Инна Кинзбурская - Дорога на высоту
-- Да? А на каком языке там говорят?
-- На иврите, -- сказал филолог, он действительно знал все на свете. -- Это язык Торы и древних еврейских мудрецов. Сейчас в Израиле говорят на этом языке.
-- А что такое "Тора"?
-- Книга. Евреи считают, что эта книга дана народу самим Господом Богом. Могу достать в русском переводе. Будешь читать?
-- Когда-нибудь, -- тихо сказала Светлана. -- Сейчас у меня курсовая.
Он не приходил несколько дней, а потом явился, сказал, забудь чушь, что он городил. Это все чепуха.
-- Какое имеет значение -- кто ты, кто я? Важно -- ты и я. И я тебя люблю, ты это знаешь, конечно знаешь. Я хочу, чтобы мы всегда были вместе. Мне осталось учиться всего полгода.
-- Но мне еще долго учиться, -- сказала Светлана, -- и я не собираюсь замуж.
Она хотела сказать: "Я не люблю тебя, и ты это тоже знаешь". Но ей было жаль его.
Он приходил еще, может быть, он в самом деле любил ее, он не мог поверить в то, что эта упрямая девочка перестала его слушать.
Несколько лет назад они случайно столкнулись у прилавка магазина. Светлана приезжала к маме и пошла купить что-нибудь к ужину, пока мама была на работе. Филолог был толстый, с толстым портфелем, в этот портфель сверху, на книги, он положил хлеб и колбасу.
-- Ты один? -- с сочувствием спросила Светлана, кивнув на портфель, в котором была холостяцкая снедь.
-- Почему? Нет. Просто жена с дочкой сейчас отдыхают. -- По тону было видно, что он доволен собой и не нуждается в сочувствии.
-- Ты, наверное, уже доктор наук? -- спросила Светлана. Он не отходил, и надо было что-то сказать.
-- Пока только кандидат. Но -- доцент.
Похоже, в его жизни все было в порядке.
И сейчас, спустя столько лет, в душной гостинице, жуя свою бесконечную мысленную жвачку, она испытала облегчение от того, что все так кончилось.
Позже, уже на четвертом курсе, Светлана случайно попала в компанию физиков. У кого-то из знакомых, сейчас она даже не помнит, у кого, был день рождения, ее пригласили, она раздумывала идти или не идти, все-таки пошла, там царили ироничные умные мальчики, она вошла в их круг сразу и легко, будто знала их всегда. В той компании были, конечно, не только физики, а разный профессиональный сброд, физиками их окрестили для простоты, а может, чтоб было ясно -- не лирики.
Они были интеллектуальные мальчики. Они все были евреи. Или половинки, как она. Иногда, правда, заплывал в их заводь представитель коренной национальности, пытался настроиться на волну иронии. Эта волна спасала, держала на плаву богоизбранное нацменьшинство, а у коренного ничего не выходило. Но чтобы прилично выглядеть, чтобы о нем не подумали плохо -- не дай Бог! -- каждый из этих считал своим долгом объясняться в любви к талантливому еврейскому народу.
Светлану тошнило от этих од.
Город, где Светлана жила и училась, был не столица, но большой миллионный город, молодежь здесь встречалась разная. Светланины приятели были из тех, кто дышал воздухом своего времени. Они передавали друг другу толстые журналы с новинками, в которых было "что-то", доставали потрепанные ксероксы творений, написанных далеко от Москвы: на Западе -- за океаном и на Востоке -за колючей проволокой. Вечерами, сидя у кого-нибудь дома, они шарили по эфиру и ловили русскую речь издалека. Ходили слушать заезжих поэтов.
Подолгу говорили потом, но не тирадами, не монологами, а полуфразами, легко понимая друг друга, возможно, они одинаково воспринимали то, что происходило в жизни. И понимали, что бессмысленно вот тут, в этом углу или на кухне, говорить с пафосом.
x x x
Они вошли в подъезд и стали подниматься к себе на третий этаж. Светлана шла впереди, он сзади. Когда подошли к двери, Светлана посторонилась, чтобы он открыл дверь ключом. Он открыл, пропустил Светлану вперед, зашел сам. Щелчок замка показался чересчур громким.
Он поставил сумки, снял обувь, прошел в комнату, включил телевизор.
Светлана тоже сбросила туфли, под босыми пятками ощутила знакомое тепло коврового настила. Год назад они раздобыли этот настил, радовались, прилаживая его на полу в коридоре. Двери в комнаты были открыты, Светлана оглядела свою ворсово-полированную обитель. Свою крепость. Их крепость. Была -- их.
Все и сейчас выглядело нарядно и чисто, не было пыли, вещи не валялись Значит, он убрал. К ее приезду. Ждал? Или что-то хотел доказать?
В эту секунду, спасая Светлану, зазвонил телефон. Она рванулась к трубке.
