Рагим Гусейнов - Ключ дома твоего
Война в Испании была в самом разгаре, и время от времени они слышали, что кто-то уехал, куда неизвестно, потом одни возвращались, о других, приходила горькая весть, но всем казалось, что это что-то далекое, нереальное, хотя и страшное. Все говорили об этой войне, но осязаемо близко ее Ида почувствовала только сейчас, холодом обдало ее и задрожала она от страха, прильнув к груди Фархада. Как так, он, ее Фархадик, уедет далеко, где опасно, где его могут убить?.. Нет, о чем это она подумала, с ним ничего случиться не может, иначе зачем все это? Зачем тогда жить, если это может случиться?..
Фархад не знал, что говорить в таких случаях. Он стоял растерянный, не ожидал он от нее такой реакции.
- Ну, что ты сразу и вовсе не туда... Просто меня долго не будет. Пойми меня, - говорил он, гладя ее по плечам, голове, не обращая внимания на людей, которые с любопытством оглядывались на них. Он говорил, но ни он сам, ни она не верили в это. Оба хорошо понимали все. Если бы это было просто поездка на учебу или по работе, он сказал бы об этом сразу, не скрывал бы столь долго и взял бы Иду с собой. И она бы поехала, они оба это знали.
Теперь она стояла пораженная; еще минуту назад мир был у ее ног, она парила над всей вселенной, а теперь она маленькой девчонкой некрасиво рыдала на груди своего героя, и ей было все равно, как она выглядит в этот момент. Только бы он не уезжал от нее... Но она знала, что разлука неизбежна, иначе Фархад не сказал бы так.
- Когда?
- Что когда? - Фархад сделал вид, что не понял, ему хотелось еще на несколько мгновений оттянуть время.
- Когда уезжаешь?
- В четверг.
- В четверг, через три дня? Так скоро?
- Все уже готово. Есть приказ.
- Но почему именно ты?
- Ида, пойми, так надо.
- А как же я? Ты подумал обо мне?
- Я скоро вернусь. Все будет хорошо. Поверь мне.
- Я боюсь за тебя, Фархад. Я боюсь за нас с тобой!
- С нами ничего не случится, Ида. Я знаю это.
- Ну почему, почему?.. Мне было так хорошо, а теперь мне страшно, - и Ида снова зарыдала.
Потом они долго бродили по набережной, затем, выйдя к старому парку, бакинцы называли его Губернаторским, они немного посидели на скамейке в тени огромных деревьев. Ида крепко держала Фархада за руку, словно боялась, что он сейчас исчезнет. Фархад что-то говорил, спрашивал, Ида на что-то отвечала, что-то сама говорила, но все это как-то сразу улетучилось из ее памяти. Не помнила она, о чем был разговор, да и какое это все имеет значения, она слушала мелодию голоса своего любимого и не могла насытиться им. Вечер они провели на танцах в Доме офицеров, кружась под звуки духового оркестра.
- Здравствуй, Фархад, - вдруг услышали они и вздрогнули. С удивлением оглянулись они, словно очнувшись ото сна, поняв что они не одни. Рядом с ними стоял худощавый, с большим крючковатым носом на узком лице человек среднего роста. Худая шея его, выпирающая из-за воротника, черные, блестящие глаза с нездоровыми мутными белками, свидетельствующие о беспокойном сне и нервное подергивание производили на собеседника гнетущее впечатление.
- Здравствуйте, товарищ капитан, - кивнул Гургену Ашотовичу Фархад и представил его Иде. - Капитан Саркисян, мой сослуживец. Ида, моя невеста, вдруг внезапно и неожиданно для Иды сказал он, от чего она вся покрылась красными веснушками. Но слышать это ей было приятно, и она пожала протянутую к ней тонкую кисть с кривыми, чуть дрожавшими пальцами. Ладони Гургена были потными, и когда они коснулись Иды, ее передернуло, хотя внешне это она постаралась это скрыть.
- Очень приятно, очень приятно, - дважды повторил Гурген, пристально вглядываясь в лицо Иды, - учитесь, работаете?
- Она студентка консерватории.
- На пианино играет, что ли?
- На фортепиано, - уточнил Фархад, ему не хотелось с кем-либо говорить об Иде, тем более с Гургеном. На работе у них никогда не было особо дружеских отношений, так, общались по долгу службы, но не более.
- На пианино, на фортепиано, - какая разница, - и Гурген захохотал, словно сказал какую умную, удачную шутку. - Нам главное что? А чтобы музыка играла. - Затем уже более серьезным тоном, повернувшись к Иде, добавил: - На концерт, надеюсь, позвать не забудете?..
Когда он отошел, по телу Иды прошла дрожь, это почувствовал и Фархад.
- Тебе что, холодно?
- Нет, просто этот человек мне неприятен.
- Гурген? Да забудь его. Он всем неприятен. Не думай о нем.
- Пошли отсюда?
- Пошли.
