Виорэль Ломов - Музей
И тут же меня выдернули за руку в коридор.
— За ТэБэ-то так и не расписались! — воскликнула Элоиза, захлопнув дверь. Пошли, журнал наверху!
В дверь глухо ударила рысь. Один раз, и вновь наступила мертвая тишина. Не может быть, подумал я, это сквозняк, от сквозняка она свалилась на пол.
— Чую, в этом году останусь без чеснока, — сказала Элоиза. — Еще в мае стал желтеть. У вас как чеснок?
— Как и лук, одни стрелки. Стрелки, стрелки, стрелки… Целый колчан.
— Нету дачи, что ли? А что делаете по выходным?
Я неопределенно пожал плечами.
— А у нас всех дачи есть. Даже у Федула. Но он летом больше на речке торчит, а на зиму запирает ее. А может, уже и спалил, грозился все. Вовчик тоже свою терпеть не может, это у них с Федулом фамильная черта. Хотя в этом году вроде как собирается отдохнуть на ней. Он больше любит зверей да птиц стрелять или в силки ловить, чтоб не попортить… Живодер!.. А чучела лучше у Федула получаются.
— А он разве работает?
— Зимой. А летом шляется по городу и окрестностям. То рыбкой промышляет, а то и для музея зверя или птицу принесет.
— А где Вова Сергеич?
— Как где? В своем кабинете. Распишитесь в журнале. Салтыкова ждать не будем, Салтычиха за него подмахнет. Имеет право. У вас и машины, наверное, нет? — В ее голосе почувствовалось сочувствие.
— Откуда?
Мы взяли журнал и зашли к Салтычихе. Салтычиха приседала на одной ноге, держась рукой за край стола. Потом стала приседать на другой. Она нимало не смутилась.
— Рекомендую! — воскликнула она. — Хорошо разгоняет кровь и дурные мысли! Это вам не геморрой высиживать!
Элоиза блеснула глазами, но ничего не сказала. Изгнав геморрой, Салтычиха расписалась там, куда Элоиза ткнула пальцем. А потом уселась за стол под настольной лампой с желтым абажуром и, нацепив на нос очки, стала вышивать гладью потрепанный вылинявший платок. Ей бы чепец и легкую белизну, а не красноту лицу — получился бы недурной Диккенс!
— Конец прошлого века, — пояснила она непонятно кому. — А я реставратор на полставки. Вот, полюбуйтесь, какие стежки! Лучше, чем было. Правда, плотно?
Элоиза искренне похвалила.
Пришел главный хранитель Скоробогатов. Поинтересовался секретом Салтычихиного мастерства. Хотел помочь ей и загнал иголку в палец. Элоиза щелкнула зажигалкой и прокалила иглу.
— Чтоб не подцепить какую заразу, — сказала она, подмигнув мне.
— У Семаги вот так же вот иголка застряла в щеке, — сказала Салтычиха, — а потом гуляла по всему телу. Беднягу изрезали всего! В сердце поймали.
— Как же так, в сердце?! — содрогнулся Скоробогатов.
— Да, в самом сердце. Патологоанатом поймал.
— Да не слушайте вы ее! — сказала Элоиза. — Это вовсе не Семага был, а Чистоплюев. Он от себореи загнулся.
— А это что такое?
— А я откуда знаю, себорея и себорея, как чума или простатит.
— Теперь полный порядок, — сказал главный хранитель, любуясь почерневшей иглой.
На неделю командирую тебя в женский батальон…
— На неделю командирую тебя в женский батальон, — сказал Салтыков. — К Скоробогатову.
— В женский? — уточнил я.
— Козьма Иванович — администратор. В непосредственное подчинение Шуваловой. Фонды надо подготовить для ремонта. Экспонатов там больше, чем у меня гвоздей.
— У меня большой опыт по части перетаскивания грузов.
— Вот и прекрасно. Где вас Вова Сергеич нашел? Обычно разнорабочие у нас все без исключения потомки Герасима.
— Рабочие, они ведь тоже разные, — возразил я. — Я, например, внук Муму.
— Ступай.
В фондах Элоиза прыгала со стремянки на стремянку, разыскивая что-то на стеллажах.
— Помочь? — спросил я, сдерживая улыбку.
— Да, пожалуйста. — Она подозрительно взглянула на меня. — Не могу найти вазочку одну.
— А другую нельзя?
Элоиза рассмеялась. Рассмеялся и я. Впервые за этот год.
— Можно, но не поймут! Выставка китайского фарфора, нужна именно та. После реставрации начальник сунул куда-то. Теперь ищи!
— Какая она?
Элоиза в воздухе нарисовала контуры вазы.
— Глазурованная. Тут синяя, а тут золотая.
Фарфором были забиты все стеллажи. Мне повезло, и я сразу же нашел вазочку. Скорее невзрачная, чем никакая. Элоиза даже пискнула от удовольствия.
— У вас легкая рука! — воскликнула она.
— Да, я пока не таскал ничего. Прислан вот потаскуном к Шуваловой.