-- Алло...
-- Мама, -- услышала Светлана родной теплый голос. -- Ой, как хорошо, что ты уже дома! Когда ты за мной приедешь?
-- В субботу. Подождешь до субботы? Разве тебе плохо у бабушки?
-- Мне хорошо у бабушки. Но я очень по тебе соскучилась.
-- И я тоже -- очень-очень соскучилась. И много-много тебе привезла подарков.
-- Правда?!
Светка-младшая еще что-то щебетала, Светлана давилась слезами, потом перестала их сдерживать, слезы текли, Светлана ладонью растирала их по лицу. В трубке послышался мамин голос:
-- Все нормально? Доехала хорошо? Толя встретил?
-- Это ты ему сообщила, что я приезжаю?
-- Да. Разве не нужно было?
Светлана не ответила.
-- Значит, до субботы, -- сказала мама. -- И будь умницей, дочка.
Вот какая у нее мудрая мама. Она всегда все понимала. Хорошо, что у нее такая мама.
x x x
Сколько Светлана себя помнит, мама работала -- и до сих пор пашет -- в проектном институте. Говорили, что она очень толковый инженер, но продвижения по службе не было и нет. В мамином институте -- казалось Светлане, -- была вечная гонка, сплошные авралы и какие-то "жутко ответственные объекты", к которым всегда приходилось "подключать" маму. Как источник энергии.
Мама никогда не сетует, она, наверное, находит в работе смысл своего существования, иногда только произносит что-то вроде:
-- Боже, какие идиоты.
Но дело свое делает безотказно.
Правда, сейчас мама уже немножко не та, каждый раз, приезжая к ней, Светлана замечает на ее лице новые следы, которые оставляет время. Грустно. Но что делать? И она, Светлана, уже не девочка. У нее у самой -- дочь.
А тогда они с мамой были обе совсем молодые.
Светлана с приятелями сидела в ее маленькой комнате прямо на полу, укрытом толстым ковром. Один из гостей только что приехал из столицы, привез отпечатанные на машинке стихи опального поэта и читал их. Слушали молча.
Светлана пыталась уловить непривычную мелодию длинной строки, не получалось, она не понимала того, что читали, не понимала поэта. Но стало почему-то очень грустно, что-то накатило. Она и сейчас помнит то странное чувство грусти и пустоты. Опальный поэт был еврей, он страдал, ему пришлось покинуть страну, это ужасно. Но почему он подался не на родину предков, а совсем в другие края?
Когда кончили читать, стали говорить о стихах и о человеке, который их написал, а Светлане хотелось тишины. Побыть одной. Но они все говорили и не собирались уходить, они удобно устроились на ковре, она поняла, что ей вот сейчас, немедленно, нужно глотнуть свежего воздуха и открыла окно, хотя была осень. Почему-то никто не удивился.
Вместе с сырым холодом в комнату ворвался хрип знаменитого барда -- кто-то гулял по улице с магнитофоном.
Один из мальчиков сказал:
-- А ведь и этот -- наш.
-- Естественно, -- отозвался другой лениво-насмешливо. -- Человек хороший, значит, наш.
-- Трудно хорошим людям, -- тоже лениво, без эмоций произнес третий. Наверное, он жалел не только барда.
-- А я все думаю, чего это мне так трудно, -- подал голос еще один. -Наверное, я очень хороший человек.
Ах, мальчики, им бы только позубоскалить!
Светлана проводила приятелей и зашла в комнату к маме. В комнате был полумрак, -- может быть, поэтому мамино лицо показалось Светлане осунувшимся и усталым. Красивое, конечно, красивое, но вот уже у рта появились морщинки. Мама -- человек хороший. И ей трудно. Она ведь еще молодая, и все время одна. Они с папой разошлись давным-давно. Папа уже не платил алименты: дочь выросла. Трудно хорошим людям, и не только поэтам.
-- Мама, -- неожиданно для себя самой вдруг сказала Светлана, -- может, там бы тебя больше ценили?
-- Где -- там?
-- Слышала анекдот: стоят двое, разговаривают, подходит третий: "Я не знаю, о чем вы говорите, но ехать надо".
-- Ты хочешь ехать в Израиль?
-- Я? Нет. Но мне обидно за тебя.
-- Почему? Разве я выгляжу жалкой? Я бы этого не хотела.
-- Ну что ты, мама. Ты такая красивая, -- она обняла маму. -- Но может, там больше нужны умные и красивые женщины.
Мама молчала.
-- Или ты боишься, что коммунизм построят без тебя? Вкалывала, вкалывала и уехала, а здесь отпразднуют победу коммунизма, и тебе не достанутся лавры.
Мама, наконец, улыбнулась.
-- Ничего они без меня не построят. Не только коммунизм. Они без меня не смогут сделать правильный расчет котла, и он взорвется. И будет много жертв. Я не могу этого допустить.
