Виорэль Ломов - Музей
И тут зашел Федул. В шапке, пальто и сапогах, а в руке он держал охапку роз.
— Привет, — сказал он. — Вот цветочница дала подержать…
— Поди спер?
— Может, купишь? По дешевке отдам. — Он понюхал цветы и дал понюхать мне. Как?
— Мочой отдают, — оценил я.
— Это от меня. По контрасту. Основной принцип искусства. Бомж с розами такого даже у Ибсена нет. Слишком абстрактно. Я ведь без малого двадцать лет в театральных критиках проходил.
— Вовы Сергеича нет, на базе он, — сказал я. — Как тебе это объявление, как театральному критику?
У меня не было никаких сил начинать второй акт трудового дня, и я тянул антракт. Федул прочитал, пожевал губами.
— Как афиша на тумбу.
— Ты откуда взялся? — поинтересовался я. — Чего паришься? Снимай пальто.
— На пенсии, как дерьмо в проруби.
— Не хватает?
— Да нет, я просто бродяга по натуре. Вся жизнь в тусовках и экспедициях.
Федул скинул пальто и шапку и остался в одной майке неопределенного цвета поверх вылинявших спортивных штанов "Адидас".
— Полушинель, — с гордостью отрекомендовал он свое пальто. — Мы все вышли из полушинели.
Голос у Федула по тембру напоминал голос таксидермиста. Я пригляделся, Федул был очень похож на Вову Сергеича. Федул, заметив мой интерес, усмехнулся:
— Братья мы с Вовчиком. Я старший. Иногда по старой памяти помогу ему чем. Я ведь тоже таксидермистом был, четверть века!
— А двадцать лет в театральной критике? Сколько тебе?
— Скоро шестьдесят пять, — с гордостью произнес Федул.
— Ты ж говорил, полтинник?
— Это для прессы.
Абсолютная свобода бомжа…
— Абсолютная свобода бомжа, — ни с того ни с сего стал рассуждать Федул, зиждется на его высоконравственных жизненных принципах и питается высоким моральным духом.
— Понятно! — сказал я.
— Брось, ни фига тебе не понятно. Жена есть?
— Нет.
— Ну вот, а говоришь, что тебе понятно все. Все понятно бывает только с женой. Я вот для большей ясности ее оставил одну. Ей это в самую кассу. Жены рады спровадить нас хоть в Зимбабве. Ладно, ты иди делай чего надо, а я тут вздремну пару часиков.
Он бросил в угол пальто, кряхтя, устроился на нем и тут же уснул.
Часа два я перекладывал с места на место железо, пока не устал с непривычки и весь не перепачкался в грязи и ржавчине. Отряхнув штаны и рубашку, я вернулся в комнату таксидермиста и лег отдохнуть на диван. Федул, похоже, так и не просыпался. Не мешало бы и мне вздремнуть.
Я с завистью прислушался к его сопению. Удивительно, как это я давеча закемарил на часок? Вот уже несколько дней я не могу уснуть. Видимо, бессонница приходит не оттого, что нет сна, а оттого, что жизнь проходит как во сне. Я страшно вымотался, во мне накопилось столько усталости, что ею можно было усыпить целое сказочное королевство! У меня приступы бессонницы случались и прежде. Через неделю без сна у меня обычно начинались глюки, и мне порой казалось, что я раздвоился и наблюдаю за собой со стороны…
Я никак не мог уснуть и лежал с открытыми глазами. Но, когда на минуту закрыл глаза и тут же открыл их, Федула в комнате не было. Не было и запаха, ему свойственного, совершенно дикого запаха воли. Меня это почему-то успокоило. Я, как в болото, проваливался словами в небытие сна: так… трубы сюда… уголки сюда… доски сю…
Вечер начался с пробуждения…
Вечер начался с пробуждения.
Была все та же удушливая тишина, но послышался новый звук.
Вошла Элоиза — мне теперь кажется, что я уже знал ее имя до того, как она представилась мне. Она вошла и воскликнула:
— А вот и Элоиза, котик! Ой, вы кто?!
— Скорей всего котик. Кипятку не желаете, Элизабет?
— У Вовчика тут, как в гражданскую, кипятком потчуют. Вообще-то я Элоиза.
— А я… — мой взгляд упал на рысь, — я Оцелот.
— Я знаю Оцелота, — сказала Элоиза, — это вождь сименонов. Читала.
Литература неисчерпаема.
— Вы, видимо, историк? — предположил я, разумея ее начитанность.
— Хранитель. Я подписываю коробочки и составляю реестры.
— Благородное занятие. И очень нужное, — искренне похвалил я.
Элоиза вспыхнула.
— Вам ли здесь судить о нас! — Она брезгливо окинула взглядом помещение и ткнула пальцем в потолок.
