Инна Кинзбурская - Дорога на высоту
Он ушел, они виделись всего несколько минут, а у нее в душе осталось странное чувство тепла. Мелькнула мысль: "Женат, наверное". Внутри зашевелилось что-то еще более непонятное. Ревность? Или зависть? К жене.
А из подсознания: он не может быть женат. Не мо-ожет. А собственно -почему?
Глупости, бред какой-то. О чем она думает?
Как-то одна ее бывшая сокурсница приехала в их город в командировку и вечером пришла в гости. Утопая в мягких креслах, они пили кофе из маленьких изящных чашек и болтали. Анатолий зачем-то вышел, и глядя ему вслед, гостья сказала:
-- Счастливая ты, Светка.
Светлана не возразила, только процитировала из классики:
-- Хочешь быть счастливым -- будь им.
-- Хотят-то все...
А они -- были счастливы? Раньше -- были? Кажется, да. Были? Или -- кажется? Уже тогда все трещало по швам. Другие слышали треск? Или только она? Они -оба?
Ей завидуют, все у нее прекрасно, гордись. Радуйся. Не получалось. Надо хоть не перестать себя уважать. Это от мамы -- уважать себя.
Домский снова пришел к ним в лабораторию, постоял возле ее стола, поболтал, поспрашивал, исчез. Потом опять пришел. Она встречала его в коридоре. Если он не спешил, то останавливался, шутил, спрашивал, как идет внедрение в коллектив, давал советы, предлагал, если надо, помощь. Все у него было легко и просто. А она в его присутствии напрягалась, старалась не краснеть. И не показать, что у нее перехватывает дыхание.
Конечно, ей тут же сообщили, что Домский не женат и жениться не собирается. Она и сама увидела, сколько замужних и незамужних женщин вертелось около него. Он был не из тех, кто блещет красотой, сложением Домский не походил на Аполлона. Но его любили женщины. Что-то в нем угадывалось... Что она сама нашла в этом раскованном самоуверенном типе с неожиданно детской улыбкой?
Он был мужчина. Муж-чи-на. Это не так часто встречается. Возле него спокойно и надежно. А мягкая улыбка? Наверное, в каждом мужике живет ребенок, который ищет защиты у женщины. И Светлану захлестывала нежность, которую надо было не показать. Но он-то все видел.
Однажды он зашел в лабораторию, стал возле ее стола, загородив ото всех, положил что-то на стол, потом она разобрала, что это были билеты. Сказал мягко, но твердо, как говорят ребенку:
-- Мы идем в кино. Начало в семь.
Она не смогла отказаться. Даже для самоутверждения. Это было бессмысленно. Он знал, что она хочет идти с ним -- в кино, куда угодно. Но ведь и он хотел.
Это теперь, хлебнувши немного жизни, она может думать вот так обо всем, что было, как все начиналось. А тогда ей помог исконный женский инстинкт. Она поняла, что привлечь Домского может только женщина, отличная от других. Надо иметь свой стиль. Не быть похожей на девиц, фланирующих по институтским коридорам, вполне красивых и дипломированных, на которых написано, что они умирают замуж. Нельзя бороться за Домского, соревнуясь с другими. Надо лепить себя, быть собой. Но ведь это и есть ее суть. "Вещь в себе" -говорили о ней приятели.
Домский был старше юной Светланы и все понял в ней сразу. В общем, бороться не пришлось. Они поженились.
Любил ли он ее?
А может, просто выбрал -- ее?
Светлана смотрела на себя -- ту, десятилетней давности. Стройная, изящная, длинноногая, с серыми глазами. "Глаза, как омут", -- слышала она не раз. Омут, наверное, это слишком, но что-то в ней было. Она, в самом деле, отличалась от других. Не хитрила, не ловчила, растила в себе личность. Училась работать. Никаких промашек. Даже папина фамилия не давала ей права быть, как все. Она должна была знать больше, уметь больше. Как мама. Это было в ней всегда и осталось после того, как она поменяла фамилию.
Светлана старалась хорошо одеваться. Не броско, чуточку небрежно -- такой стиль. Джинсовое платье -- это твоя шкура, которую, конечно, можно снимать для стирки. Вымыл, натянул и -- порядок. О тряпках не говорят, о шкуре не думают.
Это было нелегко: в магазинах всегда пусто. Правда, в институте вечно чем-то торговали -- кто-то кому-то где-то что-то купил, не подошло, тащили в институт, сбывали; иногда привозили вещи специально на продажу: был человек в командировке или в отпуске, отчего бы не подработать? Закрывались в комнате машинистки или еще где-нибудь, примеряли. Звали и ее: "Светлана, посмотри, точно твой размер". Она всегда отказывалась -- как жаль, но ей срочно надо в машинный зал или к начальству. Всегда находилось что-то неотложное. Звать перестали.
