Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1
Успѣхи его не ограничивались службой: онъ былъ однимъ изъ самыхъ видныхъ, изъ самыхъ отличаемыхъ кавалеровъ придворныхъ и великосвѣтскихъ баловъ, и козеровъ, «избранныхъ» гостиныхъ, танцовалъ отлично и не со всѣми, сыпалъ кстати фразами изъ Revue des deux mondes, которую читалъ неукоснительно предъ каждымъ своимъ вечернимъ выѣздомъ, рисовалъ весьма удачно благонамѣренно остроумныя каррикатуры, и, по общему признанію своихъ гвардейскихъ сверстниковъ, умѣлъ «какъ никто» носить военный мундиръ, при самомъ строгомъ соблюденіи стѣснительной формы того времени, — тайна и понынѣ, говорятъ спеціалисты, не каждому дающаяся. Ни у кого такъ ловко не пропускался мимо локтя толстый аксельбантъ изъ-подъ свисавшаго «à la grognard» эполета, такъ не пригнаны были «въ разъ» суженные книзу рейтузы къ лакированному сапогу, такъ щегольски мягко не ложились складки просторнаго сюртука кругомъ высокаго и тонкаго стана. «L'extrafin de nos officiers!» говорилъ про него самъ военный министръ, князь Чернышевъ, любуясь имъ на балѣ сквозь одноглазый золотой лорнетъ, и улыбаясь по этому случаю подъ завитымъ парикомъ блестящимъ воспоминаніемъ собственнаго своего былаго…
Побѣды свои Анисьевъ считалъ дюжинами… Еще будучи камерпажомъ, говорили злые языки, онъ былъ замѣченъ
«Блестящей Ниной Боровскою,
„Сей Клеопатрою Невы.[26]“
бывшею тогда уже сильно sur le retour, но удивительно сохранившаяся «мраморная краса» которой могла плѣнить и не семнадцатилѣтняго юношу, и пріобрѣлъ отъ нея послѣдній лоскъ, «le dernier coup de pinceau», той лѣниво-холодной небрежности пріемовъ, того полунасмѣшливаго, полускучающаго тона рѣчи что почитались тогда высшимъ выраженіемъ свѣтской элегантности, и предъ которыми клали оружіе самыя неприступныя тогдашнія львицы…
Но, увы, не однѣ розы цвѣли въ существованіи этого «баловня петербургской фортуны», какъ выражались еще старички въ тѣ времена; были въ немъ и тернія, и очень колючія для него тернія. Прежде всего, онъ былъ раззоренъ. Доходовъ съ дѣдовскаго имѣнія, кое-какъ сохраненнаго ему матерью, оказалось съ перваго же года поступленія его въ гвардію недостаточно для того широкаго пошиба жизни которымъ онъ счелъ нужнымъ зажить. Молодой честолюбецъ не наслѣдовалъ ни однаго изъ забубенныхъ свойствъ своего покойнаго родителя, но въ его раннихъ разчетахъ этотъ широкій train былъ необходимъ ему для того чтобы не только сразу поставить себя на одну ногу съ крупнѣйшими представителями тогдашней богатой гвардейской молодежи, но и попасть въ число тѣхъ избранныхъ изъ нихъ счастливцевъ блистательное будущее которыхъ, благодаря высокому іерархическому положенію ихъ отцовъ, намѣчено было, такъ-сказать, заранѣе. «Qui ose tout, а tout, доказывалъ онъ матери, пугавшейся его расточительности:- кто съ самаго начала заявляетъ что онъ бьетъ на большое, тотъ его на половину уже получилъ; чтобы и мнѣ быть тѣмъ же чѣмъ будутъ Привислянскій и Воротынцевъ я теперь же не долженъ уступать имъ ни на шагъ!» И онъ не уступалъ, но не прошло пяти лѣтъ какъ долги его уже превышали цѣнность всего его имѣнія, и онъ могъ еще держаться на желаемой высотѣ лишь благодаря большой игрѣ, которая пока везла ему довольно постоянно. Но счастье могло со дня на день измѣнить ему, и тогда… Анисьевъ не допускалъ этого «тогда», онъ слишкомъ вѣрилъ въ себя и свою звѣзду, не допускалъ чтобъ онъ когда-либо могъ быть вынужденъ «скатиться на салазкахъ внизъ», какъ выражался онъ въ тайныхъ бесѣдахъ съ самимъ собою, но ему часто приходилось очень трудно… Къ тому подходило и время, ему минуло тридцать лѣтъ, пора было ему окончательно устроиться, укорениться тѣмъ что называется un beau parti въ этомъ петербургскомъ свѣтѣ въ которомъ и онъ и его сильный дядя все какъ бы еще почитались пришлыми, не имѣвшими тамъ ни преданій, ни связей родства… Но задача эта была не легка при тѣхъ условіяхъ въ какихъ онъ задумывалъ ее: на половинѣ помириться онъ не могъ, ему нужно было и звонкое въ свѣтѣ имя, и большое состояніе. А онъ, — Анисьевъ зеленѣлъ отъ злости когда думалъ объ этомъ, — онъ, какъ ни бился, все же былъ ни Привислянскій, ни Воротынцевъ; онъ говорилъ себѣ, кусая губы, что ему нельзя было какъ они «кинуть платокъ любой русской невѣстѣ, въ увѣренности что она бросится подымать его»; онъ зналъ два-три дома въ Петербургѣ гдѣ, несмотря на дворскую къ нему милость, на завидное его служебное положеніе, успѣхъ для него былъ бы болѣе чѣмъ сомнителенъ… И онъ часто не безъ глубокой внутренней тревоги выглядывалъ, перекидывалъ, въ умѣ, соображалъ… И вотъ однажды его мать, поселившаяся за границей экономіи ради, пишетъ ему изъ Рима что она нашла ему «la perle des partis comme nom, fortune et distinction», что эту перлу никто, къ счастью, въ Петербургѣ не знаетъ, и что она повела дѣло такъ что заручалась заранѣе согласіемъ матери дѣвушки, — «unepersonne tout-à-fait impossible», говорилось при этомъ въ скобкахъ о злополучной Аглаѣ, почитавшей графиню Анисьеву своимъ лучшимъ другомъ, которую (то-есть Аглаю) она совѣтуетъ сыну, когда онъ женится на дочери, какъ можно менѣе пускать къ себѣ въ домъ, «parce qu'elle est d'une bêtise tout-à-fait compromettante». О князѣ Ларіонѣ упоминалось въ письмѣ какъ о человѣкѣ предъ «деспотизмомъ» котораго, повидимому, преклоняется безропотно вся семья его брата, но съ которымъ графиня, какъ ни старалась, не могла сойтись: «c'est un homme fort rébarbatif», писала она, «et souffrant évidemment d'une ambition rentrée.» NB поставлено было вслѣдъ за послѣдними строками.