Элоиза расхохоталась. Смешливая попалась девушка. Я тоже стал посмеиваться.
— Потаскуном, значит? Ко мне?
— Не знаю, может, и к вам. К Шуваловой.
— Шувалова в музее одна, это я.
— Ничего, если я вас буду продолжать звать Элоизой?
— Ничего, Оцелот.
Я не стал возражать против Оцелота. В мужчине должно быть что-то от дикого зверя, не запах, так хоть имя. Если он, конечно, не администратор.
— Это уникальная вазочка. — Элоиза любовалась ею. — Другой такой даже в Китае нет.
— И как он без нее?
— Вы, как я погляжу, не меньшая язва, чем я? — Элоиза поставила вазочку на тумбочку, где лежали отобранные вазы и статуэтки для выставки.
Я хотел ей сказать, что мы с нею два уникальнейших явления не только в Китае и России, а вообще во всем мире, но тут пожаловал Козьма Иванович.
— Как вам новенький? — обратился он к Элоизе, игнорируя меня взглядом.
Та снисходительно улыбнулась в ответ. Кому она предназначалась, ее снисходительность? Мне показалось, мужчинам вообще.
Я поменял стремянки местами. Скоробогатов с интересом следил за моими манипуляциями. Я потряс стремянку для проверки устойчивости, вздохнул и стал завинчивать ослабленные винты.
— Вы к нам кем поступили? — поинтересовался Козьма Иванович.
— Разнорабочим, — сказал я.
— Вот и таскайте, разнорабочий! Шувалова, покажите ему, что надо делать. И побыстрей! Сколько можно возиться с этим фарфором?
Скоробогатов вышел.
— Сволочь! — бросила Элоиза.
"Тебе виднее", — подумал я.
— Может, вы еще одну штучку найдете? Начальник сунул куда-то.
— Для маленькой девочки я обязательно найду маленькую штучку.
— Она большая, — вздохнула Элоиза. — Фарфоровая ваза, простенькая, но уникальная. Бисквит, стояла всю жизнь вот там, как урна. Начальник, может, забрал. Зачем? Второй день ищу.
— Ну и спросите у него. Может, он знает.
— Шутите? Он же администратор! Ему не до конкретных мелочей, где они лежат и как называются. Его мечта — работать в мэрии, вот там фонды! А тут…
— Ну и не ищите тогда.
— Останусь без квартальной премии, хоть и нищенской. В лучшем случае.
— Ну и что? Останетесь. Я вам компенсирую, сколько?
— Ладно, тоже мне, князь, компенсирует. И что вы заладили: ну да ну? Давайте трудиться, как призывал Антон Павлович.
Я спросил у Элоизы, где кабинет Скоробогатова, и пошел к нему. Главного хранителя не было на месте. Я осмотрел кабинет. Вазу, совсем невзрачную, но насквозь старинную, я увидел под столом. Урна и есть урна. Интуиция не подвела меня.
— Что вам угодно? — спросил Скоробогатов. — Кто вам разрешил без спросу зайти сюда? Что вы ищете?
— Вот ее. — Я указал на вазу. — Она тут не по назначению.
— Выйдите вон! — Скоробогатов набрал номер Верлибра. — Павел Петрович! Безобразие!..
Я вышел. Элоиза, узнав о том, что ваза под столом у начальника, рассвирепела. Допек он, видно, ее! Она ворвалась к нему в кабинет, вытащила из-под стола вазу, опрокинула из нее весь мусор Скоробогатову на стол и стала трясти ею в воздухе. Я наблюдал за происходящим из дверей. Скоробогатов недоуменно взирал на свою подчиненную. Ее лицо покрылось красными пятнами.
— Пардон! Здравствуйте! — Верлибр протянул мне руку и прошел в кабинет главного хранителя. — Что тут происходит, Козьма Иванович? Элоиза, что с вами?
Скоробогатов в недоумении развел руками.
— Ваза! Ваза, Павел Петрович, китайская, сто семьдесят пять дробь двести два, для выставки, у него под столом с мусором! Вот! — Элоиза протянула вазу Верлибру.
Козьма Иванович покрутил пальцем у виска.
— Павел Петрович! Мне это кажется странным…
— Элоиза, оставьте нас, будьте добры, — попросил Верлибр.
В голосе его прозвучали властные нотки. Значит, первое впечатление не обмануло меня.
Через десять минут заглянул Верлибр, покровительственно кивнул нам породистой головой и вышел.
— Хорошо! — Элоиза потерла ладони. — Поставил администратора на место! Ну и тип! Ему, и правда, только в мэрию!
За неделю я освободил от экспонатов…
За неделю я освободил от экспонатов две большие комнаты, перетаскал их в хранилище, разобрал стеллажи, спустил их в подвал для починки и замены отдельных деталей. Скоробогатов за неделю не появился ни разу. Зато Салтыков приходил каждый день и, прогуливаясь, как кот, вдоль опустевших стен, довольно урчал в предвкушении больших строительных работ. Смету составляют сметливые.