Но одеваться было необходимо. Выручали командировки, поездки в отпуск. Бывая у мамы, делала вылазку на толкучий рынок, на барахолку. Когда появлялась в новом, спрашивали: "Сколько?" Светлана махала рукой, мол, чепуха, не о чем говорить. Спрашивать перестали.
Домскому нравилось, что она вот такая, как есть -- привлекательная и деловая, не баба, не сплетница, не кучкуется с женщинами по углам. Он тоже привозил ей из командировок, что мог достать -- платья, свитера, сумки. Она радовалась и целовала его, когда он дарил ей красивые вещи.
С ним ей было легко и, казалось, надежно.
К тому времени, когда Светлана приехала в этот город, Домский уже был старожилом, несколько лет стоял в очереди на жилье, как раз к их женитьбе в институте подвалила сдача нового дома, им дали маленькую квартирку. Они купили красивую мебель, было это не так-то просто, но достали-таки, Толя раздобыл через какую-то свою старую знакомую ковер, привез из столицы тяжелые импортные шторы.
Кто из них больше хотел, чтобы в доме было красиво? Она? Он? Оба? Это был их дом. Его и ее. Они вместе сделали из него то, что сделали. Вместе. Им было хорошо здесь.
Или может быть, это только казалось? Нет, нет...
Им было хорошо вдвоем, а потом втроем, когда появилась Светка-младшая. Это Толя захотел, чтобы еще одну женщину в их семье называли Светлана. Мама возражала: у евреев не положено называть именами живых. Анатолий посмеивался: мы живем в России, тут другие законы, к тому же девочка на четверть русская, а красивее имен он не знает.
Они редко бывали в компаниях; когда приглашали знакомые, ходили в гости, но возвращаясь домой, радовались, что они одни. Иногда к ним забредали сослуживцы, их принимали радушно, угощали коньяком и кофе. Но когда гости собирались уходить, их не задерживали. Вдвоем было лучше. Можно расслабиться и отдохнуть.
Или ей только казалось, что можно расслабиться?
Но она не делала ничего, заранее обдумав. Она просто так жила.
Как-то Анатолий сказал:
-- В свой мир посторонних мы пускаем только пить кофе.
-- А что еще в нашем с тобой мире делать посторонним? -- откликнулась Светлана.
-- И в самом деле...
Она не говорила ни с кем о своем муже. Другие женщины делали это охотно, словно не было у них большего удовольствия, чем перемывать косточки своим половинам. Нет, конечно, и Светлана позволяла себе нечто вроде: "Домский опять поносил нашу программу. Загнали операционку, вытащить не могут". Или: "Домский вчера отхватил килограмм масла. Живем!" Но никогда о личном.
Это была ее, их жизнь. Они много работали, а потом возвращались в свой мир.
Как-то ее спросила близкая знакомая:
-- И тебе хватает кислорода?
-- А что? -- в ответ Светлана тоже задала вопрос: -- Без искусственного дыхания прожить невозможно? -- И добавила чуть с вызовом: -- Мне пока не требуется.
-- А Толе?
-- Думаю, тоже.
Знакомая была, наверное, мудрее Светланы, она усмехнулась:
-- Ну-ну... -- Это могло означать "Дай-то Бог", а могло и "Поживем, увидим".
Ей хватало кислорода. А ему? Ему, выходит, нет.
Почему? Что в их жизни было не так? В чем она, Светлана, ошибалась? Делала неправильно? А как -- правильно?
Может, потому, что она росла без отца, в доме не было мужчины, а все приятели ее юности были не мужчины, так, мальчики, она не знала, чем жива эта человеческая особь.
Но по ночам в душной гостинице, перемалывая свое: "почему?" и "что делать?", она ничего не могла придумать. Она жила, как жила, как дышала, ей вполне хватало кислорода. И если бы начать сначала, вела бы себя так же. Она не умела хитрить, плести сети, обдумывать партию. Она была никудышним шахматистом, не зря приятели никак не могли выучить ее этой игре.
Ее вел инстинкт. Ее берег инстинкт. С Анатолием она была сама собой, раскрывалась вся, отдавала все. Иначе она не могла. Она любила его. А он -любил?
И сейчас, вспоминая и пытаясь понять, она не могла решить, что делать. Она знала, что бы ни сочинила, это будет игра, а она плохая актриса. Она может идти только туда, куда ее ведет. Будь что будет.
x x x
Светлана расстегнула пуговицы костюма, в котором приехала, юбка упала на пол. Светлана переступила через нее, и вдруг возникло ощущение, что вот так же, как костюм, от нее отделяется все, что ее окружает, осталось только переступить.
Почему же она не делает этого?
Страшно?
Или она не может? А он -- может? Что -- он?