«Молодецъ maman, сказалъ себѣ Анисьевъ, дойдя до этого NB, — сейчасъ догадается гдѣ дверь скрипитъ!.. Эта скрипучая дверь, сообразилъ онъ тотчасъ въ свою очередь, должна быть по возможности скорѣе „смазана.“ Этотъ неудобный дядя, „cet original à opinions avancées, котораго спустили тому два года,“ надо было „бросить скорѣе кость его голодному честолюбію.“ Весь вопросъ для Анисьева состоялъ единственно въ этомъ; несмотря на свои еще молодые годы, онъ въ теченіе своей служебной и свѣтской жизни такъ мало привыкъ встрѣчаться съ человѣческимъ безкорыстіемъ что ему и въ голову не пришло чтобъ этотъ „оригиналъ“ въ вопросѣ о будущемъ племянницы могъ руководствоваться какими-либо не истекающими изъ его личнаго интереса соображеніями… Анисьевъ кинулся къ дядѣ. На его счастіе, „la combinaison Шастуновъ,“ предложенная имъ, имѣла, какъ оказалось, даже болѣе шансовъ на успѣхъ чѣмъ могъ онъ надѣяться въ первую минуту. — „О немъ недавно вспоминали какъ объ очень умномъ человѣкѣ,“ сообщилъ племяннику сановный царедворецъ, „лично онъ былъ всегда пріятенъ. Дай срокъ, я напомню при случаѣ.“
И онъ напомнилъ. Ко времени пріѣзда Шастуновыхъ въ Россію поступленіе обратно князя Ларіона на службу было въ принципѣ благосклонно допущено въ высшихъ сферахъ. Въ теченіе зимы Анисьевъ успѣлъ увидать Лину въ Москвѣ, околдовать ея матушку. Къ этому же времени дядѣ его стало видно на какой постъ могъ бы быть предложенъ его новый protégé. Но въ виду разсчетовъ племянника опытный, сановникъ представилъ дѣло такъ чтобы „сначала пустить пробный шаръ,“ то-есть узнать чрезъ третье лицо на сколько вообще готовъ принять князь Ларіонъ то что имѣютъ предложить ему, а то молъ онъ „пожалуй откажется, скажетъ что усталъ, старъ, такъ чтобы какъ-нибудь не компрометироваться…“ Рѣшено было послать письмо къ графу, въ Москву, въ которомъ бы не заключалось ничего положительнаго. Положительное, въ планахъ дяди и племянника, должно было быть выговорено лишь тогда когда Анисьевъ увѣрится лично что ему со стороны князя не грозитъ никакимъ затрудненіемъ; въ противномъ случаѣ дядя бралъ на себя „похоронить“ свыше одобренную „комбинацію…“ Все было разчитано такъ чтобы нашъ полковникъ, посланный въ концѣ зимы съ разными порученіями въ восточную Россію, могъ на возвратномъ пути быть въ Сицкомъ къ тому времени когда письмо дяди его къ графу станетъ уже извѣстнымъ князю Ларіону.
XXXII
И вотъ онъ сидѣлъ теперь предъ княгиней Аглаей во всей своей красѣ, со своимъ аксельбантомъ черезъ локоть и слегка свисшими на грудь эполетами, со своею лоснившеюся какъ воронье крыло, коротко остриженною головой и форменными, приподнятыми крючкомъ вверхъ усами, въ лакированныхъ сапогахъ, и съ запахомъ свѣжаго, продушеннаго бѣлья, — онъ совершилъ туалетъ свой на станціи предъ Сицкимъ, — сидѣлъ съ чашкою чая въ рукѣ, и слегка картавя, и какъ бы вовсе не замѣтивъ холоднаго пріема сдѣланнаго ему Линой, сообщалъ ея матери какой-то парижскій анекдотъ, вычитанный имъ наканунѣ въ московскомъ англійскомъ клубѣ въ фельетонѣ виконта де-Лоне [27].
Соль этого анекдота была для княгини Аглаи недоступна, но она смѣялась на вѣру, и глядѣла на разкащика совершенно посоловѣлыми отъ восхищенія глазами, гнѣваясь въ душѣ на дочь за ея «manque d'epressement» къ этому обворожителю, и въ то же время искренно сожалѣя о томъ что она сама себя лишаетъ удовольствія его слушать
«Успѣетъ впрочемъ! утѣшала себя мысленно наша княгиня, и принималась снова сладко улыбаться и глядѣть на Анисьева такъ, какъ будто онъ былъ Zuckerpüppchen, сахарная кукла, которую она вотъ-вотъ и проглотитъ сейчасъ…