Они снова долго ходили по ночному городу, и словно заново показывали друг другу знакомые улицы, дома, памятники. Укутанные покровом таинственности, они по-новому предстали перед их взором. Они шли и ноги сами отстукивали им в ночи музыку, которая пела в их душах.
- А куда мы идем? - удивленно спросил ее Фархад.
- К тебе, - ответила Ида, и он, посмотрев в ее большие мерцающие под звездами глаза, больше ничего не сказал.
Вечером в четверг, проводив Фархада Велиева на вокзал, откуда московский поезд оторвав его у нее, увез в ночь, Ида вернулась к себе домой. Стучала она в дверь всегда одинаково, два коротких и три подряд, но на этот раз, стук звучал по другому. Инесса Львовна, открывшая дверь, совсем не так хотела встретить свою дочь. Три дня, - с понедельника, когда Ида, позвонив, сообщила, что Фархад уезжает в Испанию, и она не придет домой, а на возмущенный вопрос матери, ничего не ответив, повесила трубку, - она ничего не слышала больше о своей дочери. Она хотела, чтобы в ее взгляде Ида прочла осуждение, даже может быть презрение, но увидев ее опухшие от слез глаза, Инесса Львовна бросилась к ней и, обняв, прижала к груди.
- Ида, Идочка, доченька, ну не плачь. Все будет хорошо. Он вернется. Я знаю, вернется. Ну, не плачь, - приговаривала она, ведя ее в спальню и прикрыв за собой дверь, прямо перед лицом ошарашенного Исаака Самуиловича. Профессор Розембаум постоял еще немного, не решаясь отворить дверь, затем повернулся и прошел к себе в кабинет. На пороге он остановился, оглянулся, потом, махнув рукой, закрыл за собой дверь.
Глава третья
После недолгих курсов в Центре, получив дополнительный инструктаж, Фархад Велиев, отныне товарищ Эрих, был переправлен в пылающую Испанию. В Мадрид он попал в начале ноября и уже через месяц Бакинский бульвар казался ему далекой сказкой. Город был в осаде. Почти каждый день в небе над Мадридом гремели воздушные бои, но чаще его просто бомбили. В первый раз попав под бомбежку, Фархад испытал страх, казалось, каждая летящая бомба должна свалиться точно на тебя, и нет укрытия, которое спасет от этого воя, отрывающего все внутренности. Иногда он ловил себя на мысли, что не верит во все происходящее, настолько ужасающей оказалась действительность. Там, в Баку, война хотя и представлялась чем-то тяжелым, опасным, но действительность превзошла все ожидания. И не столько опасностью, сколько своей неприкрытой грязью, опустошающей человеческие души. Но самое страшное в войне то, что на ней человек привыкает к этой грязи. Вначале кажется, что здесь невозможно выжить, что все должны погибнуть, но постепенно осознаешь, что и на войне люди живут. Именно здесь по-настоящему учишься ценить простые веши, о которых раньше и не думал. Здесь по другому пахнет тишина. Ее начинаешь чувствовать всем сердцем, каждой клеткой своей души, вдыхаешь ее и не можешь насытиться, а потом она взрывается, иногда внезапно (так даже хорошо, когда не ждешь опасности и не успеваешь испугаться что наступает твой последний миг); а иногда вначале звучит воздушная тревога, и ты бросаешь все, чем занимался, ел или пил, спал или любил, бросаешь в страхе и бежишь в укрытие, которое есть поблизости. А там страх и бездействие еще сильнее парализуют тебя, и кажется, что конца этой пытке не будет, и когда, наконец, раздается отбой, выходят все из-под земли стыдясь друг друга. Мужчины прячут глаза свои, чтобы ненароком не встретиться с глазами женщин, молча спрашивающих их: "и долго еще это будет продолжаться? И почему ты, мужчина, не положишь этому конец?" И в бессильной злобе уходят тогда мужчины на войну, чтобы победить или умереть, но чтобы больше никогда не видеть этого взгляда.
За пять месяцев, что провел Фархад в осажденном Мадриде, он многое понял. Главное он понял, что там, дома он многое делал неправильно, ему нельзя было ждать, что они с Идой должны были уже давно быть вместе, а все родительские благословения - это все лишнее. Здесь, на войне, это выглядит смешным, бессмысленным, ибо во время атаки или под обстрелом, когда ты кричишь, чтобы заглушить страх, только воспоминания о любимой заставляют тебя замолкнуть. Ида была первой, кого он вспоминал сразу после каждого боя. Еще он стал часто вспоминать Аллаха, о котором в том мире он почти забыл. "Жив, жив, о Аллах, слава тебе. Я вернусь, обязательно вернусь, Ида", повторял он себе как заклинание.
И еще, на войне, хочется любить, и никто этого не стесняется, ни мужчины, ни женщины. Каждый понимает другого и смеются они, рыдают от счастья, отдаваясь под бомбежками, бросая вызов смерти, которую уже больше не боятся.
