтычиха. — Мужчинам по пакетику гвоздей и шурупов, рулетку в придачу, а женщинам в основном небольшие отрезы на платье. Я уже списала все на открытую выставку. Вы не возражаете, Павел Петрович?
— Ладно, пьем по последней — и расходимся, — сказал Верлибр. — Первый час уже. Не забыли, завтра собираемся у меня в десять часов по предстоящему Дню. За отгул.
Последними уходили женщины. Они ждали от меня действий, но я им сказал слова:
— До свидания. Очень приятно было познакомиться.
Элоиза прибирала в комнате и, казалось, не обращала на меня внимания.
Я потоптался в прихожей, кашлянул.
— Ну я пошел.
— А ты куда? — спросила она меня. — Уже все электрички ушли. Оставайся. Помоги стол оттащить… И вообще, — сказала она через пять минут, — если хочешь, оставайся у меня. Этим мы никого не удивим, да и никто этому не удивится.
Спать будешь на раскладушке…
— Спать будешь на раскладушке. — Элоиза вытащила раскладушку из-за шкафа. Что?
— Нет, ничего. Хорошо. Люблю спать на раскладушке.
Видно, я вымотался за рабочую неделю и тут же уснул.
Разбудил меня рев. Ревел вернувшийся с дачи Шувалов. Он был огромен и волосат. Мне вначале показалось, что я оказался на одной поляне с гориллой в лесах Экваториальной Африки. Сердце мое со сна страшно колотилось.
— А-а! — бегал по квартире Шувалов и ронял на пол шкафы. — Тебя оставь на день, так ты тут же приведешь в дом нового кобеля!
А может, он и не горилла, а натуральный кабан? Странно, скажи "свинья" понятно, розовая толстая самка, а скажи "кабан" — дикий черный самец.
Было два часа ночи. Самое время для параллелей.
— Простите, — подал я голос, — мне не нравится, когда при мне говорят обо мне в третьем лице, тогда как я тут гость, лицо священное. И я отнюдь не кобель. Директор Верлибр прочит мне высокую должность.
— Мне! Обо мне! О тебе, о тебе! Священное лицо он! Это мы еще посмотрим, какое оно у тебя, твое лицо! Сейчас кое-что оторвем и подсократим твою святость! А о Верлибре вообще помолчи! У меня на него аллергия!
Свалив все шкафы на пол, Шувалов уселся напротив меня. Он сверлил меня маленькими злыми глазками. В них я не видел великодушия. Табурета не было видно под ним. Руки его были толще моих ног. Я продолжал лежать на раскладушке. Я понял, что все равно, встану я или не встану, придется снова лечь. Не на раскладушку, так на пол, как очередному шкафу.
— Сигареточки не найдется? — откашлялся я.
— Какую предпочитаете? — спросил Шувалов. — "Мальборо"? "Парламент" с угольным фильтром?
— "Приму", если не затруднит.
— "Приму" не затруднит.
— Замечательные сигареты! — Я закашлялся. — У вас хороший вкус!
— Тонкий! — уточнил Шувалов, выпуская изо рта густой дым.
— Вот дурни! — Элоиза сидела в кресле с газетой и качала головой. — Выйдите на лоджию и там смолите эту гадость! "Парламент"!
— Парламент, да, вот где гадость. Обе палаты. Выйдем, — потянул меня за руку Шувалов.
Лоджия была заставлена пустыми банками, в углу валялась старая обувь. На ней дрых перс Арамис. Мы облокотились о перила и закурили.
— А ты ничего, — одобрил мое поведение Шувалов. — Не дергаешься. Не люблю, кто дергается. Чего дергаться? Лучше застыть. Змеи — мудрые твари. Застынет, глазом не поведет. Хоть сутки будет в одну точку глядеть.