Я поднял глаза. На низком потолке, почерневшем от времени и мрачных размышлений живодера, были прилеплены порнографические снимки.
Элоиза громко расхохоталась. В ее смехе было волнение. Волнение, рожденное чувственностью.
— Вы новенький? — спросила она, мгновенно став строгой. — Салтыков велел привести вас к нему на инструктаж. Пойдемте тут, так короче.
Мы прошли по коридору к двери, через которую вошел Верлибр, и оказались на крутой лестнице, которая, кружась, поднималась на несколько этажей. Мы взошли на второй. За дверью был коридор с опечатанными помещениями по обе стороны. Элоиза открыла единственную двустворчатую дверь.
Помещение было светлое и просторное. Огромные окна, хоть и завешенные плотными портьерами, пропускали света столько, что экспонаты на полках и стеллажах казались золотыми.
— Как у вас здесь красиво! — вырвалось у меня.
— Напоминает зоопарк, только менее зверский, — сказала Элоиза.
Я с любопытством взглянул на хранителя коробочек и заполнителя реестров. В золотом свете, льющемся из окон, ее несколько резкие для женщины черты лица смягчились, и вся она как бы округлилась и осветилась изнутри.
Элоиза, а вы не боитесь меня…
— Элоиза, а вы не боитесь меня? Все-таки я человек с улицы, мало ли что.
— Все мы с улицы. Образованного человека с улицы сразу видно. А мы с вами, похоже, с одной. Вы с Продольной?
— С Поперечной.
— Куда же Салтыков делся? Обождем. — Элоиза повела носом. — Вот здесь по коридору налево душ. Там мыло слева в шкафчике. Хозяйственное, не перепутайте с дегтярным. Смотрите, через час закрываемся. Вы испачкались вот тут и тут. Что же вы не переоделись?
— Не во что. Мне только рукавицы выдали.
— Жмот этот Салтык. Есть же спецовка! Ладно, вы пока помойтесь, я вам почищу ваши штаны и подберу что-нибудь для работы, хоть это и не положено. Тут всякого ненужного барахла навалом.
— Так это же экспонаты! — воскликнул я.
— Да какие там экспонаты? Списано все еще до войны. Идите, пока не передумала! Вот вам вместо полотенца. — Она протянула мне половину старого халата, пахнущего нафталином уже лет сто.
В душевой пришлось выпрямить стояк и прочистить дырочки в душе, так как под пятью рвущимися струйками, брызжущими в стену, помыться было непросто.
— Я там починил душ, ваши сантехники — бездельники, — отчитался я перед хранителем.
— Вот вам для работы спецовка, а штаны я вам почистила, вы где-то умудрились еще вляпаться и в мазут.
В этот момент и вошел Верлибр.
— Это вы? — сказал он, подозрительно оглядывая меня. — Вы что, мылись? Федул заходил?
Я помялся, не зная, на что сперва ответить.
— Он заходил, а я мылся, — сказал я.
— Салтычиха его терпеть не может, — сказала Элоиза.
И в этот момент вошла Салтычиха…
И в этот момент вошла Салтычиха.
— Вот умница! — воскликнула она. — Опять обо мне в третьем лице!
— По статусу, — заметил Верлибр.
Салтычиха, крупная черноглазая женщина, смерила взглядом директора и уставилась на меня.
— Новенький? Кто?
— К Салтыкову разнорабочим, — сказал Верлибр.
— В понедельник к девяти ко мне! — строго взглянула на меня Салтычиха.
— А вы кто? — спросил я.
Элоиза рассмеялась, а Верлибр крякнул.
Салтычиха обдала всех тяжелым взглядом и вышла.
— Под ней вся хозслужба, — сказала Элоиза.
Я вопрошающе посмотрел на директора, но тот не заметил моего взгляда. "Значит, и правда, вся", — подумал я.
— Вы, я слышал, с высшим образованием? — спросил он задумчиво.
Видимо, я его чем-то заинтересовал.
— Познакомьтесь с нашим начальником охраны, — представил Верлибр коренастого мужчину в пятнистом костюме и с черной перевязью на лбу, столкнувшегося в дверях с Салтычихой.
Тот подошел ко мне и, притронувшись к повязке на лбу, сказал:
— Пантелеев. Черный пояс. Там Вова Сергеич пришел, ищет вас.
— Элоиза, проводите товарища, — попросил директор. — Он тут еще плохо ориентируется.
Спустившись по лестнице в подвал, мы ткнулись в закрытую дверь.
— Кто закрыл все двери? — Элоиза рванула на себя дверь и поглядела на отвалившуюся ручку. — Ну и двери!
Я толкнул дверь плечом, она открылась. В коридоре стояла мертвая тишина. Даже шаги наши были не слышны. Дверь в комнату таксидермиста была приоткрыта. Я вошел первым. На меня с верстака прыгнула рысь.
